Ужинать они отправились в «Беллами». В этот клуб автоматически попадали все Краучбеки мужеского пола. Джарвис, например, значился в почетном списке 1914–1918 годов, вывешенном в холле. Бедняга Айво сиживал здесь в эркере, пугал прохожих застывшим взглядом. Гая записали еще юношей. В последние годы он ходил в «Беллами» крайне редко, но членство сохранял. Место было историческое. Когда-то пьяные игроки, поддерживаемые факельщиками, нетвердою поступью спускались к своим каретам. Теперь Гаю с Бокс-Бендером пришлось подниматься чуть ли не на ощупь. Стеклянная входная дверь по причине затемнения была закрашена. Между нею и вторыми дверьми помещался жутковатый вестибюльчик, еле-еле освещенный фосфоресцирующей лампой. Зато за ним уже сияли огни, шумели люди, клубился сигарный дым и сгущались алкогольные пары. Затемнение только-только ввели, проблему вентиляции пока не решили.
Клуб как раз открылся после ежегодного косметического ремонта. Если бы не война, он бы сейчас пустовал, а так народу было не протолкнуться. Гай знал многих, не дружил ни с кем. Его поприветствовали, он ответил – и услышал за спиной:
– Вы с ним знакомы? Новичок небось?
– Нет, он здесь чуть ли не с рождения числится. Ни за что не угадаете, кто это. Первый муж Вирджинии Трой, вот кто.
– Да что вы? Я думал, первый муж у нее был Томми Блэкхаус.
– Нет, этот успел до Блэкхауса. Не припомню его фамилии. Кажется, он в Кении живет. Томми отбил у него Вирджинию, потом она числилась за Гасси, а потом Берт Трой подсуетился, как раз когда у нее вышел перерывчик.
– Шикарная женщина. Я бы тоже с ней не прочь.
Клуб «Беллами» не отказывал членам в удовольствии трепать женские имена.
Бокс-Бендер с Гаем выпили, поужинали и снова стали пить, уже в компании, состав которой за вечер не раз поменялся. Разговоры велись исключительно на животрепещущие темы; Гай немало узнал о жизни военного Лондона. Говорили о приготовлениях к худшему. Гаю открылось, что лондонцы судорожно пытаются свести к минимуму возможные потери. Бокс-Бендеровы приготовления в миниатюре отражали происходящее в стране. Всюду закрывались дома, мебель отправлялась на склады, а дети – за океан, прислуга получала расчет, газоны превращались в огороды, вдовьи дома и охотничьи времянки заселялись под завязку, тещи и нянюшки обретали полномочия домоправительниц.
Четко прослеживалась мысль, что затемнение на руку криминальным элементам и просто безответственным гражданам. Некая леди после поездки на такси осталась без единого зуба. Некоего джентльмена на Хэй-Хилл оглушили и освободили от выигрыша в покер. А другого сбила «скорая помощь» – и оставила умирать на улице.
Говорили и о службе. Многие были в военной форме. Для совместного проведения войны собирались группки, как для бильярда или пикника. Например, собралась уже группка эстетов под рабочим названием «батальон светских львов» – «львы» нацеливались на прожекторный дивизион территориальной армии. Биржевые маклеры с виноторговцами имели виды на штаб Лондонского военного округа. Кадровые военные пребывали в двенадцатичасовой боевой готовности. Яхтсмены вырядились в форму Королевского добровольческого морского резерва и стали отращивать бороды. Гай почувствовал себя чужим и никчемным.
– Мой шурин хочет поступить на службу, – произнес Бокс-Бендер.
– Поздновато спохватились. Все уже при деле. Конечно, когда рванет, сразу и вакансии появятся. Подождите, мой вам совет.
Засиделись допоздна – каждому претила сама мысль о том, чтобы выйти в темноту. На автомобиле приехать никто не решился; такси не поймать. В итоге в группы стали собираться те, кому было по пути. Гай с Бокс-Бендером двинулись к Белгравии в составе такой группы. На нетвердых ногах они сошли с крыльца. Темнота обескураживала, дезориентировала в пространстве и во времени. Будто Гай и Бокс-Бендер перенеслись на две тысячи лет назад, будто Лондон – снова кучка лачуг над рекою да частокол, будто под ногами болотная хлябь, а на расстоянии вытянутой руки – густая осока.
