И тут во мне взыграло ретивое.
– Нет, спасибо, я ни в чём не нуждаюсь, а мой поступок расценивайте как гуманитарную помощь, – и, наклонившись к его уху, я нанесла последний и сокрушительный удар: – Вы не находите, что поездка в общественном транспорте может быть похлеще африканского сафари?
Его нижняя челюсть просто отвалилась, от холодного равнодушия не осталось и следа, и это была моя победа, полная и безоговорочная.
– Откуда вы… – начал было он и остановился, так как в этот момент из кармана моей ветровки громко раздалось радостное «Ку-ку!». Это всего-навсего был мой мобильник. Моё сердце со всего размаха бухнуло в пятки. Только бы это не Глаша, только бы не по поводу Вадимки! Рывком из кармана выхватываю телефон.
– Да, слушаю.
– Влада, привет, это я, ты где? – Текст идёт телеграфный, так как общение по мобильному телефону делает фразу «Время – деньги» аксиомой. Это Ира, моя подруга в течение совершенно неприличного количества лет, кажется, более тридцати, и, что совершенно естественно, крёстная мать моего сынули. Я с трудом узнала в этом, почти лишённом каких-либо эмоций голосе, всегда жизнерадостную и неунывающую Ирку.
– Я в автобусе, еду на работу.
– Когда ты будешь дома?
– После пяти.
– Я к тебе заеду.
– Хорошо.
– Что-то случилось?
– Да.
– Все живы?
– Да.
– Тогда всё, жду.
Отбой. Ничего себе денёк начинается, а ещё и восьми утра нет. Телефон обратно в карман – и, наконец-то, моя остановка. Если поторопиться, я ещё успею добраться до двери на задней площадке автобуса и, вполне возможно, даже выйти из неё.
– Разрешите, пожалуйста, воспользоваться вашим телефоном, – обратился ко мне «красавец»-мужчина.
– Извините, вынуждена вам отказать, я сейчас выхожу, – конец фразы я договаривала, не оборачиваясь и уже покидая автобус.
Свежий воздух, солнце и всё ещё утренняя прохлада, ещё нет этого удушающего запаха города, состоящего из смеси пыли, выхлопных газов, шаверм, разгорячённых тел, тошнотворно-терпких духов и лосьонов и так далее, и так далее, и так далее.
– Может, всё-таки вы разрешите воспользоваться вашим телефоном?
Этот голос и вопрос заставили меня развернуться буквально на одной пятке и на сто восемьдесят градусов. Я тут же со всего размаха врезалась лицом в знакомую мне кашемировую грудь. Он был более чем на голову выше меня. В голове пронеслось: «Это мой любимый цвет, это мой любимый размер».
– Пожалуйста, только вам придётся проводить меня до работы, я уже опаздываю.
– Спасибо. Да, кстати, как вы догадались о сафари?
– От вас пахнет слонами и носорогами, – брякнула я и протянула ему телефон. Почему я начинаю грубить людям, особенно тогда, когда они мне становятся интересны?
– Вы всегда так остроумны?
– О нет, только по пятницам, когда я в местном парке подрабатываю клоуном.
Он посмотрел мне в лицо и… расхохотался!
– У вас есть зеркальце?
– Нет, у меня нет зеркальца, – ответила я, повторив его же интонацию (более того, у меня в сумке даже косметички нет), и, передав ему телефон, отошла в сторону, чтобы не мешать разговору. Очень хотелось бы верить, что он сейчас звонит не в Нью-Йорк или ещё куда подалее, а ограничится разумными пределами. Причём хорошо бы, чтобы эти разумные пределы измерялись не его, а моими мерками.
Во время диалога мы хорошим шагом примерно три к одному (один его равнялся трём моим) приблизились к поликлинике, где я практически бесплатно тружусь на благо общества в качестве участкового терапевта.
Разговор по моему телефону продлился чуть более минуты. «Кашемир» вернул телефон, слегка кивнув головой (по-видимому, это было «спасибо»), и повернулся ко мне боком, показав своим видом, что инцидент можно считать исчерпанным. «Мавр сделал своё дело, мавр может уходить», – если не ошибаюсь, это цитата из Шиллера, и, судя по всему, этим мавром в данной ситуации являюсь я. Как, однако, «тонко» он показал, что его статус выше моего статуса.
Ну что же, я двинулась к дверям поликлиники, перед этим собрав всю свою возможную и невозможную душевность, произнесла в широченную спину: «Пожалуйста, пожалуйста! Не стоит благодарностей! И вам также удачного дня!» Очень хотелось добавить: «Мужлан неотесаный! Крокодил пупырчатый!» Хотя ну его, ещё пристрелит на пороге родного заведения, кто его знает, что у него ещё лежит в карманах, кроме пачек долларов.
