говорили почти все, увидев щенков, но я никогда не мог понять, что под этим подразумевается. Мелюзгу чесали, похлопывали и гладили до умопомрачения. Дети и взрослые, женщины и мужчины – перед щенячьими чарами никто устоять не мог. Впрочем, меня тоже чесали и хвалили. Есть такое присловье: «Как с кокер-спаниеля вода», но на заре моей юности я чувствовал себя дряхлым слоном.
Когда я представлял, как попаду в руки приходивших к нам отвратительных детей, у меня до самого кончика хвоста хребет леденел. Неподготовленного ребенка до собаки допускать нельзя. У нас бывали и девочки, мечтавшие о кролике (!), но матери с отцом взбрело в голову подарить им собаку. Решение само по себе правильное, однако каково бедной псине, которой суждено вырасти кроликозаменителем? И что, если собака в один прекрасный день – может, став уже взрослой – поймет, что именно случилось?
Как бы там ни было, я рад, что стал свидетелем всей этой купли-продажи, и еще сильнее рад, что поначалу мое белое пятно, а потом и размеры меня от этого избавили. Я тогда и понятия не имел, что такое «выставка собак», но, едва услышав это слово, я вздрагивал.
Хотя взглянуть на выставку собак мне было бы интересно, однако от мысли, что я для такого не создан, мне становилось легче. Да, слово это порождало у меня в голове немало нездоровых фантазий.
Цинизма, которым проникнут процесс продажи щенков, я в юном возрасте – когда распродали тех, кто был со мной в одном помете, – не понимал. Не было бы счастья, да несчастье помогло, и от этого я ехидно усмехался в бороду. Жизнь моя шла лучше некуда благодаря тому, что люди, хоть и прожив десятки тысячелетий с собаками, не усвоили первой заповеди, пункта один-один в руководстве по применению:
«Не суди о собаке по окрасу».
Стоило ему войти в комнату, как я увидел, что он не такой, как все остальные обожатели живых плюшевых игрушечек. Он единственный пришел один. И был самый старый. И самый здоровенный. Едва порог переступил – и комната уже принадлежала ему, с этого момента правила придумывал он. Старый альфа-самец, предпочитающий бродить в одиночку. Как это растолковать, я в тот момент не знал, но, принимая во внимание сложившуюся ситуацию, я любые новости по умолчанию считал скверными.
Единственный из всех, он не умилялся при встрече с нашей небольшой стайкой. Даже не издав привычного уже
он показал на меня и спросил:
– А с этим что не так?
Я снова вынужден был выслушать обоснование моей неполноценности. Покидать этот дом мне не хотелось, однако и унижение я терпел без восторга. Не дослушав объяснений, большой альфа-самец бросил:
– Полцены. Наличными.
Вот так Майор занял в моей жизни место хозяина.
Произошло это с невероятной быстротой, и я понял, что случилось, лишь впервые в жизни оказавшись в автомобиле. Сперва я полагал, будто двигается не машина, а пейзаж за окном, и из-за этого поездка превратилась в кошмар. Куда бы я ни сунулся, невидимые силы дергали меня во всех направлениях, пока я вообще не потерял ориентир. Желудок мой тоже растерялся. И вывернулся наизнанку. Обычно я такого себе не позволяю, но тут совсем отчаялся, поэтому тихо лежал в собственной блевотине, пока, сам того не зная, не очутился в Доме.
Измотанный и несчастный, я не особо запомнил первый вечер, а может, это пришедшие потом привычки стерли ощущение непривычного. Однако я много раз слышал рассказ о том, как в один прекрасный день Майор без предупреждения притащил домой, к фру Торкильдсен, которая уже тогда, задолго до болезни Майора, начала бояться, что тот умрет, вонючего щенка. О том, как меня вымыли в ванне, завернули в старый халат и сфотографировали. Фру Торкильдсен обожает показывать эту щекотливого свойства фотографию, причем даже малознакомым. Что мне нравится в этой истории, так это как фру Торкильдсен, подчеркнув, что собаку ей совершенно не хотелось, всегда заканчивает свой рассказ фразой: «Майор знал, что делает, когда решил завести Шлёпика!»