* * *
Следующие две недели Гай, можно сказать, провел в «Беллами». Ночевал он в гостинице, сразу после завтрака, словно клерк в контору, отправлялся на Сент-Джеймс-стрит. Там он писал письма. Устраивался в уголке малой столовой и строчил, строчил, день ото дня совершенствуясь в подобострастии.
«Уважаемый генерал Каттер, прошу простить за беспокойство, доставляемое в столь нелегкое время. Надеюсь, в Вашей памяти, как и в моей, жив тот счастливый день, когда Брэдшоу привезли Вас ко мне в Санта-Дульчину, мы отправились на морскую прогулку, во время которой весело и тщетно пытались пронзить острогой…»
«Уважаемый полковник Гловер, я пишу к Вам потому, что Вы служили с моим братом Джарвисом и были ему другом…»
«Милый Сэм, хоть мы и не видались с тобой после окончания школы, я следил за твоими успехами с восторгом и гордостью оттого, что мы столь коротко знакомы…»
«Дорогая Молли! Да, я отдаю себе отчет в том, что мне этого знать не полагается. И все же: Алекс служит в Адмиралтействе, и он там большая и сверхзасекреченная шишка. А еще мне известно, что Вас он боготворит. Поэтому, умоляю, станьте моим добрым ангелом, замолвите словечко…»
Гай положительно сделался профессиональным просителем.
Как правило, ему отвечали – приходила напечатанная на машинке записка или раздавался телефонный звонок секретарши или адъютанта, назначалась встреча на нейтральной территории или территории предполагаемого благодетеля. Однако ничего утешительного Гаю не говорили.
– Костяк у нас сформирован еще во времена Мюнхена. Полагаю, мы будем расширяться, как только станет известно, каковы наши задачи, – примерно так начинали разговор в гражданских учреждениях. – Согласно последним распоряжениям, нам не рекомендуется раздувать штаты. Буду иметь вас в виду. Лично прослежу, чтобы вам сообщали о переменах в кадровой политике.
– Пушечное мясо нам пока не нужно, – без обиняков говорили в учреждениях военных. – Мы хорошо усвоили урок 1914 года, больше генофондом разбрасываться не намерены. До сих пор последствия расхлебываем.
– Из меня генофонд сомнительный, – возражал Гай. – Я только на бойню и гожусь. Семьи у меня нет. Никаких знаний или ценных навыков – тоже. А главное, я старею. Отправьте меня в бой. И вообще, следует призывать тридцатипятилетних, чтобы молодые успели завести сыновей.
– Боюсь, власти на этот счет другого мнения. Буду иметь вас в виду. Лично прослежу, чтобы вам сообщали о переменах в кадровой политике.
В те дни Гаева фамилия была внесена в добрую дюжину списков, а его немногочисленные навыки и умения резюмированы и зафиксированы в доброй дюжине секретных реестров, где благополучно и пролежали добрую дюжину лет, до утилизации.
Англия вступила в войну, однако на письма и собеседования, к которым Гай успел привыкнуть, сей факт никоим образом не повлиял. Пока не бомбили. Газами не травили, огнем не поливали. Кости ломались, но исключительно в темное время суток. Вот, пожалуй, и все. «Беллами» наводнили мрачные граждане старше Гая, бесславно прошедшие Первую мировую войну. Большинство попали в окопы прямо со школьной скамьи и всю оставшуюся жизнь тщились выбросить из памяти грязь, вшей и завывания канонады. Они получили приказ ждать приказа – и в ожидании рисовали себе и всем, кто соглашался слушать, тоску железнодорожных станций, доков и перевалочных пунктов. Воздушный шар взмыл в небо – балласт остался на земле.
Русские вошли в Польшу. Среди «стариков» Гаево негодование сочувствия не встретило.
– Дружище, нам и так забот хватает. Нельзя же с целым миром воевать.
– Зачем тогда вообще было ввязываться в войну? Если мы об одном материальном благополучии печемся, выплатили бы просто Гитлеру, что ему там надо, – и то было бы разумнее, чем за победу бороться. А если нас справедливость волнует, так русские не меньше немцев виноваты. Они друг друга стоят.
– Ха, вспомнил про справедливость! – восклицали «старики».
