– Ишшо, ишшо! – сказал он. – Хотя и не время, но… можно. Запомни: сей батюшка-колокол – праздник.
И мальчик снова заставил этот колокол сказать свое какое-то устало-задушевное, бережное слово.
– А теперь вон, – указал Леонтий на колокол поменьше. – Он – воскре-се-е-ние. И такожде не время… но давай уж.
Сычонок и его заставил петь так же благозвучно. Леонтий в голос засмеялся.
– Бо убо! Бо убо[143 - Ведь так.]! Но им давай глаголать только в праздники и воскресенья, разумеешь?.. А нынче не избежать внушения от Герасима али кого другого…
Но видно было, что Леонтий по-настоящему захвачен происходящим. И он велел взять веревочки от других колоколов – будничных, а потом маленьких подзвонных и зазвонных, последние были в связке.
Мальчик сбивался вначале, но Леонтий ему показал, как нужно. И Сычонок снова попробовал.
Леонтий зажмурился, как кот Кострик.
– Ну, я тебя ишшо поучу, – сказал он, – а пока дай братии поиграю.
И он начал звонить-перезванивать-зазванивать, ловко поворачиваясь, дергая за веревки, будто танец какой исполнял. И живот ему не мешал. Он двигался по-юношески легко.
Когда они спустились, в храме уже шла служба. Леонтий повел мальчика в храм. А после службы Стефан спросил, что это было на колокольне-то?
– Он играл, – ответил Леонтий, кивая на Сычонка. – А потом уж и аз грешный.
– Вот оно что! А я и услышал… – Стефан сделал жест рукой, обозначающий волны. – Будто серебро живое пролилося.
Леонтий расплылся в довольной улыбке.
– Да! Так и есть. Сей сиромах[144 - Бедняк.] и владелец оного, – сказал он и указал на Сычонка. – Аз то сразу раскусил, аки застал его на колокольне. Невинным чадам то даром дается, что нам многими трудами и стараниями.
Стефан кивнул.
– Верно.
– Вот и появится у нас звонарек, – сказал Леонтий. – А то мне туда на верхотуру несподручно бегать-то.
Стефан улыбался своей нутряной улыбкой.
– Значит, не зря я его у собак отбил.
4
А через несколько дней вдруг все в монастыре засуетились, что-то случилось. Настоятель Герасим сам по двору ходил, осматривался и тыкал посохом туда или сюда, указывая на ямину ли, на кусок дерева или обрывок тряпки. И монахи все убирали, ровняли, тщательно мели метлами, возили с Днепра песок на кобылке и посыпали дорожки. Только что пыль не сдували отовсюду. Герасим, узрев Сычонка в поношенной грязной одежке, велел ему найти что-нибудь. И Леонтий подобрал ему совсем маленькую ряску, но и та была Сычонку великовата. Леонтий взял ножницы, тут же укоротил подол и рукава, дал мальчику нитку с иголкой да указал все подшить. Сычонок сидел, корпел над рясой, все пальцы исколол. Леонтий глядел-глядел и не вытерпел, вырвал у него рясу да и все сам ладно и быстро обметал. Мальчик скинул свою уже рваную на локтях и коленях одежку и примерил снова ряску. И почувствовал, какая она теплая. Леонтий и порты крепкие ему отыскал.
Мальчик вырядился и удивленно на Леонтия глядел, кивал вопросительно.
Тот не мог понять, о чем он вопрошает, мол, как выглядит, что ли?
– Да ты ж не девка, чего волнуешься? Похож на заправского инока.
Но мальчик продолжал спрашивать. Леонтий так и не понял, чего ему надо.
Мальчик шел да прислушивался, о чем толкуют монахи. Понял: кто-то едет сюда.
И точно, под вечер Леонтий велел мальчику лезть на колокольню и глядеть в оба на Чуриловку. Как только на дороге появятся всадники, бить в праздник и в воскресенье, а после дать перезвон.
– Ты его посылаешь, не боишься, что малый вместо звонов петуха даст? – спросил Феодор с налимьими усами.