И когда она так говорит, я чувствую, что мое достоинство восстановлено. А для нас, собак, достоинство – это важно, хотя иногда, когда мы роемся в мусоре или вытираем зад о ковер, так и не скажешь.
Как известно, воспитание собак – не сказать чтоб целая наука. В кнут и пряник Майор не верил. А вот в кнут и кусочки мяса – наоборот. Это я не к тому, что он меня бил. Необходимости в этом не было. Ему достаточно было один раз ухватить меня за шкирку – и я все понял про его силу. А его сила – это моя сила. С собакой Майора Торкильдсена лучше не шутить.
Сперва Майору сделалось так плохо, что его положили в больной дом, куда собак не пускают, а потом он лишь ненадолго приезжал домой. В последний раз его забрали прямо посреди ночи. Так что можно сказать, мы – я и фру Торкильдсен – привыкли к мысли, что нас только двое. И тем не менее сейчас все иначе. Фру Торкильдсен сидит в своем обычном кресле у окна, а я – меня больше оттуда не гоняли – свернулся на обитом бычьей кожей Майоровом кресле, хотя пока Майор еще жил с нами, мне это строго воспрещалось. Мы с фру Торкильдсен столько вечеров вот так просидели – думали, что привыкли, но финишная черта стала вдруг стартовой. Как выяснилось, жизнь после смерти все-таки существует.
От Майора всегда пахло скорее ипритом, чем розами, но однажды к его основному запаху добавился еще один, едва заметный. Запах этот, почти невидимый, желтоватый, расползался по комнате, он не только выходил у Майора изо рта, но и просачивался из пор кожи, когда Майор читал книгу о Войне. Майор вообще читал книги только о Войне, а фру Торкильдсен – все остальные книги. Такое у них было распределение обязанностей.
Диагноз «библиотекарь» поставили фру Торкильдсен уже во взрослом возрасте, но, вероятнее всего, она с ним родилась. Все симптомы были налицо с ранних лет. В детстве у нее имелись две толстые книги, переплетенные в оленью кожу (это я выяснил, ткнувшись в них носом) и полные волшебных историй, которых она никак не могла наслушаться. Тогда ей приходилось их слушать, потому что читать она не умела.
Зажав книгу под мышкой, она брала в другую руку маленькую табуреточку и шла на улицу, а там просила всех подряд: «Вы мне не почитаете?»
– Люди тогда были бедными, – говорит фру Торкильдсен, рассказывая эту историю.
Она порой ее рассказывает, потому что Майор любил эту историю больше других. По крайней мере, фру Торкильдсен так считает. Сам я в этом не уверен – прежде чем делать по этому поводу какие бы то ни было выводы, я бы все же уточнил у Майора.
– Люди были бедными, но читать все умели.
Вряд ли мы были бедными, но мы читали – Майор, фру Торкильдсен и я. Я говорю «я», хотя технически я не читал. Собаки вообще читать не умеют. Но время от времени, совсем недолго, я, опьяненный тефтельками в соусе, укладывался на диван и сквозь дрему чувствовал, как Майоровы книги про Войну неслышно оседают у него в голове. Там, внутри, они превращались в шум, гам, картинки, запахи, страхи и неразбериху. Он часами сидел в своем бычьем кресле, и по нему ни за что нельзя было догадаться, что происходит. Если фру Торкильдсен, сидя с книгой, смеется и плачет, то Майор читал безмолвно, сердце у него билось одинаково ровно, вдыхал и выдыхал он с одинаковой частотой, страница за страницей, книга за книгой. Он читал так жадно и так основательно переваривал книги, что, думаю, тем, кто читал после него, ничего вкусненького уже не оставалось. Благодаря этому фру Торкильдсен примерно представляла, на каком месте Войны он остановился. Речь, кстати, о большой войне – не о какой-нибудь паршивой собачьей склоке.
