Здесь они распрощались. Николаю Васильевичу было наискосок. Иван Петрович же сказал, что ему прямо.
Николай Васильевич, чрезвычайно довольный, что нашлось ему чем утешить смятенный разум приятеля, перешел улицу и, остановившись на той стороне, оглянулся.
Взгляд его натолкнулся на совершенно пустынную улицу вдоль стены Донского погоста.
* * *
Добредешь, бывает, до постели своей, день едва дожив, до подушки – и все вертишься, крутишься, мысли дня прожитого, ровно черти, пижаму облепят, уснуть не дают. То не так, говорят, то не эдак, и в прожитом дурак выходишь совсем, и в грядущем, обещают, выйдешь дурак. А однако же переход в морфейное заведение совершается вдруг, да так незаметно, нечаянно, что и досчитать до ста не успе…
Вася Веточкин однажды так крепко уснул, что проспал не только звонок будильника, но и собственную кончину. Он вскочил часу в девятом, понял, что не до завтрака, и, всклокоченный, на ходу застегивая пальто, побежал на работу.
На остановке троллейбусной в наши мерзкие ноябрьские сумерки дела нет человеку до человека, и вообще-то нет, а в час пик особенно – и чем больше людей до тебя поездкой притиснется, тем твое меж них одиночество пуще. С тем никто не обратил внимания меж живых на умершего, все толкаются, он толкается, «Тройка» есть – проходи. И в метро получилась та же история: турникеты – бездушная электроника, все равно ей, покойник ли, не покойник. Проезд оплатил – иди, живых не задерживай, в переходах, на эскалаторах в часы пик у нас и без покойников тесно.
На работе у нас тоже в первые дни никто не заметил, что с Васей что-то не так, что особенно показательно, в смысле том, что зря беспокоимся о внешнем виде своем, прячем друг от друга дырочки на локтях, носки разные по ботинкам, ибо нет среди нас, кроме нас, того, кому есть до нас дело. Но начальнику отделения вскоре пришло извещение о кончине.
Как сказать человеку, что он умер уже? Что ему на службу ходить не положено? Неудобно! Это даже хуже, чем увольнение, даже пенсии хуже… Но что делать? Сказали…
Очень трудно оказалось уговорить, убедить умершего, что он умер, признавать это Веточкин никак не хотел, говорил, что это ошибка. Ерунда какая-то, говорит, да и все. Пришлось вызывать полицию, скорую. С официальным же заключением вынужден был он все же смириться. Словом, еле-еле уговорили.
Утешали, конечно, все его как могли. Все же люди, всё понимаем. Суетились, объясняли, что ничего, что все еще как-нибудь… обойдется, наладится, сбудется, все впереди… Врали, конечно, ну а что было делать? Человек нуждается в утешении перед фактом собственной смерти.
А теперь вот как-то жалко стало его, как-то совестно на душе. Может, зря мы так это всё – хоть при мертвом, да живом человеке? Не пришло бы уведомление, не сказал бы начальник нам, был бы жив теперь Вася, раз мы не знаем. Да и он никому не мешал, даже присутствие его в отделении вселяло надежду. Как он верить-то нам не хотел. «Да вы что, – говорит, – ребят? Да жив я! Живой!»
Может, зря мы его… убедили?
* * *
Николай же Васильевич Прутиков, с третьего этажа наш сосед, года два как вышел на пенсию. Ходил какое-то время как в воду опущенный, но потом, кажется, попривык и взбодрился; стал почитывать, стал пописывать, вспоминать, рассказывать, выставки для пенсионеров бесплатные посещать и концерты благотворительные в ДК. И в Серебряный Бор на 21-м троллейбусе: зимой лыжи брал, летом – коврик.
Был он вдов, а дети разъехались, сын жил где-то в Америке, не помним и врать не будем.
Все привыкли, что вечером он выходит прогуляться на улицу и, когда погода хорошая, сидит в парке на лавочке. У него есть даже одна знакомая, с перспективами. Он и в старости остался очень красивый мужчина. И всегда он так: дверь придержит подъездную, чьи-то шаги на лестнице услыхав, в лифте подождет, а не то что многие тут у нас.