– Отрок смышленый. На лету все схватывает. Я, может, и гораздно[145 - Умело, искусно; основательно.] сыграть сумею, но без живого серебра. А у него оно есть, поет, – отвечал убежденно Леонтий.
И точно, все эти дни они поднимались вдвоем на колокольню, и Леонтий поучал мальчика. Так что тот уже прилично звонил.
– Гляди, Леонтий, – сказал Феодор, качая головой.
И вечером, когда из-за Днепра лились червленые лучи солнца и кукушки в дальних березовых рощах били в свои небольшие, но звучно-гулкие «колокола», будто дразня мальчика, вызывая его на колокольное сражение, а в слободе мычали коровы, брехали собаки и перекликались звонко дети, на дороге в Чуриловке и впрямь показались всадники.
Мальчик глядел на них сквозь полеты многих ласточек, они реяли вверх и вниз вокруг колокольни и резко цвиркали.
И Сычонок взялся за веревку и качнул язык праздника. И тот загудел благовестом. Ласточки еще громче и резче закричали, беспорядочно носясь в вечернем воздухе.
Правда, Леонтий не утерпел и все же неожиданно быстро поднялся на колокольню, отдуваясь и утирая пот, и сам заиграл. А потом кивнул и мальчику, чтоб тот взялся за подзвоны и зазвоны. И так они вместе играли. И так дивно у них получалось, что монахи лишь головами качали.
А всадники уже въезжали в ворота. Там сразу и остановились, и спешились.
Леонтий еще не давал знака, и колокола продолжали петь.
Среди приехавших выделялся сероглазый мужчина с русой бородкой, в червленом же, как те лучи, плаще, в высоких сапогах, в голубом охабене, на котором поблескивали драгоценные пуговицы, и в зеленой шапке, отороченной мехом, с кинжалом на поясе. Сопровождали его тоже нарядные люди и несколько воинов в кольчугах, шишаках, с мечами на поясе и круглыми щитами и копьями, на которых трепетали флажки.
Воины остались при лошадях, а остальные прошли по двору. Встречать их вышла вся братия во главе с настоятелем Герасимом. Приехавшие кланялись Герасиму, и тот им кланялся, и вся братия. И тут Леонтий сделал знак и прервал звон. Замер и мальчик, с любопытством глядя вниз и слушая.
– Рады тебе, светлый наш господине, княже Ростислав Мстиславич! – возгласил игумен Герасим в мантии, в клобуке – черном колпаке со спускающимся на плечи покрывалом, – с большим золотым крестом на груди, блистающим под тяжелой бородой. – С благополучным возвращением в богоспасаемый град Смоленск!
– Благослови, отче! – отвечал князь, подходя и снимая шапку.
Герасим его осенял крестом. И князь поцеловал золотой крест. За ним и его двое спутников.
– Вижу, обитель процветает трудами братии и твоими молитвами, отче Герасим, – сказал князь, оглядываясь.
Это был князь! Знаменитый князь смоленский Ростислав Мстиславич, вот кто. Сычонок в Вержавске слыхал о нем и от отца, и от священника Лариона Докуки. Его смольняне любили. Князь жил душа в душу со смоленским вече. Ходил во главе смоленского войска на Полоцк, когда его призвал отец, князь Киевский. Еще с кем-то воевал, с каким-то лесным народом. Но больше хотел мира.
Снова зазвонил Леонтий, и все пошли в церковь, где горели огоньки множества свечей. И всю службу Леонтий и Сычонок оставались на колокольне и время от времени звоном сопровождали службу. Точнее, тут уже звонил один Леонтий, ибо непросто было точно знать, когда ударять и в какой колокол. Леонтий обо всем рассказывал мальчику.
А из открытых дверей доносилось стройное и немного грозное пение братии, а то слышен был один голос – кажется, Стефана: «Кадило Тебе приносим, Христе Боже наш, в воню благоухания духовного, еже прием в пренебесный мысленный Твой жертвенник, возниспосли нам благодать Пресвятаго Твоего Духа!» И слышно было, как раскачивается кадило на цепи. И даже сюда, под колокола, доходило благовоние ладана. А Сычонку вдруг припомнился такой же странный звук дзынькающих серебряно цепей, когда он блуждал по дебрям касплянским после нападения извергов. Что это было? Как он мог то слышать?