Уже подходя к стеклянной двери, я увидела его отражение – он смотрел мне вслед. Но чтобы со дна души ушёл вдруг невесть откуда поднявшийся тяжёлый, мерзостный и до боли обидный осадок, этого было мало. Мой возраст, вес, отсутствие (причём полное) личной жизни и, мягко говоря, некоторые финансовые затруднения всей своей тяжестью обрушились мне на плечи.
В фойе поликлиники сразу, нос к носу, сталкиваюсь с нашим диетологом.
Вообще-то Семён Маркович – врач-физиотерапевт, но у него был такой прочный сдвиг по фазе на основе всяких диет, что, по-моему, никто уже толком не помнил, чем он действительно должен заниматься на работе.
– Доброе утро, Владислава Владиславовна! Простите, а что это у вас с лицом?!
Худая до измождения физиономия диетолога с нездоровым, а может быть, голодным блеском в глазах демонстрировала крайнюю степень недоумения.
Интересно, что же такое у меня с лицом, если Семён Маркович даже не сказал, что, по его мнению, я опять поправилась? Я ринулась к висящему в регистратуре зеркалу.
Зрелище веселило душу. Помада «бриллиантовый блеск на ваших губах» была размазана от уха до уха, и если бы она была красной, то я бы выглядела родной сестрой клоуна Куклачёва. Тени, наложенные с относительной тщательностью, сохранились только на правом глазу, левый же был девственно чист. Теперь мне стала понятна причина смеха этого автобусного нувориша.
Носовым платком удаляю остатки косметики. М-да… вид такой, как будто только что проснулась.
– И вы, кажется, прибавили ещё грамм триста за эту пару дней, что мы не виделись, – продолжали фиглярствовать за моей спиной мощи Семёна Марковича.
– Вы глубоко ошибаетесь, дорогой Семён Маркович. Во-первых, мои весы сегодня утром достоверно показали, что я прибавила четыреста восемьдесят грамм (интересно, неужели он действительно думает, что мне больше нечего делать по утрам, как торчать на весах?). Во-вторых, доброе утро, и в-третьих, помаду я размазала, неудачно выходя из общественного транспорта.
Семён Маркович был настолько потрясён моим «во-первых», что просто окаменел от горя и, судя по всему, ещё долго не сможет поддерживать полноценный разговор, поэтому я спокойно продолжаю путь на второй этаж, где находится мой кабинет.
Мой кабинет имеет стандартную планировку, и его единственное преимущество – окна на восток. По утрам у нас солнечно (если, конечно, есть само солнце: в Питере оно не такой частый гость), а в послеобеденный зной (я имею в виду лето) у нас прохладно.
Возле кабинета уже сидели три разновозрастные и разнополые «ранние ласточки».
– Доброе утро! Через две-три минуты начну приём, подождите, пожалуйста.
И в ответ разноголосое приветствие.
В кабинете снимаю ветровку и, на ходу надевая халат, иду к окну, чтобы открыть створку. Необходимо как можно скорее убрать устоявшийся за ночь запах грязных тел (увы, что есть, то есть) и болезней. В окно виден козырёк крыши над входом в поликлинику и подъезжающий огромный, размером примерно с БТР, чёрный с тонированными стёклами джип. Машина остановилась прямо у входа, и из-под козырька показался мой, если можно так сказать, знакомый. Он быстрым шагом подошёл к джипу и исчез за его открывшейся, словно по волшебству, дверью.
Я прикусила губу. Конечно, учитывая внешний вид этого «воспитанника пажеского корпуса», смешно было бы ожидать приезда какой-нибудь ржавой рухляди времён доброго застоя, но оперативность, с какой появилась эта устрашающая машина, давала повод для нерадостных мыслей. Ну хорошо, а что бы в принципе изменилось лично для меня, даже если бы за ним приехал белый «Кадиллак» или «Линкольн», или классически чёрный «Мерседес»? Спрашивается, что? Ответ прост – ни-че-го! Вот тебе, бабка, и Юрьев день, а то Устинова, Устинова. Всё, возвращаюсь к классике. Например, у Ремарка герои остаются в финале, грубо говоря, у разбитого корыта, если сам герой, конечно, или его любимая не умирает от рака или туберкулёза.
Стоп! Остановись! В тебе говорит обида, горькая, незаслуженная обида, что жизнь складывается не совсем так, как ты хочешь. Что чаще чувствуешь себя загнанной непомерно тяжёлой ношей лошадью, стремящейся выстоять любой ценой в этой безумной гонке на выживание. Надо успокоиться, ведь я знаю, нет, я просто уверена, что у меня и моего сына всё будет хорошо, и только по одной причине – иначе быть не может!
– Доброе утро, Владислава Владиславовна!
– Здравствуй, Татьяна! – И я, наконец, могу отойти от окна, я снова владею ситуацией.