Очень вежлив, всегда аккуратно одет, побрит. Приветлив и разговорчив. С ним здороваются кассирши из «Перекрестка» нашего и из «Вкусвилла», и соседи, сверстники по ДК, и знакомые, и просто так прохожие… Словом, те из нас, кто не знает, что умер Прутиков по уходу на пенсию, в третий день.
Только молча
Прошел молча мимо окна ее, не взглянул. Ждал спиной, что залает. Пусть попробует, думаю, тут-то и поставлю ее на место… Ничего! Вернулся специально, смотрю: глядит. Я спустился, вышел, постоял у подъезда, погода паршивая. Плюнул, пошел назад. Опять молча. И она – молчит. Молчит и глядит. Очень странная женщина…
Ф.М. Булкин
Мы молчим третий день уж как, всем отделением. Голодовку молчанием объявили. Иногда кажется, что вот-вот не выдержим, так желание говорить подступает, что, думаем, тут и всё, задохнемся. Мне супруга дает на случай приступа с собой яблоки. И как только чувствую, прихватило, – ем, ем, и всё, и всем даю, если худо. Слава богу, в этот дачный сезон девать их некуда. Супруга варенья наварила. Но на урожай несмотря, силы наши уже на исходе, нервы все на пределе. Истощены и физически, а Сергей Николаевич сегодня даже замычал от отчаянья. Но мы все ему кулак показали, что держись, мол, держись! – а я яблоко ему дал. Видно, кислое было, и он, бедный, заплакал.
Но зато уже и в прессе пишут о нас, ролик выложен на ютуб. Только пишут они не с наших слов, не о том, чего мы хотим, чего добиваемся. О своем они все, от себя, чем распространяют только ложные толки.
Раньше было так у нас, что сказать-то нельзя, люди все мы здесь подневольные. Под неволей радость высказать – все одно что донос на себя начальству писать. Как и недовольство равно при нем обнажать не следует, при начальстве. Оно не любит. Друг при друге тоже не следует, потому что ближний ближнему враг на служебной лестнице, как хотите. На одной ступени с другим стоит – спихнуть норовит, на верхней – боязно ему, что спихнут, а на нижней – завидно. Может, и не так, может, плохо думаю я про людей, вы уж сами судите о коллективе своем, а своих-то я знаю…
С тем мы молча смотрели прежде друг на друга день ото дня: смотришь молча человеку в глаза и не знаешь, что он думает, но и он зато тоже не знает. А если заговоришь уже и он тоже, то можно разве что позволить себе впечатления общие о погоде. О ней же, несмотря на все ее подлости, говорить свободно можно даже начальству любое мнение. С ней выходит, даже если правду сказал, то себя самого не выдал, товарища не продал и начальство ничем не обидел; хоть останется все как есть, а ты выскажешь.
Человеку высказать нужно. Человек человеку затем и дан, чтобы высказать, чтобы выслушал. Да он разве слушает? Нет, не слушает он. И что высказал, что не высказал – толку нету. Человеку на то язык дан, чтоб молчать ему было трудно. У нас, правда, был тут один, туда писал жалобы, к Самому… В адресате указывал: «До востребования. Господу Богу». Верил, как дитя малое в божью коровку, что мир от Создателя апостолами сокрыт, от царя отечество, от народа царь. Верил, что до высшей справедливости почту возят. Тут посылку почтой отправить – помрешь, три часа в будний день, а до неба чтобы дошла подобная прокламация, нужна скорость света. Я же думаю, что на небо в небо писать бессмысленно, это все равно что писать на начальство ему самому. Но он у нас и на начальство тоже в небо писал, на учреждение наше, на всех нас заодно, а потом стал и вовсе на жизнь писать, что плохая. Потом ушел он, уволился. Стал писателем. А мы думаем, что свихнулся. Эти все его «довостребные» возвращались со штампом «Уточните пункт назначения». Над всеми нами Бог-Господь, кроме нашего отделения почты. Бывало, спросишь его: «Ну что там, Федор Михайлович, по твоим-то кассациям?» Он обычно только рукой махнет: бесполезно, мол, братцы. Но надежды дописаться не оставлял. Нет на земле справедливости. И в столовой гуляш – одни жилы…
Потому и писателем стал. Так сказать, общечеловеческим стоном, выраженным буквально. Дескать, посмотри же, Господи, что творим Твоим именем. Пятьдесят рублей нарезной!
