Нет, пожалуй, убежать прочь она бы не хотела. Её разбирало любопытство, ей нравилось его трогать – он был приятный на ощупь, – и ей хотелось понять, о чём всё-таки шла речь в любовных историях.
Наверное, если бы он оставался Гришей, старым другом, милым парнем, вечно носившим за ней её сумку, это всё не имело бы вовсе никакого смысла! Но Гриши не стало. Появился этот новый, чужой, и с ним можно было… попробовать.
Маруся решила посмотреть, что будет дальше.
Она снова обняла его за шею, снова пристроилась целоваться, и они целовались долго, так что даже она устала немного и ей захотелось сесть, а лучше лечь и продолжать целоваться лёжа.
Он опять оказался очень близко, но сейчас это уже не было неприятно, а, пожалуй, интересно. Он был весь длинный, твёрдый, словно состоящий из какого-то другого материала, не из того, из которого сделана Маруся. И эта разность неожиданно оказалась привлекательной.
– Я тебя люблю, – сказал незнакомец, и Маруся на секунду усомнилась – как он может её любить или не любить, он ведь её совсем не знает! Её может любить Гриша, но Гриши здесь нет.
– Я тебя тоже люблю, – на всякий случай сказала Маруся.
Это правильно, так положено говорить. Она читала.
Они ещё немного поцеловались, и он стал её трогать, очень осторожно, очень бережно, но всё же как-то так, что Марусе опять захотелось, чтобы он куда-нибудь делся. Раз – и нет его. И чтобы она опять стала свободной, лёгкой, прохладной, принадлежащей только себе и снова принялась бы размышлять о несправедливости жизни и отсутствии кавалеров!
Оказывается, в присутствии кавалеров нет никакой… обещанной романами красоты. Оказывается, в жизни всё это совсем не так привлекательно и изящно. Оказывается, в жизни больше неловкости, неудобства и дурацких мыслей, которые никак не удаётся выбросить из головы, и нет никакого «пожара в крови» и «дрожи глубоко внутри»!
– Маруська, ты где-то… очень далеко, – сказал рядом незнакомец, немного похожий на Гришу.
– Я здесь, здесь, – торопливо откликнулась Маруся, решив, что нужно довести дело до конца. Иначе как она узнает, в чём тут штука?..
…А может, если б её не ударили сегодня по голове железякой, она была бы совсем другой? Чувственной, дерзкой, пылающей от страсти? «Хочу я шёлка атласной груди, мы два дыханья в одно сольём»?
Нет, ничего не получается.
Маруся отодвинулась от него, и он дал себя отстранить, вздохнула, обняла его за шею и положила голову на плечо. Вот так ещё куда ни шло.
– Я так испугался, – признался вернувшийся Гриша и потёрся щекой о её макушку. – Я думал, мы тебя не найдём.
– А я как испугалась! – откликнулась Маруся, благодарная, что он перестал её трогать и сказал нечто простое и понятное, имеющее смысл. – Я думала, зачем я, дура, ушла?! Если бы не ушла, ничего бы не случилось!
Они помолчали, обнимая друг друга, и чёрная дыра расступилась, вокруг был знакомый тёмный двор, и круглая щека луны выглядывала из-за ёлок, и вон самовар на чурбачке, и корзина с яблоками, и медный таз на столе – нельзя ставить медный таз на сильный огонь, непременно потемнеет!..
Стало легко дышать, и оказалось, что прижиматься к нему, почти голому, приятно и радостно, и хочется прижаться ещё теснее, ведь это же Гриша, её Гриша, он никуда не делся, и вот-вот наступит утро, и продолжится прежняя прекрасная жизнь!
…Оказывается, жизнь её всегда была прекрасна, потому что в ней есть Гриша, и этот двор с самоваром и яблоками – как бы его продолжение, его часть, по-другому Маруся не могла объяснить.
Она изо всех сил стиснула его шею, погладила по спине – спина была прохладной и твёрдой – и потрогала ноги. Ноги оказались волосатыми. Маруся никогда не обращала внимания на его ноги, хотя видела их сто раз. Или даже двести.
– Что ты смеёшься?
– У тебя волосатые ноги.
Гриша взял её за талию, приподнял, поцеловал и сказал почти умоляюще:
– Пойдём со мной, а?
– Куда? – не поняла Маруся. Идти ей никуда не хотелось. Так хорошо было стоять!
– Ко… ко мне… На сеновал. Пойдём, пожалуйста.
Маруся поняла, что это опять из романа – там, на сеновале, должно свершиться главное, собственно, то, о чём эти самые романы и написаны. Нужно довести дело до конца.
– Пойдём, – сказала она решительно и взяла его за руку.
По приставной лестнице, как коты, они кое-как забрались на чердак. Марусино сердце колотилось. Во-первых, она боялась, что лестница завалится, а во-вторых, «продолжение» её волновало.
