– А я ещё раз настоятельно попросил бы вас не кидаться камнями в моего кота, – вытянул губу Штерн.
– Это не я, – шмыгнул носом Владимир и с полотенцем в руке потрусил на ягодицах в ванную.
– Стабилен! – бросил Гарин Маше, направляясь к выходу.
– Ждём вас на завтрак! – крикнула Пак.
– Это не я! – долетело из ванной, и зашипел душ.
– Он продолжает швыряться камнями в Эхнатона? – спросил Гарин Штерна, выйдя в коридор.
– Продолжает, – кивнул тот. – Слава богу, пока без последствий.
– Мда… – Гарин стукнул себя по бедру, направляясь к восьмой палате.
– Детские травмы, – поправила очки Пак.
– Скорее подростковые, – уточнил Штерн.
– Не согласна.
– И я не согласен.
– Джонни Уранофф, – задумчиво произнёс Гарин. – Мой дед обожал его. Прорывался на концерты, собирал пластинки…
– Моя бабушка – тоже, – усмехнулся Штерн. – “Не целуй меня ночью белою, а целуй меня ночкой тёмною”!
– “Ты плохого мне много сделала, пила кровь, тобой заражённую…” – продолжила Маша.
– А вы откуда это знаете? – удивлённо остановился Гарин.
– Я не чужда новорусской поп-культуре. Люблю послушать ретро пятидесятых.
– Я его совсем не знаю, – улыбнулась Пак.
– И не надо, – двинулся дальше Гарин. – Это для масс…
– Он рок-н-роллы хорошо пел, – возразил Штерн. – Уж не хуже Элвиса.
– Разве что не хуже…
Последний пациент сидел в палате возле дивана на татами, прикрыв глаза. Это происходило каждое утро и именно во время обхода, так что все вошедшие привыкли. Да и он привык, что все привыкли.
– Охайе годзаймас, Синдзо-сан! – произнёс Гарин.
– Доброе утро, господин доктор! – ответно приветствовал его пациент по-русски, не открывая глаз.
– Вы опять плохо спали? Вас снова что-то стало тревожить? – Гарин перешёл на английский.
– Да, я плохо спал. И меня снова кое-что стало тревожить. Но я хотел бы вам рассказать об этом приватно.
– Безусловно! – Гарин стукнул себя по коленке. – После завтрака я приму вас, Маша сообщит вам.
– Благодарю вас, доктор.
– С процедурами всё в порядке? Вы довольны?
– О да. Радоновые ванны замечательны.
– А пихтовые пробовали?
– Пока нет.
– Рекомендую.
– Благодарю вас.
В коридоре Гарин отдал несколько распоряжений и отпустил коллег и персонал.
Завтрак начался, как всегда, в 9:30 и прошёл без эксцессов. После завтрака Гарин принял в своём кабинете Ангелу. На своих немолодых ягодицах она вошла в кабинет главврача, добрела до кресла, стоявшего напротив рабочего стола, за которым восседал Гарин, подпрыгнула, села.
– Итак. – Гарин, просматривающий голограмму истории её болезни, перевёл взгляд на пациентку. – Лающие люди?
– Лающие люди, – вздохнула она, полуприкрыв светло-зелёные глаза с деликатно накрашенными ресницами. – Вы уже знаете мою главную травму.
– Nonsensе! Ни один человек не в состоянии знать точно своей главной травмы, поверьте моему опыту. Люди не боги, сударыня. Безусловно, это бывает. Но не всегда. За редким исключением, главные травмы скрыты. Грозовые облака! Unterbewu?tsein[11 - Подсознательное (нем.).]. А чистый небосклон сознания вынужденно отождествляет их с другими, менее разрушительными травмами. Например, с перистыми облаками. Но белое – не всегда белое! А уж чёрное – и вовсе.
– Да, но я помню только то, что могу помнить, то, что я пережила, я же рассказывала вам, доктор.
– Расскажите ещё раз.
– Зачем? Вы же всё знаете.
– Чем больше вы будете рассказывать об этом, тем здоровее будете. Это аксиома.
– Хорошо… – Она вздохнула, потёрла узкие ладони, опустила плети тонких, гнущихся, как лианы, рук на подлокотники. – Интернат для будущих политиков. Вы представляете, что это такое.
– О да. Представляю. Да и в генном инкубаторе я был пару раз. Студентом.