Стал писателем наш Федор Михайлович, голосом совести, из народа к Царю небесному делегатом. Составлял романы-петиции, предлагал раскрыть карты. Мол, скажите нам наконец, есть ли Вы, и если есть, то какая Ваша программа и тактика, и куда нас ведете, и когда предпримете меры против нашего невежества и бесправия, нищеты и Вашего гнета. Это значит, хотел, чтобы Тот, кто Себе на народном горбу устроил царство небесное, объяснил, почему Ему так удобней. Я же, скромным моим разумением, так считаю: кто у власти взял трон, ни за что своей волей его не отдаст и к нам не спустится. Я бы тоже к нам сюда не спустился, будь на то моя воля. И не стал бы я в шесть вставать, чтоб на проходной ровно в семь. Так что, думаю, Бог-то есть и власть его надо мной, потому что все делаю против воли: и родился без своего желания, и помру.
Четыре романа-петиции издал наш Федор Михайлович, в том числе написал роман-петицию «Книга жалоб и предложений». В этих «жалобах-предложениях» всю жизнь нашу пунктами о несправедливостях изложил и издал за свои же деньги. Большим тиражом издал, до сих пор на книжных прилавках стоят. Не читают, не покупают. И не потому, я думаю, что им дорого или читатели извелись, но, как говорится, что же правды всем миром искать, когда она в сердце? Так, писал для народа, и для Господа Бога о народе писал, писал-писал, да и спился.
С тем молчим мы третий день уже как. Его светлой памяти. Умереть готовы всем отделом за наше право молчания. Потому что право голоса хоть и есть у нас, а ничего оно не дает; если что и меняет, то только к худшему. А зачем нам эти изменения к худшему, когда нам и так худо?! Если есть что сказать – молчи, вот в чем наша верная тактика. Если ж кто сорвется из нас, есть на этот случай моей супругой данные яблоки. Или чай заварим и пьем с вареньем. Оно сладкое, во рту вязнет, и такое потом ощущение сытное, будто высказался дотла.
Но, однако, предчувствуя полное истощение, не боясь, что сорвемся, ибо не даст сорваться товарищ товарищу, понимая, что от молчания далее сил не будет нам уже говорить, решились сказать, с чем молчим и будем молчать до конца.
С тем молчим мы, чтоб быть услышаны. Светлой памяти нашего Федора Михайловича. Помянуть, почтить и продолжить.
Жертва жизни
Может, это две женщины? Или все же одна она, а я разен? Потому что день один она молча пропускает меня, а другой даже выйти без объяснения не дает.
Поздоровался с ней сегодня при выходе, может, думаю, обратно когда пойду, то она признает меня, раз я уже выходил, пустит без вопросов своих. Не пустила. Стальная женщина. Каждая консьержка может управлять государством в этой стране. Книгу, что ли, ей подарить? Чтобы знала, что я писатель…
Ф.М. Булкин
В этот страшный час, вопиющий к отмщению, взглянем горькой правде в глаза! Сегодня нам предстоит проститься с еще одной бессмысленной жертвой. Но! Чья это жертва? Кто убийца?
Бочка вместительна, однако последняя капля способна переполнить чашу терпения. Так пусть же убитый наш станет этой последней каплей. Или так и не отважимся мы никогда признать убийцей убийцу? Вот оно, перед нами: преступленье без наказания, очевидное доказательство, его последний итог. Вот лежит перед нами Николай наш Иванович и бессилен спросить: «За что?» Так спросимте же мы за него: «Что он сделал? В чем виноват?»
Обращает на себя внимание то обстоятельство, что ни на один из вопросов заданных о причинах, целях и замысле произошедшего ответа мы не услышим. Это молчание без всяких слов красноречиво свидетельствует, что происходящему оправдания нет. Нет, не было и не будет. Ибо цели, если и есть они, то заведомо бесчеловечны, антигуманны.