– Чтоб ты знал, – выдал позднее Бокс-Бендер (тема, казалось, вообще никого не заботила, кроме Гая), – Англия на это не пойдет. Мы битых пять лет выслушивали вопли социалистов «Караул, Гитлер! Нет фашизму!», но на самом-то деле они все пацифисты. Весь их вялый патриотизм – для русских. Попробуй мы только поднять вопрос справедливости – и получим общую забастовку с кризисом в придачу. Нет, справедливость для нас нынче непозволительная роскошь.
– Почему мы тогда воюем?
– Потому что мы не можем не воевать. Социалисты всегда считали нас сторонниками Гитлера, один бог знает почему. И один бог знает, чего нам стоил нейтралитет в испанском конфликте. Ты в это время в Италии жил – ты не представляешь, какие тут были настроения. Мы на грани балансировали, буквально на грани, уж мне-то поверь. Если во второй раз от мировых проблем дистанцируемся, хаос нам обеспечен. Сейчас надо локализовать войну, как пожар, не дать ей дальше распространиться. А ты – справедливость, справедливость…
Подытоживала каждую такую дискуссию темнота. Обескураженный Гай спускался с клубного крыльца, метафора била в лоб. «Беллами» закрывался на ночь, «старики», молодые военные и политики расходились группами, всегда в одном и том же составе. Сыскивался попутчик и Гаю. До самой гостиницы в распоряжении его была дружеская рука. Рука – но не сердце.
Шептались о таинственных ведомствах, известных только по аббревиатурам; служили в них исключительно шпионы. Клерки, игроки и сотрудники нефтяных компаний туда пролезли; Гаю вход был заказан. Он встретил знакомого, журналиста, который однажды приезжал в Кению. Этот журналист, лорд Килбэнок, еще недавно оттачивал стиль на рубрике «Вести с ипподрома», а теперь щеголял в форме Военно-воздушных сил.
– Как вам это удалось? – опешил Гай.
– История не слишком красивая. Есть некий маршал ВВС, его жена играет в бридж с моей женой. Так вот этот маршал спит и видит, как бы стать членом «Беллами». Ну я его и порекомендовал. Дрянь человек.
– Так он будет числиться в «Беллами»?
– Не беспокойтесь, я уже подсуетился. Три голоса «против» его кандидатуре гарантированы. А из ВВС он меня теперь не выгонит.
– А в чем состоит ваша служба?
– Тут тоже гордиться нечем. Я – сопровождающий офицер, так это называется. Вожу американских журналистов по нашим базам истребительной авиации. Ну да ничего, скоро что-нибудь поприличнее подвернется. Великая вещь форма: надел – и карьера, считай, началась. А нынешняя война и вовсе ни на что не похожа. Уникальнейшие возможности предоставляет. Главное – в кадровые военные попасть, а там уж все дороги открыты. Я вот подумываю об Индии или Египте. Вообще любая точка сгодится, лишь бы затемнения не было. Вчера вечером моего соседа свинцовой дубинкой по темени огрели, причем прямо на лестнице. А ведь на его месте мог быть я. В общем, здесь становится опасно. За наградами я не гонюсь. Пусть лучше меня вспоминают как ловкого парня, который родине послужил и себя не обидел. Давайте выпьем.
Так проходили Гаевы вечера. А просыпался он в своей гостиничной кровати ни свет ни заря – его терзало беспокойство. Через месяц Гай решил навестить родных.
* * *
Начал он с сестры. Анджела жила теперь в Глостершире, в доме, который Бокс-Бендер купил, когда его избрали в парламент.
– У нас тут нищета ужасающая, – заверила по телефону Анджела. – Мы даже в Кембле теперь гостя встретить не можем – бензина нет. Придется тебе пересаживаться на местный поезд. Или из Страуда на автобусе ехать, если, конечно, его не отменили. Кто-то мне говорил, что отменили.
Однако в Кембле Гай, не успев выйти из тамбура, где провел три часа на ногах, увидел своего племянника Тони. Тони был во фланелевом костюме. Военного в нем выдавали только коротко стриженные волосы.
– Здравствуй, дядя Гай. Надеюсь, сюрприз в моем лице получился приятный. Я приехал, чтобы спасти тебя от местного поезда. Перед отправкой на фронт нам дали день увольнительной и купоны на бензин. Садись в машину.
– А ты разве не в форме должен ходить?
– Ты прав, дядя Гай. Но в форме никто не ходит. Я, когда в ней, кем угодно себя ощущаю, только не человеком. Вот и снял. Думаю, отдохну хоть пару часов.