– Мне одиннадцать лет. Интернат… Обыватели уверены, что политик – это публичность, умение ярко выступать, быстро и уверенно формулировать, остроумно и нагло отвечать на подколки журналистов. А политика – это не публичность, а…
– Принятие решений. И ответственность за них.
– Конечно. Но для того чтобы принять решение, его надо высидеть.
– Как яйцо!
– Именно! Нас с малолетства учили науке высиживания. Собственно, ради этого мы и были созданы таким необычным способом. В интернате я прошла через многое. Бывало, поведут нас на прогулку по городу, а мальчишки дразнят: эй, попки, когда жопами станете? Никто тогда не называл нас pb[12 - Political beings – политические существа (англ.).].
– Ну, в школе тоже всех дразнят. Меня дразнили “Гарин-татарин”. Хотя я русский.
– Гарин-татарин… – произнесла она по-русски. – Это трогательно. В интернате я испила горькую чашу сиротства до дна. От депрессий спасала только учёба. У нас были замечательные педагоги, нас готовили серьёзно. Занятия, занятия… Они шли непрерывно, но не однообразно. Наш директор был по-настоящему творческой личностью. Усидчивость нам прививали творчески. Мы изучали биологию в лесу, математику и латынь – на берегу нашего озера, римское право – в нашем античном музее. Нам многое, многое дозволялось. Конечно, нас наказывали, иногда даже публично секли по попам, нашим рабочим местам, а как иначе? Но мы были свободнее обычных школьников. Нас готовили к долгой и серьёзной жизни на благо общества. В старших классах нам уже преподавали университетские профессора. Курс мировой литературы нам читал профессор Гольденбруст, замечательный педагог, великий книгочей с огромной памятью, новатор и настоящий фанатик своего дела. Однажды, рассказывая про детство Гаргантюа, для иллюстрации он решил нам устроить целый перформанс: привёз сервированный стол с жареной свиной тушей, привёл с собой женщину невероятной толщины, назвал её своей невестой, затем сам разделся, взял чашу с топлёным свиным жиром, облил им невесту, заплакал, затопал ногами, стал звать маму…
– Ангела, ближе к делу. – Гарин забарабанил по столу тяжёлыми пальцами.
– Да, конечно. Извините, я отвлеклась… Это случилось во время урока по социальной ориентации. Мне вдруг захотелось в туалет, я встала, как обычно, сказала “извините” и вышла. Как вы знаете, туалет у нас был общий, нам, pb, нечего прятать друг от друга, мы писаем попами. Идя в туалет, я вдруг услышала странные звуки из спортивного зала. Дверь его была приоткрыта. Любопытство, как вы знаете, одна из моих врождённых черт…
– И это прекрасно.
– Я вошла в приоткрытую дверь. Спортзал был пуст. Странные звуки долетали из подсобки, где хранился спортинвентарь. Я разобрала голос завуча, сурового и строгого человека, и одного из нас, Николя. Завуч что-то делал с Николя, чего тот не хотел. Завуч словно давал ему быстрые команды: “Да! да! да!”, а тот хныкал: “Нет! нет! нет!” И почему-то где-то совсем рядом, что самое удивительное, лаяла какая-то собака, где-то прямо под окнами, и лаяла ровно в такт этим “да! да! да!”. Гав, гав, гав, да, да, да, гав, гав, гав, да, да, да, как пулемёт. Я подошла осторожно, заглянула в замочную скважину и увидела… я увидела, как… как… этот завуч…
Ангела вдруг затряслась мелкой дрожью. Настолько мелкой и быстрой, что контур её круглого тела размылся. Только руки вцепились в подлокотники кресла и оставались неподвижными.
Гарин взирал на метаморфозу пациентки с невозмутимостью. Ангела даже уже не тряслась, а вибрировала, ровно и сильно, словно трамбовочная машина. Платон Ильич взял папиросу, закурил, встал и подошёл к окну. Солнце уже стояло высоко, дрозды перестали токовать, в кедрах раскинувшегося за окном бора перекликались другие птицы.
– Скажи мне, верная жена, дрожала ль ты заветной дрожью? – вполголоса продекламировал Гарин, заложил руки за спину и, попыхивая папиросой, покачался на титановых ногах.
Сильное апрельское солнце сияло в золотой оправе его пенсне.
Когда Ангела перестала трястись, он уже гасил окурок в пепельнице.
– Ну, вот… опять… – тяжело задышала пациентка.
– Ничего страшного. – Он помахал рукой, разгоняя дым над столом. – Это полезно для ваших мышц.