Это есть:
Пренебрежение общечеловеческими и семейными ценностями. Планами и правами. Правом на выбор, отдых и труд, свободу передвижения, образования, здравоохранения. Свободу личности. Сие есть преступный умысел, направленный против всего человечества, где убийство стало средством продолжения жизни.
Здесь уместным будет остановиться на мнениях, характеризующих происходящее как нечто осмысленное, перспективное и прекрасное. Нет и нет, товарищи. Нет и нет. Неосмысленное, бесперспективное. Если только не назвать для всех нас прекрасною перспективою данный итог. Ни один убийца за всю историю человечества не был так бесчеловечно жесток, изворотлив, хитер, равнодушен к бесчисленным жертвам своим как в их совокупности, так и к отдельно взятому человеку. Так кто же этот убийца? Скажем ли наконец? Наберемся ли смелости?
Вот лежит он, жертва преступленья очевидного, страшного, жертва невинная, агнец на алтаре. Вот лежит он, жертва неравной борьбы, проигравший и обездвиженный, указуя безмолвием своим на убийцу. Вот он, жертва больших надежд, обещаний липовых, очков розовых, радужных перспектив, несчастный наш Николай Иванович!.. Жертва жизни.
Божий раб
Выбор дан нам, и сказано у пророка: «Можешь сам для себя избрать, ибо это дано тебе», – что, как понимаю я, есть свобода воли. В Священном же Писании сказано: «Ни волос без воли Его», где «волосы», видимо, говорится иносказательно, а имеются в виду мои дни.
Если б дни свои либо волосы я бы волею своей выбирал, увеличил бы количество и того и другого. Но я лыс давно. И дни мои сочтены.
Разъясните же кто-нибудь сей парадокс? Потому что тут, как понимаю я, либо есть, либо нету выбора у меня. Мне в редакции посоветовали средство хорошее от облысения, я купил, подешевле, правда, выбрал, втираю теперь. Вот и вся моя воля.
Однако… нужно будет все-таки подарить этой женщине книгу мою. Подарю! Потом подарю… Лучше просто буду с книгой мимо ходить… Она спросит: «Книги читаете?» А я ей: «Пишу». Небрежно эдак скажу… И вообще, да ну ее к лешему!
Ф.М. Булкин
Кот Вахтерова был красивый, оранжевой масти, десять лет тому попрошайкой на грани отчаянья взятый из жалости в зиму студеную с улицы. Привитый, лоснящийся, с бакенбардами, вскормленный свежим мясом, рыбой, сметаной и молоком, вынужденно кастрированный из соображений безопасности и страха, что природным зовом будет метить мебель или выпрыгнет из окна. А этаж у Вахтерова был не первый.
«Попрошайка на грани отчаянья» заботой Вахтерова вырос в диктатора-кровопийцу. «Дай!» – вот и все, что умел говорить этот кот, этот раб своему господину.
Да, Вахтеров, без сомнения, был «над котом», даже «дай!» звучало где-то отнизу, но порядок и тон произносимого были приказные, таким образом, хозяин служил рабу, состоя при диктаторе пешкой. Вахтеров был власть под котовьей волей, и Вахтеров честно нес свою бессменную вахту.
Даже поздней ночью вставал он на зов кота, даже днем Вахтеров думал, как ему угодить, и трудился на кошачью миску. Выходило, образование среднее, высшее, магистратура, диплом, диссертация – все это было только для и ради удовлетворения кошачьего брюха. Раз в неделю кошачий раб обходил районные супермаркеты в поисках скидок на сухие корма и все прочее для кошачьих. Кот записан был в две ветеринарные клиники, у кота был даже психолог. Так хозяин служил верой и правдой коту, был по надобностям его на посылках. С тем вершилась мечта человечества: президент на службе отечеству, царь на службе солдату, а не как обычно.
