Источники света
Андрей Анатольевич Иванов
Тонкая, но в то же время кристально ясная драматургия Андрея Иванова методично захватывает сердца зрителей. Пришла пора ей захватить сердца читателей. В этот сборник вошли восемь разных текстов – от пьесы для детей до трагедии. Их населяют сложные и неоднозначные персонажи, будь то священник, воюющий с богом, обитатель больничной палаты, стремящийся стать настоящим мужчиной, влюбленная без памяти ПТУшница или Космический монстр.
Андрей Иванов
Источники света
Предисловие Кристины Матвиенко
Иллюстрации Ивана Лунгина
© А. Иванов, 2024
© И. Лунгин, иллюстрации, 2024
© К. Матвиенко, предисловие, 2024
© ИД «Городец», 2024
Предисловие
Андрей Иванов родился в Благовещенске. Потом жил в Минске – там написана существенная часть его пьес. Потом – в Москве. Путешествующий автор внимательно записывает речь встреченных людей: в пригородах и квартирах, в супермаркетах и училищах. С пьесы «Это все она» (2012), в которой мать и сын, сидя в разных комнатах, ведут параллельно две жизни, внимание к живому языку и его сегодняшним трансформациям становится мощным ресурсом драматурга. В «С училища» (2017) эта способность разворачивается во всей красе: социальную разность героев – девушки из местного училища и ее молодого педагога-«интеллигента» – живописует именно речь. Филологическим скальпелем автор, привыкший в своей жизни к смене локаций, вскрывает реальность через то, как говорят. Именно «как». Потому что события в этих пьесах происходят по классическому рецепту экспозиции – напряжения – драматического разрешения. Хеппи-эндов в пьесах Андрея Иванова практически нет.
Интересно, что речевая стихия, в своей концентрированной яркости схваченная в такой пьесе, например, как «С училища», сама по себе складывается в драматическое действие. Ход и характер этого действия – в «С училища» брутального и агрессивного – словно диктую типом речи, свойственным героям. Как щепки по течению несет героев эта активная, деструктивная и одновременно витальная речь.
В «Это все она» у матери и сына два вида речи: одна настоящая, в которой ты позволяешь себе говорить все что угодно и какими угодно словами, другая – внешняя, предназначенная для матери-«врага», с которой ты вынужден ужинать и делить территорию. Выведя настоящую речь, а значит, и жизнь, в виртуальное пространство, герои обретают глубокую связь друг с другом. В фальшивую вернуться уже не могут, поэтому мальчик выбирает суицид.
Этот сборник называется «Источники света» по названию одноименной пьесы, написанной в 2018 году. Но Андрею Иванову интересно разбираться в источниках тьмы – в том, откуда ежесекундно в этом мире берутся агрессия, ненависть, раздражение и просто нелюбовь. В антиутопии «Источники света» людские потоки не встречаются, а если встречаются, то происходит фатальная нестыковка. Мужчина в красном пиджаке думает одно, девушка, которую он считает «шлюшкой», – другое; их внезапная встреча на эскалаторе, отягощенная отсутствием коммуникации, ведет к коллапсу, к всемирной войне всех против всех.
Сильных аффектов драматург не боится: он их включает в свои пьесы как узор речи, как бесконечно длящуюся катастрофу. В «Крестовом походе детей» (2014) средневековый морок с голодом, каннибализмом, э ханжеством церкви и озверением пьяной толпы – это естественная среда обитания, к которой все привыкли, как герои фильма Алексея Германа «Трудно быть богом» привыкли к своему невыносимому пейзажу. Финальный пожар сметает всю эту человеческую труху, заплутавшую в беспросветном времени жизни. В «Красном волке» (2015) больничная палата, где лежат несколько мужчин разного возраста и разных диагнозов, превращается в поле битвы мировоззрений. Выковывая в себе терпимость к боли и стремление мстить, пациенты воспитывают в себе «мужское». Когда к одному придет мать, он скажет ее заботе свое твердое «нет». Зачем это все?
