– Какой?
– Коротко стриженный. Или выбритый.
– Умница. Постаралась, и сразу память включилась, – похвалил Егоров. – Продолжай.
– Да чего продолжать-то? Ну… в брюках был. В широких. И, по-моему, в пиджаке нараспашку.
– А обувь?
– Нет, обувь я точно не разглядела.
– Шаги его было слышно?
– Нет. Я слышала шаги первого. Ну того… которого ножом ударили.
– Значит, на ногах нападавшего было что-то мягкое. Например, сандалии.
– Этого я не знаю. Правда, не знаю. Отвезли бы вы меня домой, товарищ следователь, – жалобно попросила брюнетка. – Голова раскалывается от всего, ей-богу.
– Хорошо. Последний вопрос. Куда он убежал, когда вы подняли крик?
Этот вопрос Егоров поочередно задавал всем девушкам. Их ответы разнились, и это настораживало оперативника. Раисе показалась, будто нападавший прошмыгнул в следующую подворотню по правой стороне переулка. Свидетельница в темно-синем платье настаивала на том, что тот забежал в подъезд дома по левую сторону. Для оперативного расследования важна была каждая деталь, поэтому Василий и мучил несчастных девиц.
– Простите, товарищ следователь, но у меня помутнело в глазах гораздо раньше. Он только ножом замахнулся, а я уж ног под собой не чувствовала и на землю повалилась. Так что не обессудьте.
Вздохнув, Егоров кивнул в сторону служебной легковушки:
– Садись в машину. Минут через пятнадцать мы закончим…
* * *
Группа завершала работу в узком переулке. Оставшийся за старшего Егоров попросил коллег собраться у одной из служебных машин.
– Никто из живущих поблизости ничего подозрительного не заметил, – доложил первым капитан Бойко.
– Даже те, чьи окна выходят в переулок?
– Тут на первых этажах в основном старички проживают, – пояснил Олесь. – Сам знаешь: если они приметят что-то странное – не отобьешься. Все расскажут, да еще и приукрасят. Мы всех опросили, полезной информации – ноль.
– Ясно. Игнат, ты закончил?
Штатный фотограф паковал в футляр аппарат.
– Закончил. Отснял две кассеты, – ответил тот.
– Отлично. А где Саня?..
Васильков словно почувствовал, что его потеряли, – вынырнул из-под арки.
– Здесь я.
– Нашел что-нибудь интересное?
– Только это. – Майор раскрыл ладонь и показал штук пять свежих окурков.
– Дукат?
– Он самый.
– Поехали, товарищи. Завезем на Ордынку свидетельницу и рванем в Управление. Иван нас, верно, заждался…
Глава четвертая
Москва; июнь – июль 1941 года
Беспрестанно озираясь по сторонам, Мишка шел по тенистой стороне Малой Коммунистической. Родная пятиэтажка находилась на соседней Ульяновской улице, где с некоторых пор он предпочитал не появляться. Здесь он тоже мог нарваться на знакомых или соседей, поэтому осторожничал и всматривался в каждую появлявшуюся впереди фигуру.
Повезло. На всем пути от магазина до желтой трехэтажки повстречались только две пожилые тетки. Одна тащила на горбу мешок, наполненный то ли картошкой, то ли брюквой. Другая вела за руку внучку лет четырех.
Впрочем, младшего Протасова вся эта мишура не интересовала. Ближайшую ночь он решил провести в подвале этого дома. Когда-то они прятались там с Генкой Дранко от милиции, разбив камнями окна у наглого и злого дворника Кармягина. Дверь в подвал запиралась на большой висячий замок, но за кустами над тротуаром имелось неприметное оконце, через которое можно было пролезть внутрь.
Дойдя до торца здания, он оглянулся в последний раз – никого.
Быстро свернул к зарослям, протиснулся через кусты и… в растерянности остановился у стены. Оконце, сквозь которое друзья десятки раз проникали в подвал, было заложено кирпичом. Кладка выглядела совсем свежей – раствор схватился дня два или три назад.