Если блюдо, поданное коту, не нравилось, кот не ел. Кот выдерживал паузу. Он не ел, не ел и не ел, и так до самого вечера. И сие была схватка воль и характеров. Но, однако, к вечеру, увидав засохшие нетронутые руины в миске, Вахтеров сдавался, выкидывал в мусорную корзину коту неугодное и, ссутулившись, шел к холодильнику. Означало это полную капитуляцию господина перед рабом. Означало неуверенность, слабину царя в своей власти…
Бог сдавался, тварь ела свежее мясо.
И был день. И пища была. И был господин у твари рабом.
Но однажды Вахтеров узнал, что коты едят все. Что едят они даже гречку. Что кот не станет же с голоду умирать, если гречка лежит, а больше есть нечего.
В этот вечер начала противостояния Вахтеров с порога объявил коту ультиматум: «Будешь есть теперь все, что я», – и прибавил категорически: «Будешь». После залил гречку водой и поставил вариться. Разложил увар по тарелкам, сдобрил маслом, поставил себе и коту, таким образом предлагая братство и равенство. Равноправие. Ставя себя с котом… так сказать, в одно положение. «Мы с тобой одной крови», – говорила эта гречка коту. Или ешь то, что я, или… сдохни.
Гречку кот есть не стал. Понюхал. Посмотрел с молчаливым укором и недоумением на Вахтерова, передернулся от отвращения и ушел.
В день второй засохшая гречка была выброшена Вахтеровым. Взамен коту положена жареная картошка.
В тетради наблюдения за котом, специально купленной Вахтеровым по этому случаю, в тот день было вписано: «Ничего мясного больше я не куплю. На равных – значит, на равных. Я же не сам ем, ему не даю, но, напротив, даю ему то, что ем сам. Он меня же унижает, что игнорирует есть со мной мою пищу».
В день шестой Вахтеровым было записано: «Крапивные щи вышли божественны… и из сухофруктов компот».
В день седьмой противостояния читаем у Вахтерова вот что: «Ничего, не помрет. У Евгении Семеновны кошка дыню ест. Он сломается».
В день восьмой: «Да, конечно, у уличных выбор есть: мышь, голубь, крыса или ворона. Но к выбору этому – ни подушки, ни центрального отопления. Жить захочет, будет есть рис. Вот увидим».
На девятый день Вахтеров заметил, сколько выгоды идет без мяса и кошачьего корма его кошельку.
«И желудок наладился», – пишет он на девятый день в той тетради.
В день десятый Вахтерова вечером никто не встречал. Рис в миске засох, но остался нетронутым, и была распахнута форточка.
В тетради Вахтерова было записано незнакомым человеческим почерком: «Ухожу. Лучше смерть, чем твой рис. Лучше воля, чем такой выбор».
Счастливый случай
Детективы же нравилось мне читать у Агаты Кристи. Все без исключения: и рассказы, и романы, и повести, что во времена моей юности удавалось приобрести на развалинах перестройки. Вот премудрое чтиво! Душеспасительное, уютное. И задушат – не жалко, и отравят – не жаль, и до самого конца не понять, кому выгодно. Кто убийца?
Но когда же начал и сам приобщать я усилия свои скромные к великому делу Шекспира, наступило для меня прозрение горькое, разочарование страшное. Но не в мастерстве пера, а в интриге. Ибо ясно стало как день, что убийца – автор.
Ф.М. Булкин
О счастливых случаях с исходом трагическим зашла между нами речь. Дело было как раз после того, как унесли от нас нашего Николая Андреевича. Вот ведь горе, а? Вот ведь горе. И не знает человек, где ему повезет и что ему к счастью. Рассмешить захочешь Господа, у нас говорят, скажи Ему, что за понедельником вторник.
Николай Андреевич наш, бедняга, шею свернул – так бежал сказать, что он выиграл. Он вот, билетик счастливый его, у нас теперь лежит, выигрышный, лотерейный. Не знаем теперь, что с ним делать, и, конечно, сознаться каждому хочется, чтоб ему. А билетик – видите как? – один. А нас восемь теперь без нашего Николая Андреевича.