К храму шел горбун Тараска Бебеня, клонил простоволосую плешивую голову, истово крестился, на ходу подпевая братии.
Сычонок покосился на свои новенькие лапти… Вот что вместо калиг, обещанных отцом.
Ларион Докука толковал о душе, живущей после смерти. Но вот Сычонок не чуял, жива ли душа отца. Где она? Там ли, на реке Каспле, или в Вержавске около мамы? Или здесь, в деревянном храме Бориса и Глеба на окраине Смоленска? А то, может, там, где-то на высокой небесной неведомой Волге, что обтекает вместе с Днепром и Двиной великий Оковский лес, как о том толковал писец Димитрий? Там, на горе Валдайской? Куда ты ушел, отче? Отче мой Возгорь Василий…
После службы князь, выйдя из храма, сказал игумену и братии, что решил вместо деревянной церкви возвести здесь каменную во имя Бориса и Глеба, страстотерпцев, ежели на то не будет возражений. Игумен и братия благодарили и кланялись князю. Князь твердо говорил, что, коли так, то сразу и приступать надо, не мешкая. Камень возить, лес, глину. А старый храм разбирать с Божией помощью. Чтобы в пять лет возвести новый собор. Игумен отвечал, что дивится тщанию и стараниям князя, ведь только что закончилось строительство заложенного еще его дедом Мономахом собора Успения Богородицы на горе.
– То-то радуется светлый князь Мономах унуку[146 - Внуку.], – заключил игумен.
– А тебе, отче Стефан, – сказал князь, оборачиваясь к Стефану, – предстоит поездка в дарованное нашей грамотой преподобному Мануилу селение Немыкарское, за тем кудесником-волком, что наводит там смуту. Владыка и сам сюда хотел бы пожаловать, да болен сделался, жар и трясца его охватили. Ну, ты еще с ним переговоришь обо всем этом, как освятить селение, очистить отбрения[147 - Грязи.]… – Князь помолчал. – А пока ведите в поруб к вашему гостю дорогому.
И Герасим со Стефаном и те двое, что приехали с князем, пошли в поруб. Хотела и братия за ними последовать, но Стефан обернулся и запретил им жестом. И они остались у храма.
Так вот зачем князь Ростислав Мстиславич сюда пожаловал.
Мальчик с колокольни вглядывался в сумеречный сад, за которым и стоял врытый в землю поруб, да ничего толком разглядеть не мог.
Там князь и остальные пробыли некоторое время, до восхода ранней розоватой половинки луны, вернулись к храму, а потом пошли к вратам. И с ними шел высокий простоволосый человек в плаще. Лука привел ему монастырского коня, тот легко вскочил на него, и всадники выехали за ворота.
– Давай! – велел Леонтий.
И они снова зазвонили. Некоторое время Сычонок мог различать этих всадников, скачущих неторопливо по дороге среди изб Чуриловки, из которых высыпал народ поглазеть на проезжающих. А вскоре уже только по удаляющемуся лаю собак можно было проследить их путь к городу, в котором там и сям рдяно светились редкие оконца. Жители в домах зажигали лучины. Град богоспасаемый Смоленск готовился отойти ко сну. И в небе луна горела чьей-то лучиной.