Гриша первым перелез внутрь и ловко снял её с корявой ступеньки. Маруся бухнулась прямо на него.
Здесь так сильно пахло травой, что немного закружилась голова. Сена было много, почти под двускатную крышу, в середине оно казалось немного утоптано, как будто берлога или пещерка. Маруся сюда к нему и не заглядывала никогда!.. Берлога или пещерка была застлана байковыми солдатскими одеялами, а сверху на них наброшены простыни и несколько ситцевых подушек. И ещё какая-то перина, видимо, накрываться.
Маруся упала прямо в середину берлоги на Гришу, тут же попыталась сесть и стала поправлять волосы. Он лежал, не делая никаких движений.
Маруся поправила волосы, немного посидела, независимо оглядываясь по сторонам, – кругом было сено, за распахнутой дверью серело предутреннее холодное небо, и луна уже почти совсем завалилась за лес, – а потом легла рядом с ним и пристроила голову ему на плечо.
У него сильно бухало сердце, так сильно, что грудная клетка вздрагивала, и Марусе было неудобно лежать.
Лежали они довольно долго, потом она всё же кое-как повернулась к нему. Ещё немного полежала, а потом поцеловала в подбородок.
– Маруська, ты совсем дурочка, – сказал Гриша. – Почему я раньше не догадался, что ты такая дурочка?..
– Я просто не знаю, как правильно, – призналась Маруся. – Что нужно делать, чтобы всё было правильно?
– Обними меня.
Маруся его обняла.
– И больше ничего не делай. Вот совсем ничего!
У него был такой голос, что она отстранилась, чтобы посмотреть, не смеётся ли он над ней. Но он не смеялся. В предутренних сумерках выражение его лица определить было трудно.
Они опять лежали довольно долго, а потом Гриша сказал сердито:
– Всё, я больше не могу.
И как-то… напал на неё. Он навалился на неё всем телом, придавил ноги, захватил обе её руки одной своей ручищей, а другой стал гладить её, трогать, прижимать.
Поначалу Маруся уговаривала себя, что так и надо, как раз сейчас всё происходит в соответствии с описанием из романов. Немного неудобно и, главное, ужасно стыдно, потому что его руки были там, где им уж точно быть не полагалось, и он трогал её так, как никто и никогда не трогал. Но Маруся знала, что так нужно, что в этом суть.
Поначалу она просто старалась не вырываться и не отпихивать его, и у неё получалось, потому что она то и дело напоминала себе, что «так правильно», и была в страшном напряжении, и вскоре – а может, и не вскоре! – от напряжения очень устала.
Она устала и перестала думать о правильности и неправильности, и об описаниях в романах перестала думать, и о том, насколько всё это красиво выглядит – ведь непременно должно быть красиво!.. А потом и о красоте позабыла.
Можно ничего не изображать, никого из себя не строить, ничему не соответствовать, ведь рядом Гриша, её Гриша, вместе с которым они когда-то прыгали на тигра Ваську!..
Марусе стало весело и как будто щекотно внутри.
Она кое-как освободилась от его хватки, вцепилась ему в волосы, откинула голову назад и стала целовать его шею, выпирающие ключицы, потом грудь и живот, и тут уж он вцепился в неё и подтащил повыше. Маруся засмеялась – ведь это уже была игра, играть в которую было весело и немного опасно.
Его ноги казались очень тяжёлыми – они же с ним были сделаны из разных материалов, – и она трогала и гладила его ноги, удивляясь, что они такие твёрдые, она раньше никакого внимания не обращала на его ноги!.. Потом Маруся сообразила, что на них обоих не осталось никакой одежды, куда-то подевались его трусы и её рубашонка, и это тоже было приятно – всё тело у неё дышало и двигалось, как будто зажило какой-то новой жизнью. Она вытянула вверх собственную руку и не узнала её, это была какая-то новая рука! Гриша её перехватил и положил на себя, Маруся продолжила свои изыскания, и чем дальше, тем больше ей нравилось его трогать, это казалось так естественно – трогать его там, где уж точно трогать не полагалось!..
Какая-то утренняя птаха пискнула под крышей сердито, когда Гриша прижал Марусю изо всех сил, перекатился и оказался сверху.
Маруся захлебнулась, тоже пискнула, и он сказал, глядя ей в глаза:
– Держись.
Она схватилась за него – чтобы держаться, – уже нельзя было ни бояться, ни размышлять, ни наблюдать со стороны.
Она с силой выдохнула, стиснула его руками и ногами, зажмурилась изо всех сил, и нечто странное, почти болезненное, очень далёкое от наслаждения или удовольствия, стало нарастать, раскрываться, и опять вокруг образовалась чёрная дыра без единого проблеска света и движения материи, только теперь она была заполнена этим новым и болезненным, требовавшим какого-то выхода, немедленного и решающего.