– Если бы мне дали форму, я бы, кажется, из нее не вылезал.
Тони Бокс-Бендер рассмеялся простодушным смехом.
– Интересно было бы посмотреть. Я, дядя Гай, почему-то не представляю тебя в роли бравого солдата. Зачем ты из Италии уехал? Где и пережидать войну, как не в Санта-Дульчине. Как только ты своих домочадцев оставил?
– В слезах.
– Вот! По тебе люди плачут.
– Поплачут и перестанут. У них вообще глаза на мокром месте.
Машина петляла меж невысоких котсволдских холмов. Вскоре внизу показалась долина Беркли, сверкнул Северн, бронзовый в бронзовых закатных лучах.
– Тони, ты рад, что едешь во Францию?
– Конечно. Казарменная муштра всю душу вымотала. Не поверишь – нас целыми днями дрессируют. И дома не лучше. Куда ни ткни – в сокровище нации попадешь. Вдобавок мама сама стряпает.
Бокс-Бендеры жили теперь в особнячке с островерхой крышей. Особнячок стоял в деревне не без претензий – дома через один были снабжены ванными и в качестве обивки для стен имели ситец. Гостиную и столовую Бокс-Бендеров от пола до потолка загромождали деревянные ящики.
– Видишь, милый, что у нас творится! – с порога запричитала Анджела. – Я-то думала, какой Артур молодец. Устроил нам коллекцию Уоллеса, будем теперь сибаритствовать в окружении севрского фарфора, кресел Буля и картин Буше. Надо же, до чего война культурная, воображала я. А что мы имеем? Хеттские таблички из Британского музея, причем нам на них даже взглянуть нельзя, хотя, Бог свидетель, у нас и желания такого не возникает. Гай, дорогой, тебе будет страшно неудобно. Поселишься в библиотеке. Верхний этаж весь закрыт, чтобы при бомбежке мы в панике из окон не повыбрасывались. Артурова идея. Такой предусмотрительный, просто не по себе становится. Мы с ним во флигеле ночуем. И в один прекрасный вечер, отходя ко сну, точно шеи переломаем, потому что Артур запрещает фонарики включать. Сущий бред. Такая темень, что один фонарик погоды не сделает.
Раньше Анджела не была такой разговорчивой, подумал Гай.
– Тони, сынок, наверно, зря мы никого на твой последний вечер не пригласили? Скучно будет. С другой стороны, кого тут приглашать? Вдобавок у нас тесно, сами в Артуровом кабинете едим.
– Что ты, мамочка, своей семьей намного лучше.
– Я знала, ты именно так ответишь. Нам, кроме тебя, никого и не нужно. Только очень уж я надеялась, что тебе два дня увольнительной дадут.
– Я должен успеть к побудке в понедельник. Вот если бы вы жили в Лондоне…
– Ты ведь и тогда провел бы последний вечер дома?
– Конечно. А вообще, главное, чтобы моя мамочка рядом была.
– Нет, Гай, ты посмотри, до чего славный мальчик.
Принимать гостей оставалось теперь только в библиотеке. Гаю успели постелить на диванчике. В изголовье стоял земной глобус, в изножии – глобус небесный; вся картина получилась весьма нелепая.
– Вам с Тони придется пользоваться одной уборной, той, что под лестницей. Тони вообще спит в оранжерее, бедное дитя. Пойду распоряжусь насчет ужина.
– Вот же родители у меня – сами себе трудностей наделали, причем заметь, дядя Гай, без малейшей на то причины. И сами же радуются. Наверно, застарелая чопорность имеет тенденцию такие формы принимать. А еще дело в папиной прижимистости. Терпеть не может с денежками расставаться. Зато теперь у него отличнейший предлог всласть поскаредничать.
В дверях возник Артур Бокс-Бендер с подносом.
– Видишь, до чего мы докатились, – воскликнул он. – Если война через пару лет не закончится, все так жить будут, помяни мое слово. Мы, можно сказать, первопроходцы. А занятно, черт побери, начинать.
– Ты, папа, только на выходные приезжаешь, – вставил Тони. – Говорят, на Арлингтон-стрит квартирка преуютная.
– А ты небось хотел увольнительную в Лондоне провести?
– Мне все равно, – отвечал Тони.