5
Леонтий рассказал Сычонку наконец, кто был этот неведомый пленник-гость: князь Святослав Ольгович. Князь из Новгорода, да народ прогнал его оттуда, что было в обычае у новгородцев-то. То им одно не по нраву, то князь нарушает ихние вековые устои, идет против веча. А со Святославом этим Ольговичем, правда, было вот что. Недруги перекрыли дороги для хлеба в Новгород. А там был недород. И стали новгородцы утягивать пояса, туже да туже… Да и не выдюжили, погнали Святослава Ольговича. Он в Чернигов было навострился, к старшому брату Всеволоду да за подмогой, и половцев хотел повести на Новгород, а может, и на Смоленск. Старшой давно рядится[148 - Сговаривается.] с ними, сыроядцами теми степными. Туда же, видно, и младший. Старшой затеял крамолу против великого князя киевского Ярополка, а он – родной дядя смоленского князя Ростислава. Выходит, оба брата враги смольнянам и есть. Да и в Новгород Святослав как пришел? После изгнания Всеволода Мстиславича, родного брата Ростислава. И потом во Пскове его осадил. Да тот Всеволод Мстиславич и помер. Вражина, выходит, со всех сторон этот Святослав Ольгович. Вот смольняне и перехватили его и сюда доставили. И покуда Ростислава- князя не было в Смоленске, тут, в монастыре, и держали в порубе.
– А в граде князь сейчас его али потчует медом, али плетьми, али совсем главу урезал, – закончил свой рассказ Леонтий.
Но Сычонка сейчас волновало другое, а именно повеление Стефану отправляться в селение Немыкарское. Он хорошо помнил, что говорил Страшко Ощера-то. Как бы ему с тем Стефаном и уехать? Ведь, похоже, как раз на того кудесника-волка и посылал его князь? Или нет? Сычонок точно не знал.
– Ну, чего ты ишшо хочешь выведать? – спросил Леонтий, почесывая толстыми пальцами тугую щеку в рыжих волосах.
Мальчик пытался ему на пальцах показать: про кудесника. Но как ни ломал он пальцы, как ни округлял зверски глаза, ни разевал рот и ни прикладывал ладони к голове, как уши волчьи, Леонтий в толк так и не взял, чего он хочет.
– Смешной ты, Василёк, – проговорил Леонтий. – Тебе бо лепше печися[149 - Заботиться.] о грамоте. Тогда и речь обретешь.
Мальчик и так труждался на этой ниве, выводил на земле вслед за Лукой буквицы, высунув язык от усердия. Да просто грамота не дается, хоть и был он смышлен и многое схватывал с лету.
И в игре на колоколах он преуспевал, так что братия заслушивалась.
Но ему не то надобно было. Мечта о настоящей речи его томила сильнее всего на свете, даже сильнее желания вернуться к матери и успокоить ее, сильнее чувства отмщения за смерть отца и его товарищей. Судьба привела его сюда, прямо в монастырь, сам Стефан, что назначен идти в селение Немыкарское за кудесником, и увлек его сюда. Разве то не чудно? И как же он повернет назад, в Вержавск? И мальчик не хотел идти к тиунам княжеским на расспрос. Ведь за тем его из Каспли Зуй Жирославич и отправил.
Он выслеживал Стефана на дворе. А в его келью идти не решался.
Но вдруг Стефан сам его подозвал вечером после службы. Мальчик обомлел.
– Утром пойдем со мной, – сказал Стефан, – в город, на княжий двор, я к владыке Мануилу, ты – к тиунам.
Мальчик опешил. Как выведал Стефан, что ему к тиунам надобно?
– На пристани сказывали про тебя, отроче, – говорил со своей нутряной улыбкой Стефан. – Ладейщик Нечай да купчина Василь… как его? Запамятовал… Знакомы тебе имена-то? Не могли тебя сыскать, да и отплыли уже до Киева с караваном. Но тиунам свою сказку поведали. – Он помолчал. – Убо ты, выходит, из Вержавска? Сын плотовщика? О твоем батюшке рабе Божием помолюсь. А матушка там ждет тебя? В Вержавске?
Сычонок кивнул.
– Ну, ну, вижу, желя[150 - Печаль.] на тебя напала… Да что поделаешь, чадо. На все воля Господня.
Мальчик заснуть у себя в дровяном сарае не мог, ворочался, да и комары донимали, летели сквозь щели… И посреди ночи он очнулся внезапно, широко раскрыл глаза и сам себя вопросил: да не сбежать ли прямо сейчас?
К чему ждать? Ведь забрезжило избавление от немоты?.. Он уже ближе к своей речи… Еще сколько-то поприщ вверх по Днепру…
Но не сбежал, остался испытывать и дальше судьбу. Она-то вон как затейливо поворачивала.