– Всегда так… некстати… стыдно…
– Не волнуйтесь, это же не эпилепсия.
– Я знаю, но… – выдохнула она, – никак не могу привыкнуть.
– Это ваша благородная дрожь. Европа помнит её.
– Доктор, что же мне делать с лающими людьми? – Ангела стала трогать свои огромные, покрасневшие, обвисшие щёки.
– Что делать? – забарабанил он по столу и вдруг яростно, грубо и громко залаял ей в лицо. – Ааф! Аааф! Гааав!!
Она в ужасе откинулась в кресле, закрыв глаза руками. Но он схватил эти два бледных побега, отнял от глаз:
– Хватит! Довольно спектакля, сударыня! Хватит вра-а-а-ать!!
Ангела разрыдалась. Гарин встал, обошёл стол и грозно навис над ней своей ветхозаветной бородой и грозным носом:
– Сколько можно дурачить меня?! Голубушка, я вам не флейта! Не контрафагот! Я доктор Гарин, чёрт побери!! И играть на себе не позволю!
Пациентка рыдала.
Гарин принялся яростно расхаживать по кабинету.
– Вы знаете, что такое рваная ширма? Что такое фиктивная жертва? Что такое временное ничтожество? Что такое стёртый след? Не знаете? Я объясню вам! Я покажу вам, сударыня, как бог свят! Лающие люди, видите ли, её беспокоят! Люди-собачки! Как мило! А молчащие люди вас не тревожат? Homo tacitus не тревожит вас? Там лаяла собачка в такт фрикциям этого завуча, гав, гав, гав! Ох, как страшно! А человека, чудовищно молчащего, вы не заметили в спортивном зале? Он стоял там, в правом углу, этот молчащий человек! Вы не заметили его? Вы же знаете его! Знаете, а? Отвечайте мне, чёрт возьми! Знаете?
Она кивнула сквозь рыдания.
Он положил ей свою тяжёлую руку на вздрагивающую спину, заговорил спокойно:
– Вы знаете этого человека. Слишком хорошо знаете. Вам было шесть лет, когда воспитатель Эрнст вошёл в спальню с мухобойкой и мотком клейкой ленты. Он сказал вам: Ангела, мы с тобой договорились, до третьего раза. И вы кивнули. И он заклеил вам рот, которым вы так много болтали. И стал сечь вас мухобойкой. По вашей прекрасной юной попе. А этот человек стоял за ним. Да и не совсем он человек. Он прозрачный, хоть и тёмный. Правда? Сквозь него даже можно что-то разглядеть. Потому что – мутный. Мутный стоял там. Мутный с чёлкой, усиками и простреленным черепом. Ведь стоял?
– Откуда вы… знаете?
– Оттуда! – серьёзно произнёс Гарин и качнулся на ногах. – Так что закроем историю про лающих людей раз и навсегда. Вы готовы рассказать мне о первой встрече с Мутным?
– Нет… мне страшно…
– Хорошо, вы сделаете это в следующий раз. На сегодня достаточно. Ничего не бойтесь. Я с вами. Мутный вас больше не тронет.
Он взял её руку.
– Ангела, нам с вами предстоит работа. Мы загоним Мутного в его преисподнюю раз и навсегда. Но для этого мы должны помогать друг другу. Вы поможете мне помочь вам?
– Да, доктор.
– А я помогу вам.
Он взял со стола пакетик с бумажными салфетками, приложил салфетку к плоскому носу Ангелы. Она громко высморкалась, перехватила салфетку, стала вытирать слёзы.
– Сейчас ступайте к себе, к вам зайдёт сестра, сделает укольчик. Таблетки всё те же, дозу я менять не буду, лишнюю химию глотать негоже. После укола – полчаса отдыха, потом на прогулку в бор. К кедрам! Abgemacht?[13 - Договорились (нем.).]
– Abgemacht, Herr Doctor, – вздохнула Ангела и бессильно улыбнулась.
– Я вас больше не задерживаю. – Гарин уселся за стол.
Ангела неловко соскользнула с кресла на пол и устало поползла на ягодицах к двери. В дверь постучали.
– Войдите! – Гарин разминал в пальцах папиросу.
Вошедшая Пак посторонилась, пропуская Ангелу, закрыла за ней дверь.
– Кризис? – спросила она, подходя к столу. – Или плато?
– Скорее сон. – Гарин закурил.
– На ней лица не было…
– Глубокому сну отлей блесну.
– Угостите папиросой, доктор.