Охотились мы втроем, все вместе. Выезжали за город, и я оставался сторожить машину, а они отвечали собственно за охоту. Сущий ад это был, вот что. Какой-то французский друг фру Торкильдсен считает, что ад – это люди. Но я бы сказал, что это сильно зависит от людей. А вот настоящий ад – это когда сидишь один в машине и ждешь. Сторожить машину, когда вокруг то и дело шныряют люди, – задание само по себе для собаки непосильное, поэтому я на всякий случай часто лаял. И еще очень переживал за охоту. Майор с фру Торкильдсен по мелочам не разменивались. Возвращались они всегда нагруженные говядиной, птицей, олениной и свининой, а сверху в тележке у них лежали еще и фрукты, грибы, зелень и овощи. Ну да ладно, если уж им так нравилось. Им и на рыбалке везло, и это чудесно, потому что рыбу ловить собакам не дано, а я рыбу обожаю. Будь я человеком, весь день сидел бы на берегу и таскал из моря копченую треску.
На моей памяти мы ни разу не вернулись с охоты с пустыми руками. Никогда миска моя не стояла пустой. По вечерам, поужинав, – во время такого ужина на пол перед моим носом чего только не падало – Майор с фру Торкильдсен сидели в темноте возле большого окна, пили драконову воду и до поздней ночи вели беседу.
Таким долгим мирным ночам пришел конец, но еду-то нам как-то надо добывать. Признаюсь, мысль эта доставляла мне беспокойство. Да, фру Торкильдсен обычно ездила на охоту вместе с Майором, и, насколько я знаю, охотится она не хуже него, но я как-то раз видел, что случилось, когда она наткнулась в подвале на крысу, и с тех пор в душе у меня зародились сомнения, что она нас прокормит. Да, Майор, как он любил подчеркивать, забил подвал всяческой снедью, которой хватит на год, – вот только что будет, когда год этот закончится, ведь фру Торкильдсен в одиночку охотиться не сможет? Меня мучила тревога, и тревожный пес быстро превращается в пса грустного. А грустный пес – кому он вообще нужен?
Тем приятнее было мое удивление, когда фру Торкильдсен вернулась в машину со своей первой охоты – я был вне себя от счастья, что снова ее увидел, – и принесла и рыбу, и птицу, и такие собачьи хрустелки в желтом пакете, на котором еще нарисован довольно неприятный джек-рассел-терьер, но которые при этом на вкус прямо-таки волшебные, да и плотные они как раз как надо.
Последняя вылазка в тот день была лучшая, потому что фру Торкильдсен взяла меня с собой. Этого я не ожидал, поэтому не сразу откликнулся, когда она вылезла из машины и сказала:
– Пошли!
Надо же – обычное слово, а какое прекрасное.
Я не совсем тупой и понимаю, когда лучше идти рядом, и тут как раз такой случай и выдался. Фру Торкильдсен решительно вела меня через толпу, и ее уверенность передалась мне.
В ноздри мне ударил знакомый и в то же время чужой запах. Фру Торкильдсен вела нас к источнику запаха, в самую глубь помещения. Там виднелся вход в пещеру, куда мы с фру Торкильдсен и направились, и совсем скоро я понял, где мы очутились. В Драконьем логове.
– Ну что ж, давай тележку возьмем, – сказала фру Торкильдсен.
Так мы и поступили. Я шагал сзади на поводке, а фру Торкильдсен медленно, но целеустремленно передвигалась по помещению и одну за другой брала с полок бутылки. Некоторые она ставила обратно на полку, а другие складывала в тележку. Когда тележка стала полна, фру Торкильдсен двинулась к выходу, и я уже предвкушал, как заберусь в машину и мы поедем домой, где после такой вылазки меня наверняка ждет какое-нибудь лакомство. Но это было бы слишком просто.