– В арлингтонской квартире твоей матери жить нельзя. Никаких жен, такой у нас уговор. Гай, попробуй херес. Интересно, как он тебе покажется. Южноафриканский. Скоро все на него перейдут.
– Прежде, Артур, я не замечал у тебя задатков законодателя мод.
– Так тебе что, херес не нравится?
– Честно говоря, не особенно.
– В наших интересах поскорее к нему привыкнуть. Из Испании поставок больше не будет.
– А по мне, что южноафриканский херес, что испанский – никакой разницы, – встрял Тони.
– Вообще-то, мы твой отъезд отмечаем.
Прислуга теперь сократилась до жены садовника и деревенской девушки. Анджела была на подхвате, но, конечно, грязную работу не выполняла. Вскоре всех позвали на ужин в комнатку с бюро, которую Артуру Бокс-Бендеру нравилось именовать «рабочим кабинетом». В Сити Бокс-Бендер занимал просторный и светлый кабинет; его специальный агент имел постоянную контору в округе, Бокс-Бендера избравшем; личный секретарь, обосновавшийся на юго-западе Лондона, располагал канцелярией, машинисткой и двумя телефонами. В данной конкретной комнате Бокс-Бендер никакой работой не занимался, словосочетание же «рабочий кабинет» слизнул у тестя – было в Бруме такое помещение, где мистер Краучбек разбирал счета и пил чай. От «рабочего кабинета» на Бокс-Бендера веяло чем-то аутентичным, в стиле «рустик». Насчет стиля Бокс-Бендер никогда не ошибался.
До войны Бокс-Бендер нередко устраивал скромные ужины на восемь-десять персон. В памяти Гая осталась череда таких вечеров: свечи; слишком буквально понятое сочетание вин и кушаний; прямой, как палка, Бокс-Бендер во главе стола, с достойным лучшего применения постоянством направляющий разговор на банальнейшие предметы. Нынче вечером Анджела с Тони сами уносили тарелки; вероятно, эта беготня выбивала Бокс-Бендера из колеи. Его по-прежнему занимало исключительно сиюминутное; Гай и Тони думали каждый о своем.
– Про Аберкромби слыхали? Ужас что такое, – встрял Бокс-Бендер в ход мыслей одновременно сына и шурина. – В пять минут собрались и на Ямайку сбежали.
– Ну и пусть их, – отозвался Тони. – Какая от них в Англии польза? Лишние рты.
– Похоже, в ближайшее время мне это тоже светит, – произнес Гай. – Наверно, сентиментальность во всем виновата. В войну каждый хочет быть со своим народом.
– Разве? А по-моему, далеко не каждый, – парировал Тони.
– Штатским тоже общественно полезной работы хватит, – утешил Бокс-Бендер.
– Все эвакуированные, которых Прентайсам навязали, разозлились неизвестно на что и укатили в свой Бирмингем, – подала голос Анджела. – Этим Прентайсам вообще непозволительно везет. А мы до конца своих дней будем жить в окружении хеттских табличек.
– Это ужасно, что солдаты не знают, где их жены и дети, – сказал Тони. – Наш офицер по бытовому обслуживанию, бедняга, уже несколько дней своих ищет. Из моего взвода шесть человек поехали в отпуск, не представляя, к родным попадут или в пустые дома.
– Старая миссис Спэрроу полезла за яблоками на чердак, упала и сломала обе ноги. Так ее отказались в больницу положить – там койки придерживаются для пострадавших во время воздушных налетов, а пострадавших-то никаких еще и в помине нет.
– А за что на наши головы эта напасть – офицер, который ведает пассивной противовоздушной обороной? День и ночь, между прочим, ведает. И каждый час по телефону отчитывается: дескать, все спокойно, самолетов противника не обнаружено.
– Каролину Мейден в Страуде остановил полицейский и спрашивает: «Вы почему противогаз не носите?» Каково?
– Когда станут химическое оружие применять, тут всему и конец. Слава богу, у меня классическое образование. А лекции про химическое оружие слушать мы одного офицера отправляли. Вот тут-то я чуть не влип. Потом, хвала Господу, объявился один ученый молокосос, я проставил адъютанту пару пива – и молокососа загребли вместо меня. А вообще я вам скажу, химичат только те, у кого в бой идти кишка тонка.
Тони эти рассказы не трогали – он принадлежал к другому миру. А Гай вообще был сам по себе.