После трапезы Стефан поманил его, оглядел мешковатую рясу, онучи, лапти и крикнул Луке, чтоб тот принес скуфейку. Лука принес старую черную шапочку. Стефан надел ее на русые длинные волосы мальчика. Скуфейка была великовата.
– Хоть ты и не послушник даже, но уж ладно, – молвил Стефан. – Ну, пошли с Богом.
Сам он был в черной рясе, мантии и клобуке. Подтянутый, стройный, сильный, со всегдашним румянцем, просвечивающим сквозь смуглость.
И они отправились в город.
Сычонок и рад был, что идет в город, а главное – что идет вместе со Стефаном, но и печалился: что-то решат тиуны? А ну сейчас же и отправят в Касплю, потом в Поречье, а там и в Вержавск.
Утро раннего лета было ясное, теплое, веселое из-за солнца, птиц, синего неба. На Чуриловке брехали собаки, кричали дети, дурным голосом ревел теленок, пели петухи. У Стефана в руке был крепкий посох. Глаза его сияли ореховым огнем. Он шагал широко, и мальчику приходилось собираться с силами, чтобы не отставать.
Из приземистых изб, крытых соломой, иногда выходил кто-нибудь, баба в платке или кудлатый мужик с бородой, в свободной рубахе, и все они тут же кланялись Стефану, и он осенял их крестным знамением. Одна молодая баба засеменила к ним, чтоб лобызнуть руку монаху и испросить благословения. Тот осенил ее, пробормотал свое «Во имя Сына и Святаго Духа» и возложил руку на ее склоненную голову.
И та молодая, загорелая, поджарая баба жарко взглянула снизу и проговорила смиренно и непонятно:
– Ах, батюшка…
Они шли дальше. И Сычонку это все нравилось. Внимание всей Чуриловки было приковано к ним. «И я уже как инок, – думал он, – инок монастыря Бориса и Глеба». Хотя был он даже не послушником, а так, прибившимся, жившим из милости, Христа ради в монастыре, пусть и звонил уже наравне с Леонтием. Он и не думал всерьез о монастырской жизни, то есть о будущем, ни-ни. Кем ему выпадет быть, кто знает. Ему и ладейщиком хотелось стать, водить ладьи по Каспле, а пуще того – по Дюне-Двине, по Днепру, а там, глядишь, и по небесной Волге, что стекает с горы Валдайской. Хотелось ему стать и воином, носить кольчугу, шишак, меч, копье, лук со стрелами. Вот поступить в дружину к светлому князю Ростиславу с серыми очами и курчавой бородой.
Да только кому немко дружинник-то потребен?.. Али ладейщик? Ежели только толмача всегда иметь около себя. Да где сыщешь такого?
Ничего не было ясно. Но сейчас Сычонку по душе было идти подле видного Стефана и выглядеть иноком али там послушником монастыря Бориса и Глеба.
Он хотел дорогой как-то начать свой разговор со Стефаном, но все что-то его или Стефана отвлекало. Так они дошагали до церкви при устье речки Чуриловки. Стефан остановился и, поклонившись церкви, перекрестился. То же сделал и мальчик.
Нагнали они телегу с горшками. Лошадкой правил темный от солнца мужик в лаптях, в портах, длинной рубахе, подпоясанной ремешком, в высокой шапке. То был горшечник Савва, как понял мальчик из разговора между ним и Стефаном. Вез он свой товар на Торг в Пятницкий конец. Горшки, кувшины, крынки, блюда и миски, кружки да всякие зверьки и птахи расписные лежали прямо в соломе.
Савва спросил о мальчике, кто, мол, таков. Стефан отвечал, что немко Василёк из Вержавска. А мальчик вдруг опомнился и подумал: «Вон же как чудно получается, и мамка Василиса, и батька Василий, и сам он Васильком уж стал, ну и ну. А был Спиридон».
– А-а-а, – протянул мужик.
И вдруг повернулся, пошарил в соломе и достал расписную птичку-свистульку.