Присев на корточки, Мишка провел ладонью по теплым кирпичам, ковырнул застывшую каплю раствора.
– С-суки… – Он смачно плюнул на стену и направился в сторону Верхней Таганской площади.
* * *
С момента ареста отца и бегства из дома прошло полмесяца. За это время случилось столько разных событий, что у Мишки порой мутнело в глазах и закипали мозги. Последние две недели в корне отличались от довоенного времени – беззаботного, спокойного, безопасного.
Первые десять суток Михаил прожил на чердаке Генкиного дома и теперь вспоминал о них с теплотой и сожалением. Днем он осторожно выбирался на улицу и бежал в дальний магазин за продуктами, вином и папиросами. Запас накопленных денег позволял покупать не только самое необходимое, но и баловать себя излишествами. К примеру, однажды он купил кило шоколадных конфет, а в другой раз кулек печенья. Пока еще на прилавках магазинов было все: мясо, рыба, овощи, хлеб белый и черный, сладости. По ночам Мишка опять спускался с чердака, но уже с другой целью: забравшись в заросли сирени, он справлял нужду.
Трижды во время дневных вылазок Мишка сталкивался с милицией и наводнившими город военными патрулями. Но всякий раз ему фартило: патрули занимались взрослыми мужиками, а милиционеры попросту не обращали на пацана внимания.
На шестой день закончились невеликие денежные накопления, и на помощь пришел друг Генка, который приносил каждый вечер ломоть хлеба, пару яблок, бутылку с простой водой и пяток папирос. Его большая семья всегда жила бедно, а потому роптать на скудность гостинцев было бессмысленно. Что имел, то и нес.
А на одиннадцатый день произошла катастрофа.
Перед визитом на чердак Генка по заведенному обычаю выходил из своего подъезда и несколько минут курил на лавочке, внимательно наблюдая по сторонам. Улучив момент, когда двор опустеет, он быстро шел к подъезду с заветным люком. Поднявшись на чердак, отдавал товарищу провизию; пока тот утолял голод, делился новостями, которых после 22 июня появилось с избытком. Потом они зажигали свечку и перекидывались в картишки. Мишка изнывал от одиночества и просил приятеля побыть с ним подольше.
На третий день войны Геннадий Дранко получил повестку, но в военкомат не пошел. Отца у него не было, мать драила полы в трех магазинах и получала жиденькую зарплату. После школы Генка удачно устроился в железнодорожные мастерские за Рогожским валом в надежде пособить семье. Поначалу дело пошло, и он был доволен. А потом настал одиннадцатый день.
Ближе к вечеру Мишка в ожидании друга заснул в кресле-качалке. Проснулся он от резкого короткого звука, долетевшего со двора. И сразу понял: стреляют!
Вскочив, бросился к узкому оконцу. Во дворе слышались крики, ругань…
Сквозь крону растущей во дворе осины он увидел страшную картину: стоящего с пистолетом в руке офицера и трех солдат, заламывающих руки лежащему на асфальте Генке. Рядом плакала и причитала Генкина мать. Из глубины двора доносился пьяный мат мужиков, поносивших офицера за стрельбу посреди двора жилого дома.
– Загребли, с-суки, – процедил Мишка. – Все-таки загребли!..
И спрятался от греха подальше. Не дай бог, офицер поднимет взгляд и заметит его. Раз патруль наведался во двор и выследил Генку, стало быть, разыскивают и его.
Через минуту он выглянул снова и увидел лишь спину товарища. Держа Генку под руки, солдаты выводили его со двора на улицу.
Упав в кресло, Мишка трясущимися пальцами закурил последнюю папиросу и принялся обдумывать, как жить дальше. С чердака следовало уходить. Но куда?..
* * *
Затея с подвалом провалилась. Больше на Малой Коммунистической делать было нечего, и расстроенный Мишка направился на пустырь, расположенный на полпути к Верхней Таганской площади. Пустырь этот издавна был необитаем – горожане старательно обходили его стороной, и зеленый ковер из разнотравья оставался нетронутым до глубокой осени, до первого снега.