И в этой пьесе, и в других Андрей Иванов дотрагивается до мистического, спрятанного, казалось бы, в обычных вещах и микрособытиях. Кажется, единственной верной дорожкой в непознаваемое для драматурга становится язык, лучший друг и проводник самых актуальных, неявных сюжетов. Будем ждать новых путешествий в те миры и в эти.
Кристина Матвиенко,
театральный критик, театровед, куратор
Это все она
Пьеса
Действующие лица
Мать
Сын
Тоффи
Тауэрский ворон
Монолог 1
Мать и сын в своих комнатах. Комнаты разделены чем-то большим, чем просто стена.
Мать(разговаривает с подругой). В тот день было особенно холодно… Середина ноября. Я купила эту идиотскую птицу у мужика с большими руками. Вообще непонятно, как он этими огромными лапищами держит крошечных попугайчиков. Даже когда он ловил его, мне казалось, что эта птичка – не жилец. Он засунул птицу в мою клетку, она стала метаться, забилась в угол и затихла. Нет, не умерла, просто затихла. И я понесла ее домой.
Был жуткий ветер, пронизывающий. Я пыталась ее спрятать от ветра, закрывала своим пальто. У меня пальцы сделались как деревянные… И вот я прихожу. И стою как дура перед своей дверью. Знаешь, я часто так теперь стою. Думаю: позвоню и услышу шарканье Ваниных тапок по коридору. И вот так бы вечно стояла, кажется, стояла и слушала это шарканье. Но все равно достала ключ и открыла, сама. Потому что Костя мне не открывает. Он никому не открывает. А когда я спрашиваю его, почему он не открывает (у меня же сумка, пакеты в руках – неудобно ключ доставать!), он говорит, что не слышал звонка, сидел в наушниках у компьютера.
Так что я открыла сама тогда. Зашла, кричу ему: «Костя! Смотри, кого я принесла! Кое-кто хочет с тобой познакомиться!» И, знаешь, вспомнилось его лицо из детства, когда дети чему-то искренне рады, у них лицо прямо расплывается – ямочки на щечках, искорки в глазах… И вот я вспомнила, как Ваня ему подарил попугайчика на день рождения. Костя так радовался, так улыбался, ему все хотелось потрогать пальчиком лапку этого попугая, все повторял: «Ветацька» – ну, веточка, ему казалось, что у птицы лапы из дерева. Они такие морщинистые, тонкие… Но птичка сдохла через несколько дней, не знаю почему. У ребенка истерика. И я сказала: «Все, никаких животных в доме». Костя как-то просил щенка, умолял, но я из любви к нему, понимаешь, из любви… сказала: «Нет». Зачем лишние переживания?
И вот я стою в прихожей как дура, жду его, зову. А он не идет. А я знаю, что он меня слышит. Птица эта сидит на полу клетки, глаза зажмурила. Я разозлилась. Я все делаю, чтобы как-то наладить контакт, после того что случилось, как-то разрядить атмосферу… А он…
Я захожу на кухню, ставлю эту клетку на стол, начинаю мыть тарелки. Наконец не выдерживаю, ору: «Костя!» Через несколько секунд слышу: он вышел из комнаты, идет. И вот он заходит. Смотрит на меня. Я говорю: «Костенька! Смотри, кто у нас будет жить! Помнишь, ты же любишь птичек…» А он смотрит на меня… Ты знаешь, он так страшно на меня смотрит… Это давно началось, еще при Ване. Он так смотрит, как будто я глубоководная рыба. (Слезы в голосе.) Изучает меня. Я говорила Ванечке: «Что-то не так. Костя холодный, в нем нет любви, в его возрасте это странно». А Ваня говорит: «Это подростки, что ты хочешь? Все с ним в порядке!»