Татьяна – моя медсестра, ей чуть за тридцать и двое детей от разных мужей. Сейчас на подходе третье замужество. Она вечно всем недовольна, и это сразу читается у неё на лице. Я единственная из врачей, кто может с ней работать без конфликтов. В первую же неделю совместной работы мы выяснили, кто есть кто, обозначили рабочие территории и круг обязанностей. Мы уважаем мнение друг друга, можем выслушать друг друга, не перебивая, мы терпимы к определённым недостаткам друг друга, и мы никогда не обсуждаем друг друга за спиной с коллегами по работе. Она согласилась, что в нашем сотрудничестве я главная, а я, в свою очередь, никогда этим не злоупотребляла. Мы отменно работаем вместе, поэтому в отпуск тоже уходим вместе.
– Танюша, давай начинать.
Она нажала кнопку вызова, и началось: больничный, справка, рецепт, и снова рецепт, больничный, санаторно-курортная карта и снова больничный, и так далее, и так далее, и так далее.
Я люблю работать в пятницу утром: приёмы чаще небольшие, кому хочется накануне выходных сидеть в очереди к врачу, если, конечно, нет крайней необходимости. Пятницу люблю не только я, но и старушки. Они приходят в этот день не столько пожаловаться на свои немощи, как поболтать о трудностях бытия, о маленьких пенсиях и непомерно высоких ценах, о детях и внуках, о соленьях и о многом, многом другом, причём не только со мной, но и друг с другом.
Особенно приятно думать, что сегодня у меня должно быть мало вызовов на дом. Сейчас не осень и не зима с гриппом, ангиной, бронхитом и, конечно, ОРВИ. Кроме этого, мало находится охотников брать в пятницу больничный лист: впереди выходные.
К половине двенадцатого скудный ручеёк пациентов иссяк полностью, и можно было чуть передохнуть.
– Тань, может, кофе попьём?
– Сейчас, Владислава Владиславовна, пойду, чайник включу. Я вчера пирожков напекла с капустой, отметим последний рабочий день.
– Танюша, я тебя обожаю! И когда ты только всё успеваешь?
– Ой, да когда моим было столько, сколько вашему, я и умываться не успевала. Да мои и поспокойнее, чем ваш ураганчик.
Татьяна открыла дверь и, уже почти выйдя из кабинета, вдруг обернулась и сказала:
– Ваш барин пришёл!
Аристарх Ревсимьевич Тимофеев, он же «барин». Прозвище – плод нашей с Танюшей фантазии. И связано не только с его внешним видом, но и с истинно барскими манерами. Ему девяносто два года, он худ, высок, всегда гладко выбрит, причёска – седой «ёжик». В нём очень много непонятного. Он вдовец, и давно, у него нет детей и, насколько я знаю, каких-либо близких людей, а между тем он выглядит очень холёным и ухоженным. У него всегда безупречно белоснежные рубашки, великолепно сидящий на нём классический костюм с искрой и дорогая, качественная, как будто только из магазина обувь. Всё это дополняет старинная деревянная трость с серебряным набалдашником в виде головы льва.
Аристарх Ревсимьевич умирал, умирал долго и мучительно, от неоперабельного рака желудка. Он отказался от профессиональной онкологической помощи, когда узнал диагноз. Он никогда не вызывал меня на дом, не вызывал мою Таню для того, чтобы делать обезболивающие уколы, не вызывал «скорую помощь».
Я не знаю, за счёт каких сил он живёт. Сколько сил и мужества в этом человеке!
– Владислава Владиславовна, – прервала мои мысли Таня, – приглашать его?
– Ну конечно, Таня, конечно!
Татьяна кивнула головой и умчалась ставить чайник, а в дверь, с трудом протискивая впереди себя огромную, ослепительно яркую коробку, вошёл Тимофеев.
Он выглядел страшно: кости, обтянутые тёмно-коричневой, сухой, как пергамент, кожей, зрачки глаз расширены от систематического приёма морфина. Он тяжело дышал полуоткрытым ртом и от этого его губы были покрыты сетью кровавых трещин.
Кабинет мгновенно заполнил отвратительный запах смерти.