Сперва фру Торкильдсен выложила из тележки все ее содержимое и передала его мужчине за стойкой. Тот одну за другой трогал бутылки, а фру Торкильдсен объясняла ему, что ждет гостей, потому что ее супруг умер и надо устроить поминки. Похоже, такая причина его устроила. Мужчина за стойкой выразил свои соболезнования и вернул бутылки фру Торкильдсен. Но тут возникла новая задачка. Фру Торкильдсен сложила все бутылки в пакеты, и пакетов этих оказалось чересчур много – унести их все она бы не осилила.
– Боже мой, как же мне дотащить это все до машины? – спросила она, и мне захотелось ответить, что никак, вообще без шансов, хватай то, что тебе по силам, и давай-ка отсюда убираться побыстрее, однако тут откуда ни возьмись нарисовался какой-то хриплый бородатый юнец, который предложил ей помощь.
Фру Торкильдсен вообще ничего нести не пришлось – этот тип подхватил ее пакеты, и мы пошли к машине. Дорогой фру Торкильдсен рассказала, сколько успела, о себе, о жизни и даже обо мне чуть-чуть. И все рассыпалась в благодарностях. Она бы его вообще не отпустила, но у юнца, видно, и другие дела в жизни имелись, кроме как ее слушать.
Фру Торкильдсен не ест. С моим завтраком она запаздывает, а насыпав мне корма, сама вместо еды наливает себе стакан драконовой воды. На моей памяти она так рано ее никогда не пила. Впрочем, откуда мне знать? Может, когда твой муж умер, так и полагается делать. Сегодня она еще не пила. Пока. Сидит на табуретке и вертит в руке стакан.
Фру Торкильдсен посмотрела на меня, а я на нее, и, возможно, в голову ей пришли те же мысли, что и мне:
Кто из нас уйдет первым?
Мне шесть лет.
Фру Торкильдсен семьдесят пять.
Лишь немногим собакам хватает мозгов осмыслить цифры. Я бы сказал, что в цифрах они вообще ничего не петрят. Цифры нужны собакам разве что считать, а для среднестатистической собаки счет ограничивается следующими вычислениями:
Я.
Я и ты.
Стая.
Стая, ясное дело, бывает «маленькая» или «большая». Все, как известно, относительно. Я понимаю, что числа попадаются маленькие и большие. Но на этом – все. Вот, например, «семьдесят пять» – я понятия не имею, большое оно или маленькое. Однако что пять комаров больше, чем четыре слона, – это я знаю. Ergo est sum[2 - Я мыслю, значит, я существую (лат.).]: семьдесят пять больше семидесяти четырех, да. Так мыслю. И то же самое, если слонов заменить на куриц, умножить на селедку и разделить на белых медведей. То, что я это понимаю, вовсе не означает, будто большинство собак тоже соображают так же хорошо. Спросите, например, шотландского сеттера – при условии, разумеется, что у вас получится хоть на секунду отвлечь его от аутофелляции, – будет ли один плюс один два, и вместо ответа вы получите придушенную птицу, потом еще одну и под конец – еще одну. Я не расист. Шотландские сеттеры не сообразительны. Только и всего.
Лично я намного сообразительнее собак в целом. «Милый, умный и легко обучаемый» – это у меня на морде написано, черным по белому. Не стану спорить. Умный. По крайней мере, по человеческим меркам. Чтобы люди считали тебя умным, собаке вообще особых усилий прилагать не требуется. Осилил «Сидеть!» и «Дай лапу!» – и ты уже близок к тому, чтобы тебя признали гением. Не стану кривить душой – такие заниженные требования мне по нраву. И я бесстыдно ими пользуюсь.