Бедный мой Ванечка… Нет-нет, все нормально, со мной все хорошо…
Ну вот… Он на меня смотрит этим ужасным взглядом. Потом на птицу. И потом, представляешь, разворачивается и уходит. Молча. У меня прямо руки задрожали. За что он так со мной? Это же издевательство, мне и так нелегко. И я хватаю эту долбаную клетку, подбегаю к окну, открываю его, оттуда ветер, морось… Я открываю клетку, птица орет, я трясу ее, она бьется, но остается в клетке… И я вытряхиваю ее наконец на холод, она орет, бьет своими маленькими крыльями, но с ветром справиться не может, и ее уносит куда-то, и я слышу ее крик, и я реву… (Пауза.) Я не знаю прямо, что на меня тогда нашло… И теперь я не знаю, куда поставить эту клетку. Я читала где-то, что в нее можно поставить свечку, и будет такой оригинальный подсвечник, знаешь, огонек в клетке… Но я ее ставлю и сюда, и туда, и мне все не нравится и не нравится…
Сын(ведет анонимный видеоблог). Когда она приваливает, то сразу не открывает дверь. Стоит с той стороны, слушает через дверь, чем я тут занимаюсь. Тип, что я колеса жру или шпилюсь тут с кем-то. Бесит. А потом начинает звонить. А я не открываю. Тип, я в наушниках сижу. А потом ебет мне мозг: типа, неужели не слышно звонка? Нет, говорю, не слышно. (Пауза.) Только Мэрилина Мэнсона слышно.
И вот она заваливает, слушает через дверь опять. Думаю: «Так, блэт…» Потом она заходит и орет. Ну, у всех моих девяти подписчиков есть мать, и вы, тип, в курсе, как это бывает. Все время она орет. Как будто мое имя нельзя спокойно говорить. Все время орет, прикиньте. Она, типа, даже не замечает это. И орет, что со мной кто-то хочет познакомиться. Думаю – приперла щенка. Она же, тип, хочет дружить со мной. А у меня никогда не было щенка. Хотя он мне вообще не всрался.
Но никогда не было.
А знаете, главное, не показывать ей, что ты, типа, сдался. Что, типа, ты такой сыночка-козиночка мармеладный. «Пошла ты знаешь куда со своим щенком?» И я, такой, молчу. И она тут из кухни как заорет. И я, типа, медленно так иду на кухню, захожу.
А это не щенок.
Приперла пиздокрыла какого-то мокрого. И она стоит вся кринжовая такая, пырится на меня: типа, ну что? Очешуенная я мамка? Тип, замутила мне праздник. Тип, я теперь охуеть и не встать должен. И я, такой, представляю, что бы батя сделал, он бы че-нибудь ржачное сказал, какая-то ржомба хотя бы была. И мне бы все равно было, что это не щенок. Типа, мне и воробей бы этот мокрый понравился. И она бы с этим лицом не стояла, не пырилась бы. Они бы с батей пососались, и он бы ее похвалил.
А его нет. И она пырится. У меня вообще с нее подгорает. Ненавижу ее. Ничего она не умеет. Вообще все ненавижу. Вообще, прикиньте, хочется, чтобы все пропало. Чтобы дом сгорел, чтобы она тоже умерла, чтобы школу взорвали, чтобы я остался вообще один. Я на заброшенный завод цементный пошел бы жить. Жил бы как бомж, чтобы никого не было. Только чтобы телефон с интернетом был. Я бы его подзаряжал на вокзале в толканё, а больше ничего не надо.
Ну и короче. Я смотрю на этого воробья, думаю: «Кек, воробей». На ноги его смотрю, а они такие шершавые, тип, как ветки. И такой молчу и ухожу на чиле. Слышу, она зашебуршала в кухне. Агрится, жесть, клеткой этой громыхает, воробей орет, окно хлопает… Короч, тип, выбросила воробья и сидит там, сопли размазывает.
«Ну и хуй с тобой», – думаю.
А сам в окно смотрю. А там холод, жесть. И мне так плохо стало, ну, тип, не болит ничего, но все равно. Думаю: «Я с тобой вообще больше никогда не буду разговаривать.
Вообще никогда замечать тебя не буду».
И начинаю на ютубе видосы смотреть, ну, типа, знаете, где люди с великов падают, лбом в стены, там, или яйцами на забор… И смотрю, и сам не знаю зачем. И ржу громко, чтобы она слышала. Прям дико рофлю. А внутри хуево очень. Тип, мне внутри плакать хочется, а я угораю. А она ревет там.