– Здравствуйте, я рад видеть вас, – произнёс он, с трудом усаживаясь на стул. – Только не перебивайте, прошу вас, мне стало трудно говорить. Я пришёл попрощаться с вами, – он тут же сделал знак, остановивший мою попытку вступить в разговор. – Я знаю, что у вас сегодня последний рабочий день перед отпуском, – продолжил он, – я тоже уезжаю. Уезжаю на родину предков: я ведь не отсюда родом, ну да это неважно. Главное сейчас в том, что я вас вижу в последний раз. Мне всегда везло в жизни, но за все свои удачи я платил сполна, так я думал раньше. И лишь полгода назад, увидев вас, я впервые подумал о том, что моя жизнь, вся жизнь была ошибкой, большой ошибкой. Теперь я уверен в этом. Я благодарен вам, что это пришло ко мне, пусть поздно, но пришло. Пожалуйста, ничего не говорите. Я хочу сделать вам подарок, даже не вам, вы бы всё равно его не приняли, а вашему сыну. Это очень хорошая железная дорога, её специально привезли по моему заказу из Германии. Пожалуйста, не отказывайтесь: вы при всей любви к сыну не сможете позволить себе такую вещь. И последнее, на прощание: разрешите умирающему старику поцеловать вас.
Я сидела, окаменев от горя, не в силах произнести ни слова. Мне нечем было дышать; казалось, сердце остановилось.
Он взял мою руку и, казалось, бесконечно долго перебирал, рассматривая мои не знающие годами маникюра пальцы. Затем повернул ее ладонью вверх и нежно коснулся шершавыми губами запястья. Потом осторожным движением, будто она была из тончайшего фарфора, положил её на стол. Тяжело опираясь на свою трость и мой стол, он, не издав ни единого слова, поднялся со стула. Подойдя в полном молчании к двери, он на секунду замешкался. И я не выдержала. Единственное, на что хватило моих сил, это произнести:
– Аристарх Ревсимьевич, мне будет очень не хватать ваших пятниц.
Он обернулся, посмотрел на меня долгим взглядом, и довольная улыбка коснулась его губ:
– Спасибо и прощайте.
Дверь за ним закрылась, и я вдруг почувствовала жуткий холод; казалось, что у меня замёрз даже спинной мозг. Дверь распахнулась так стремительно, что я вздрогнула. Это была Татьяна.
– Владислава Владиславовна! Чайник… что случилось? Вы такая бледная!
– Ничего, Танюша. Тимофеев приходил прощаться: он умирает. Знаешь, давай попьём кофе здесь, и ещё достань наш НЗ.
Этим неприкосновенным запасом был хороший армянский коньяк, который мне подарил кто-то из пациентов года три назад, и мы с Танюшей, в экстремальных ситуациях и для снятия стресса, им «злоупотребляли».
Татьяна мгновенно накрыла стол, бросив в стакан с водой наш незаменимый кипятильник:
– Вам коньяк в кофе налить?
– Нет, сначала так грамм пятьдесят, а потом ещё и в кофе.
Она разлила коньяк по чашкам, и мы молча выпили, затем пришла очередь кофе. Вдруг раздался требовательный стук в дверь, которую Татьяна предусмотрительно закрыла на ключ.
Переглянувшись, мы пришли к единственному правильному выводу: это мог быть только один человек – заведующая нашего отделения Надежда Сергеевна.
И мы не ошиблись.
В кабинет ворвалась взлохмаченная дама «за сорок», по качеству схожая на «египетскую мумию» и раскрашенная, как индеец, вышедший на тропу войны. Ее появление сопровождалось мелодичным перезвоном огромного количества украшений из дешевого золота, продаваемого на вес в курортных отелях Турции, и которым она была увешана с головы до пят.
– Здравствуй, Влада, здравствуй, Таня!
В её понимании высший признак демократизма – ко всем, кроме высших чинов, обращаться на «ты».
– Последний рабочий день отмечаете? Ой, а что это такое красивое? – спросила она, окидывая возбуждённо-жадным взглядом коробку с железной дорогой, так и оставленную нами там, где её поставил Тимофеев.
– Это игрушка для Вадима, – ответила я.
– Ох, и балуешь ты его! Это же огромные деньги, и откуда они у тебя?
– А что, Надежда Сергеевна, живём один раз! На бриллиантовое колье и отдых в Анталии отпускных не хватило, вот я и решила игрушку ребёнку купить, пусть порадуется.
Землистое лицо заведующей утратило свой естественный коричневый цвет и приобрело зеленоватый оттенок, глаза загорелись нехорошим светом.
– Я так рада за твоего сына, ему очень повезло с мамой. Вот если бы ты ещё была помоложе лет на десять, а то, наверное, тяжеловато. Да и когда он в школу пойдёт, ведь тебе уже будет лет пятьдесят или больше?
– Ну что ты, Надя (она заметно вздрогнула от такой фамильярности), я из тех женщин, у кого количество лет переходит в их качество, а когда Вадим пойдёт в школу, мне ещё не будет пятидесяти, ведь я моложе, чем (и тут в воздухе явно «запахло грозой»)… чем ты (и выдержав эффектную паузу, смело добавила) – предполагаешь.
Она облизнула губы цвета яркого пурпура, выдохнула: «Желаю вам (сделав ударение) хорошо отдохнуть!» и, стремительно развернувшись, выскочила в коридор.