Маруся застонала, заметалась, ища выхода, но выход вдруг нашёлся сам. Что-то случилось во Вселенной, она куда-то сдвинулась, качнулась из стороны в сторону, замерла и обрушилась на Марусю. И опять в этом не было ничего похожего на наслаждение или удовольствие, больше на разрушение, болезненное, но отчего-то необходимое, словно в старой Вселенной невозможно было больше жить ни секунды.
И это болезненное разрушение было долгим и трудным, а когда оно закончилось, когда всё разрушилось до конца, Маруся поняла, что вместе со Вселенной разрушилась и она сама, прежняя.
Рядом с ней кто-то тяжело дышал, как будто всхлипывал, и не сразу стало понятно, что дышит и всхлипывает она сама.
Гриша откуда-то издалека нашарил её руку, и они долго лежали, сцепившись вялыми пальцами и не говоря ни слова.
Потом Маруся что-то сказала, а он что-то ответил. И они опять замолчали.
Вдруг Маруся спохватилась:
– Ты что-то сказал?
Он поднял голову и посмотрел на неё:
– Ничего.
Птаха возилась под крышей, попискивала, и полоска неба в дверном проёме наливалась голубым утренним светом.
– А где луна? – спросила Маруся.
Гриша в сене пожал плечами. Луна его не интересовала.
– Была же луна, – не сдавалась Маруся, рассматривая утреннее небо.
Тогда он на коленях подполз к ней и обнял. Маруся моментально пристроилась так, чтобы чувствовать его всего как можно ближе.
– Ты как? – спросил Гриша.
– Как-то странно, – призналась Маруся. – Очень странно.
Гриша хотел спросить, не сделал ли он ей больно или ещё какую-то ерунду в этом же духе, но понял, что спрашивать не нужно, нельзя. И сказал:
– Маруська.
Единственно правильное, что он мог сказать!..
Она погладила его по груди и по шее.
Ей ещё предстоит… обжиться в собственном новом теле и в новой Вселенной и понять, куда делась луна, поговорить с собой и поговорить с ним.
На это уйдёт много времени, просто уйма времени! Пожалуй, вся жизнь.
Пожалуй, некогда теперь будет читать романы о том, как «у неё что-то задрожало внизу живота», потому что у Маруси там ничего не дрожало, всё было совсем по-другому, и ощущения свои придётся ещё сто раз повторить или тысячу раз повторить – хотя бы для того, чтобы осмыслить.
Маруся была думающей девушкой!..
Но самое главное!.. Вот же оно, а она чуть было его не упустила, это главное!.. Гриша остался с ней, её обожаемый Гриша, её единственный Гриша, тот самый, с которым они вместе прыгали на…
Господи, сколько можно вспоминать этого тигра Ваську!..
…с которым они вместе с самого детства, они же родились для того, чтоб быть вместе, и у них это получилось, они вместе именно так, как нужно для взрослой жизни, это и есть самое главное!
– Гриша, – прошептала Маруся, вдруг осознав счастье единения, – как я тебя люблю. Если бы ты знал!
– Если бы ты знала, как я тебя люблю. Ты меня чуть с ума не свела этим своим Антоном, а ещё потом ты решила меня бросить…
Но Маруся не хотела слушать никаких глупостей. Она хотела сказать ему, как его любит, – и не умела. Не знала слов, да и стеснялась.
– Ты поговоришь со мной? – спросила она. – Потом, не сейчас. Когда-нибудь?
– Я буду разговаривать с тобой всю жизнь, – пообещал Гриша серьёзно. – Даже если ты будешь говорить глупости про лунные реки.
– Я тоже буду с тобой разговаривать, даже если ты будешь говорить скучности про производную, которая рвётся на стенке.
– Неужели я и про производную тебе рассказывал? – удивился Гриша.
– Сто раз, – зевнула Маруся.
Ей жалко было спать, ей хотелось трогать и гладить его уже по-другому, не так, как в первый раз, но спать тоже очень хотелось, и, когда он потянул на них обоих перину, она прижалась к нему покрепче – куда уж крепче! – и заснула. Снилась ей весёлая производная, которая скакала по деревьям и потом почему-то раздваивалась, и они скакали уже парой, и луна с ямочками на щеках выглядывала из-за ёлки, и весь мир сужался до горячей Гришиной руки, которая лежала у неё на груди, от руки Марусе становилось жарко и щекотно, и проснулась она оттого, что где-то истошно закричали:
– Гриша! Гри-иша!..
Он подскочил и несколько секунд сидел, ничего не понимая. Маруся тоже подскочила. Сеновал был залит солнцем по самую двускатную крышу, птицы пели вовсю, близкий лес шелестел по-утреннему жизнерадостно, и небо голубело, настраиваясь на большую жару.
– Гриша! – надрывались где-то. – Гриша!
Как был, голый, он проворно подполз к двери.
– Что случилось?!
– Ма… Маруся пропала! Гриша, она опять пропала!
Маруся ахнула и тоже подползла.