Посередине обширного участка блестела на солнце огромная непересыхающая лужа, давно превратившаяся в дурно пахнущее болото. Повсюду росли деревья, дикий кустарник, разлапистые лопухи. С восточного края темнели заброшенные постройки с разбитыми окнами, с облупленными стенами и щербатой крышей. Поговаривали, будто московские власти намеревались расчистить это место и разбить здесь парк, да только дело с места не трогалось. А уж с началом войны о парке и вовсе следовало забыть.
Это Мишку устраивало. По крайней мере, в одном из заброшенных домов он мог перекантоваться несколько ночей, пока не отыщется местечко получше. О возвращении на чердак Генкиного дома он и думать боялся. Вдруг товарища так возьмут в оборот, что он расколется и сдаст Протасова. Подобный вариант был вполне вероятен, и не брать его в расчет осторожный Мишка не мог.
За тяжкими раздумьями он не заметил, как дошел до конца улицы. Проезжая часть с единственным тротуаром резко уходила влево и через сотню метров соединялась с Большой Коммунистической. Чтобы попасть на пустырь, нужно было войти во двор деревянного двухэтажного барака, протиснуться между сараями и перелезть через забор.
* * *
Весь день светило яркое солнце, было безветренно и жарко. Вечером похолодало, подул ветер, небо затянуло тучами. А ночью по худой крыше заброшенного дома забарабанил дождь.
Мишка сидел на мягких опилках в углу того, что раньше называлось чердачным помещением одноэтажного дома. Строению было не меньше сотни лет; последние жильцы давно его покинули, прихватив не только вещи, но и половицы, оконные стекла, электрические провода, розетки и выключатели… Здание насквозь провоняло человеческими испражнениями и выглядело настолько ветхим, что порой казалось, будто навались на него ветер сильным порывом, и рухнет оно со стоном и скрипом. Один из углов кто-то поджег, и он почернел, обуглился. В крыше зияли огромные дыры.
Обхватив руками худые коленки, Мишка с тоской вспоминал обустроенный чердак Генкиного дома. Вспоминал его тепло и уют; вздыхал по хранившемуся в зеленом ящике запасу продуктов и папирос. На здешнем чердаке не было ничего, кроме холодного ветра и залетавших через дырявую крышу мелких капель ледяного дождя.
В животе посасывало от неприятной пустоты. Раньше ему голодать не приходилось, более того, мама частенько баловала его всякими вкусными блюдами: молочным киселем, творожной запеканкой, клюквенным муссом, малиновым сорбетом, пирогом со сладкой черемухой…
Он припомнил, как не любил борщ или отказывался от гречневой каши с молоком. Сейчас он умял бы за обе щеки и то, и другое. Да еще попросил бы добавки.
Когда закончились деньги, он научился перебивать чувство голода табачным дымом. Бывало, выкурит возле узкого чердачного оконца «бычок» или даже целую папиросу и на время угомонит бурчащий от недовольства желудок. Сейчас в его карманах гулял такой же ветер, как и снаружи заброшенного дома. Ни куска хлеба, ни папирос, ни мелочи, чтобы затариться в магазине. Только фотографические карточки с голыми бабами да бронзовая спичечница со вставленным в нее коробком.
Поежившись от холода и пронизывающего влагой сквозняка, Мишка отогнал мысли о жратве и постарался переключиться на что-нибудь другое. Для начала восстановил в памяти, как ему пришлось покидать обжитое на чердаке место…
Он ушел оттуда через час после ареста Генки. Сначала долго сидел в кресле-качалке – раздавленный, потрясенный, напуганный. Размышлял, перебирал различные варианты. Наперед знал только одно: оставаться под крышей этого дома опасно. Едва стемнело, Мишка собрал нехитрые пожитки, тихо спустился в подъезд – и был таков.