А сегодня я нашел перья зеленые на клумбе. Наверное, кошка воробья сожрала.
Мать. И я даже холод чувствовать перестала. От обиды, наверное. Окно-то я не закрыла. И вдруг я понимаю, что ужасно замерзла. И слышу, он смеется в комнате. Представляешь – смеется! Очень громко. Мне даже жутко стало.
А потом я поняла: он надо мной смеется.
Вроде как я дура. Истеричка. Вроде как я – не мать, а так, клоун какой-то, который готовит и стирает…
Как Ванечки не хватает… Он бы сказал мне что-то, какие-то слова как специально для меня, которые бы успокоили, обнадежили… Я иногда ищу эти слова в себе, говорят, что как бы образы людей отпечатываются в нас, да? Ищу, но не нахожу ничего, не слышу его голоса. Ой, ладно, не буду, а то расплачусь опять сейчас…
Ну, в общем, слышу я его смех и думаю: «Все, хватит с меня». Я иду к нему и говорю так холодно, твердо… сын. Заваливает ко мне и говорит, тип: «Хватит угарать». Я, тип, такой: «Хочу и буду угарать, хули будет». Она, такая, тип: «Хватит». И такая: «Помойку вынеси, пропылесось, помой посуду, вытри пыль…»
Мать. Говорю: «Слишком много свободы у тебя. Не знаешь, как ей распоряжаться? Если некуда девать энергию, так я направлю ее в нужное русло». Нет, ну я не права? Я все понимаю, но я не железная. Нужна жесткость. «И, – говорю, – почисти костюм отца…»
Сын. И она, такая, тип: «Почисть его костюм». А его костюм… Он висит в шкафу. Его. Он как раз в нем был… Это последний его костюм. Она этот костюм оставила. А костюм весь чистый.
На нем только одна капля крови. На рукаве. Маленькая. И, тип, она такая вся кринжовая стоит и говорит мне: «Почисть костюм». То есть, тип, эту каплю очисти.
Сука, ну… Зачем она вообще этот костюм оставила? И, тип, «почисть».
Мать. И он вдруг, не поверишь, встает и говорит: «Ладно, мама. Я почищу костюм».
Сын. А она такая: «И еще, тип, помойку вынеси…» А я такой мармеладный весь: «Конечно, мамочка… Я почищу костюм». А внутри думаю: «Убил бы ее нахуй».
Мать. И ты знаешь, я расслабилась, думаю, может, он осознал, что обидел меня. Вроде как раскаялся. И я ушла, на кухне ковыряюсь, думаю про этот костюм. Ну, я тебе рассказывала. Это, конечно, страшная вещь. Но это не просто вещь. Вот он висит в шкафу, и я знаю, что его всегда там можно найти.
Ну то есть как бы, что смерти нет.
Я в любое время подхожу к шкафу и глажу его, этот костюм. А еще на нем запах Ванин. Он этот запах очень любил… «Deep Red» называется, я ему покупала на годовщину, такой квадратный флакон… И запах, знаешь… Вот как свежая древесина теплая, на солнце…
И вот я иногда стою и нюхаю. И даже не плачу. Как-то светло внутри… Глажу пидЖак этот. И думаю: «Лишь бы не смотреть, лишь бы на рукав не смотреть…» Потому что там эта капля, она как дырка от пули.
Капля – это и есть смерть.
И так мне стало спокойно, что он согласился это сделать. Почистит пиджак, и ему самому станет легче, сын. Такая вся размякла, тип: «Хорошо, – говорит, – тип, почистишь и почилим вместе, чаю попьем». – «На глаза себе свой чай вылей», – думаю.
Она часто стоит возле шкафа, нюхает этот костюм, фетишистка, блять. Я вижу. Это крипота полная. А мне страшно. Мне, если честно, охуеть как страшно этот шкаф открывать. Я мимо этого шкафа на цыпочках хожу. Ну пох, потерплю. Почищу я этот костюм, сука.