Итак, мои человеческие друзья считают меня суперсобакой. А вот в собачьей иерархии я располагаюсь довольно низко. Очень низко. Примерно на сто восемьдесят шестой ступеньке. Или на пятнадцатой. Возможно, на обеих. Помесь сто восемьдесят шестой и пятнадцатой. Я проигрываю по всем собачьим статьям. Сила, размер, инстинкты, нюх, агрессивность – по всем этим критериям я нахожусь так низко, что управляй миром собаки, и я не нашел бы себе самки. Это если бы я, несмотря ни на что, вообще не сдох бы в щенячьем возрасте. Многие животные рожают сразу несколько детенышей по вполне определенной причине: в помете порой попадаются и такие, как я. В естественной среде обитания у нас яички не успели бы опуститься, как мы уже стали бы лисьим кормом.
Лишь благодаря людям у меня есть еда, крыша над головой, чесалка для шерсти, коврик, тепло и любовь. Да, любовь. Любви мне надо много, и я совершенно честно это признаю. Я и взамен отдаю немало любви. Особенно когда вам это нужно. Собака для души. Декоративная собака-переросток, которой не повредило бы сбросить пару килограммов, но разве это возможно, когда у фру Торкильдсен заведено закармливать всех лакомствами?
И тем не менее я, как и все остальные собаки в мире, – волк. Где-то в глубине души я храню знания, необходимые волку, спрятанные за прослойками поколений, отделяющих меня от волков.
Волк в анамнезе.
Это вам не тапки грызть.
Если объяснять по-простому, то собачья память смахивает на вселенную. То есть по форме напоминает песочные часы. Так оно у всех собак. И у чихуахуа, и у сенбернара память примерно одинаковая, только размеры отличаются, однако в зависимости от особи пахнет память по-разному.
Многие наши воспоминания переданы нам по наследству вместе с загадочными инстинктами, которые, если разобраться, вовсе не загадочные. Понимаю, звучит это так, будто я – перенюхавший носков бриар, но все равно скажу: память – это непрерывный поток. В наиболее банальном проявлении ее можно наблюдать у бордер колли: чтобы действовать так, как человек пожелает, собакам этой породы вообще не требуется дрессировка. В бордер колли будто батарейки вставили – и вперед. И вот она бегает себе и бегает. Но счастлива ли она при этом? В следующий раз, как увидите бордер колли с вытаращенными глазами и теннисным мячиком в зубах, поразмышляйте над этим. Волк, который вместо того чтобы сожрать овцу, сторожит ее, – по-вашему, на такого волка можно положиться?
Нередко, чтобы не сказать всегда, премудрости, которым меня учили в бытность мою щенком, оказывались лишь отчасти правдой, а чаще всего вообще полной чепухой. Например, вот эта: «Если у тебя забарахлил желудок, поешь дерьма!» В другое время и в другом месте такой совет наверняка сработал бы, однако в густонаселенных городах ничего у тебя не выйдет. Они по запаху это определят – если ты, довольный и радостный, прибежишь домой с вымазанной дерьмом мордой. И реагируют они ужасно эмоционально. То самое дерьмо, которое они так тщательно подбирают, прячут в черные мешочки и послушно несут к дерьмонакопителю, почему-то вызывает у них бурное, вульгарное отвращение.
«Фу, какая мерзость!» – вопят они. Некоторые даже ударить могут, но и это не самое страшное. Намного хуже, что потом, после того как тебя унизительно окатили водой из шланга, ты осторожненько ищешь общества своего хозяина и видишь, что тебя спустили на ступеньку вниз в иерархии. Нет, новых особей в стае не появилось, но ты вдруг находишься уже не там, где прежде. Ты словно в один миг скатился вниз. Одно дело – когда ты в самом низу иерархии, но веселый, и амбициозный, и полный надежд, и перед тобой открыта дорога на самый верх, и совсем другое – когда из-за неудачной выходки между тобой и всеми остальными появляется пропасть. И пропасть эта никогда не закроется. «Поешь дерьма!» – мудрость, которая в наших краях давно перестала быть мудростью. От нее остались лишь слова. А словам, как известно, лучше безоговорочно не доверять.
Они явились к нам после смерти Майора. Трое людей. Сперва я их не вспомнил, но пару раз нюхнул и понял, с кем мы имеем дело.