Людных мест, наподобие вокзалов, он избегал, поэтому первую ночь провел на лавке в небольшом сквере на углу Добровольческой и Трудовой. Ночь выдалась нервной: он просыпался от каждого шороха, от каждого дуновения легкого ветерка и шелеста листвы. Дважды вдоль сквера проезжали конные милицейские патрули. Мишка вздрагивал от громкого цокота копыт, скатывался с лавки, уползал ужом под кусты и тихонько лежал, затаив дыхание… Утром, злой и помятый, он дал себе слово, что на улице ночевать больше не станет, а найдет для этого надежное, спокойное место.
И вот его занесло на чердак заброшенного дома под дырявую крышу. «Нет, здесь я тоже ночую в первый и последний раз, – забился он в самый угол и улегся на опилки. В углу было посуше, не так сильно сквозило. – Завтра прошвырнусь по сараям в глубине Дровяного переулка…»
С этими мыслями младший Протасов провалился в сон.
* * *
Поспать удалось часа четыре. Сон из-за накопившейся усталости поначалу вышел крепким. Ближе к утру дождь прекратился, однако заметно похолодало. Просыпаясь от бившего его озноба и пытаясь согреться, Мишка все глубже закапывался в опилки. На некоторое время это помогло, но потом опилки попали под одежду, и началась другая напасть – неистово зачесалось все тело…
Едва забрезжил рассвет, он вновь проснулся и вздрогнул. Под стеной дома, тяжело дыша и ломая кусты, кто-то пробежал. На несколько секунд вернулась тишина, и вдруг снова торопливые шаги по слякоти и лужам, голоса…
– Где эта падла? Куда он рванул?
– А я почем знаю? Кажись, туда! Вон, погляди, там кусты примяты!..
Голоса принадлежали взрослым парням, и намерения, судя по всему, у них были серьезные. «Если догонят – верняк убьют, – подумал Мишка. – Интересно, за кем это они в такую рань?..»
Раннее происшествие стало коротким, как всплеск упавшего в воду камня, и юноша вскоре снова задремал. А спустя минуту его сердце едва не выпрыгнуло из груди от испуга. Кто-то вбежал в заброшенный дом и заметался по комнатам, разделенным печью и тонкой перегородкой из неструганых досок.
Мозг младшего Протасова в аховых ситуациях всегда врубал полные обороты. Кто-то трусил, тушевался или вообще переставал соображать, кому-то требовалось хотя бы несколько секунд для осмысления. Мишка же всегда находил верное решение очень быстро.
«Если беглеца здесь обнаружат и порежут, то не поздоровится и мне», – осторожно ступая по опилкам, он подошел к пролому.
Рассвет понемногу окрасил небо, крыши городских построек, листву деревьев. Первый свет проник сквозь дыры и в заброшенный дом.
Присев на корточки, Мишка заметил внизу мечущуюся фигуру. То ли мальчуган, то ли щуплый дедок – понять было сложно.
– Эй, слышь! – негромко позвал Мишка.
Незнакомец шарахнулся в сторону, словно ему в голову угодил кулак, и испуганно замычал:
– Ы-и-и!..
– Да не бойся ты! Лезь сюда!
Времени на раздумье не было, и незнакомец протянул руку.
Он оказался на удивление легким, Мишке даже не пришлось сильно напрягаться.
– Прячься! – подтолкнул он незнакомца в угол.
Оба распластались на опилках и затихли…
Вскоре послышались шаги и шорохи – внизу по комнатам кто-то ходил. Несколько раз вспыхивали спички, доносились приглушенные голоса.
Потом неизвестные приблизились к пролому, опять посветили спичками, пошептались. После нескольких секунд возни над проломом медленно поднялась чья-то голова.
Наблюдая за ней одним глазом, Протасов перестал дышать.
Из-за недостатка освещения лица разглядеть он не сумел. Догадался лишь, что голова лысая и принадлежит немолодому мужику. Лет тридцати пяти – сорока.