Жизнь стремился выиграть человек, покупал билеты эти, заносил в столбцы удачу свою. Так войдешь, бывает, утром в отдел, он сидит уже над газетою и считает. Жизнь стремился выиграть, а выиграл гибель. Вот оно, товарищи, как бывает. А с другой стороны… все Ты знаешь, Господи, все Ты видишь. Человека хоть перед смертью порадовал… Он шею хотя и свернул, а счастливым.
Ведь хорошая это смерть. Зря мы думали о нем – неудачник. Вот она, удача, пришла ему наконец, под конец. С ней, зажатою в кулаке, он и умер. Этакий легкий конец и не всякому из нас достанется.
Вот мы смотрим на билет этот проклятый, то есть счастливый, что наш Николай Андреевич только что сжимал в кулаке. Уже ему он не нужен, и две мысли терзают нас, теперь восьмерых. Кому из нас он достанется? Так сказать, «не завещан». И что достанется с ним? А то, может, и наследнику билета этого так же кубарем с лестницы суждено? Умереть счастливым неплохо, конечно, но с другой стороны… Может, ну его, миллион этот, к лешему? Как Ты думаешь, Господи? Хоть бы одному посоветовал… Всем нам хочется этот билет и не хочется одновременно. Это и есть то самое, задумка Твоя – насчет выбора… А? Ведь да?
Может, нам на оставшихся живых восьмерых, обналичив, выигрыш разделить? Только сумма уменьшится… Если в самом деле проклят этот билет, то смерть всем достанется поровну. А ее-то ведь не поделишь.
А главное, так и кажется, что все наши «без меня семеро» глядят на меня с пожеланием, чтоб меня из них вычесть. Это значит, чтоб я из них минус. Да и я бы сам убрал из них всех… Только их много больше.
И хотя бы один отказался! А они нет, все мырг, мырг на билет на этот проклятый. Так что даже думаешь, лучше бы он исчез. Лучше б выбора этого не было. Как вот раньше после института распределение по предприятиям. Человеку лучше, если его – в кулак.
Стали думать, как быть с миллионом этим, и, конечно же, пришли к выводу, что несчастие, исходящее от него, – темное суеверие, а с другой стороны, от темного суеверия, недоверия Господу и удаче своей – деньги. Большие деньги. Тут разволновался очень на тему эту Борис Александрович, а он у нас эпилептик, он диабетик, инсультник, а на этих только чихни. Занервничал, покраснел, задыхается. Захрипел, глядим, но сидим. Как будто черти руки связали… Он, бедняга, бух на пол… И так стало нас одним меньше. Сумма повысилась… Страшный день! А уже время, глядим, к обеду.
Есть всем хочется, а билет этот как тут бросить? Ладно. Заперли мы его в сейф от нас всех. Ключ отдали Семену Васильевичу на хранение. А он, сволочь такая, говорит теперь: потерял! Как, говорим, потерял? А вот так… И мырг, мырг на нас, воровская наглая его рожа.
Шесть нас стало к нему. Говорим, отдавай лучше ключ. По-хорошему ведь хотели. Он к стене попятился, руки, сволочь такая, выставил. Да нас больше. Обыскали его. И действительно… А ведь самый был из нас порядочный, в слове своем ответственный, широко ответственный человек! Ай как стыдно… нехорошо все вышло. Не сдержал себя человек перед выбором. Себя выбрал, так сказать, из всего коллектива. Ключ нашли мы в кармане его пиджака, в уголке, за дыркой подкладки. Бедный был человек. Зарплата маленькая у нас. Еле жизнь живем, еле терпим.
Вызвали и ему неотложку. Только что было нас шестеро его против. А теперь нас шестеро без него, ну и все мы друг друга против. Открыли сейф, он лежит себе, наш билет-то счастливый… Если б просто порвать его по кусочку, то уж очень мало даже на шестерых выходит подсчетами, одна шестая с клочка. Тут Евгений Петрович чай себе заварил. Отхлебнул, глядим, а он, как допрежь его Борис Александрович… эпилептик. И стало нас пятеро. Как в «Десяти негритятах», романе известном. Только там судья над всеми был Зельдин, а у нас судья сам себе – человек. С тем опять повысилась ставка.