Мужчина был щенок фру Торкильдсен. Женщина – его сучка. А мальчишка – их общий кутенок.
Пожаловали они явно без предупреждения, и от этого фру Торкильдсен пришла в гнев, какого прежде я не видал. Чтобы понять это, даже и нюх не требовался. В ее нежном голосе зазвучал металл, а движения сделались какими-то угловатыми.
Они пришли помочь – сказав это, Сучка полезла к фру Торкильдсен обниматься, но той это было неприятно, и я насторожился.
По-моему, фру Торкильдсен гостям не обрадовалась. Как я уже сказал, выдавал ее голос. И еще она, по ее собственным словам, решила лечь пораньше, а прежде за ней этой скверной привычки не водилось.
В отличие от Майора и фру Торкильдсен, Щенок с Сучкой разговаривали только о том, что произойдет в будущем. О том, что необходимо сделать – так они сами говорили. Жизнь нельзя просто бездумно проживать, ее надо планировать, ей следует распоряжаться. Когда? Когда нас ждут в похоронном агентстве? Когда мы освободим гараж? Когда пойдем в церковь? Когда ты придешь в гости? Когда мы будем есть?
От того, как фру Торкильдсен и Сучка общались, я встревожился. Сучка виляла хвостом и старалась угодить. Возможно даже, чересчур старалась. Ей очень хотелось понравиться фру Торкильдсен, однако фру Торкильдсен, которую я до этого момента назвал бы дамой дружелюбной и отзывчивой, отказывалась идти Сучке навстречу. Она, будто объевшийся сытый лабрадор, не обращала на Сучку внимания. Это сравнение тут неслучайно. Манипуляции, к которым прибегла фру Торкильдсен, очень похожи на те, что суки постарше применяют по отношению к молодым. Итог был такой же: Сучка теряла уверенность и делалась все более нескладной.
На мой взгляд, похороны вышли сущее разочарование, но это, видно, я сам виноват – чересчур многого от них ждал. Возможно, меня ввело в заблуждение само слово «похороны». Мы, собаки, привыкли «захоранивать», то есть закапывать всякие мертвые предметы, поэтому я навоображал, что мне в этой церемонии тоже отведут определенную роль, однако все вышло иначе. Похоже, фру Торкильдсен сама собралась его закапывать.
– Сиди тут, – совершенно бесстрастно сказала она, закрывая дверь и отправляясь на Майоровы похороны.
Вот и все на этом.
Спустя пару дней стайка уехала. Тот день я запомнил, потому что речь зашла о человеке, который сыграет немалую роль в нашем будущем. Он станет важной персоной в жизни фру Торкильдсен после смерти ее мужа.
– Не забудь, что в четверг придет Кабельщик, – сказал Щенок своей матери, направляясь к выходу.
– Не нужен мне никакой Кабельщик, – заупрямилась фру Торкильдсен.
Я особой потребности в Кабельщике тоже не испытывал, но Кабельщик все же пришел, и, как Щенок и предсказывал, явился он в четверг. Человеком он оказался очень приятным. Молодым, волосатым и к собакам имел подход. За ухом он чесал отменно, а это уже немало. Фру Торкильдсен угостила его кофе с коричными рогаликами, хотя тот стал было отказываться. Кофе он все же отхлебнул, а затем, наверняка чтобы старуха отвязалась, откусил и рогалик. Вот тут-то паренек и пропал. Фру Торкильдсен это, разумеется, понимала – впрочем, думаю, действовала она без злого умысла. Закончилось дело тем, что Кабельщик, совершенно одурманенный коричными рогаликами, не внял робким возражениям фру Торкильдсен и вместо одного кабельного канала подключил целую кучу. На прощанье Кабельщик получил немалый пакет рогаликов, и все это было очень мило, вот только когда он ушел, фру Торкильдсен посмотрела на меня и проговорила:
– Господи, что же мне делать с такой кучей каналов?
Ну а мне-то откуда было знать ответ?
