Харуки Мураками "Ничья на карусели"

И мы отправились в гости к чеху. Для Виллидж того времени была характерна… как бы это сказать… некая взаимовыручка, что ли.

В удивительно грязной квартире чех показал нам около двадцати своих работ. Чеху было двадцать семь лет, и он эмигрировал с родины всего три года назад, перебежав границу. Прожил год в Вене, затем перебрался в Нью-Йорк. В Праге у него остались жена и маленькая дочь. Днем он рисовал дома, а по вечерам подрабатывал в турецком ресторане неподалеку. «В Чехии нет свободы самовыражения», – говорил он, хотя, думаю, на самом деле его главная проблема была кое в чем другом – немец был прав, говоря, что он бездарен.

Оставался бы ты лучше в Праге, мысленно проворчала я.

С технической точки зрения картинам чеха нельзя было дать однозначную оценку – одни цветовые решения приводили зрителя в ужас, другие приемы были весьма удачны. Но не более того. На взгляд профессионала, его работы были статичными. В них не было того, что принято называть «расширением сознания». При этом они вовсе не являлись художественным «тупиком». Просто автор достиг своего потолка. That’s all – вот и все.

Они переглянулись с немцем – в его взгляде она прочла ту же мысль. Das ist alles – вот и все. С беспокойством чех следил за каждым ее движением.

Уже попрощавшись и стоя у порога, она неожиданно заметила еще одну картину. Это было горизонтальное полотно размером с двадцатидюймовый экран телевизора. В отличие от других работ в ней чувствовалось дыхание. Не выдающееся, нет. Совсем незначительное. Готовое вот-вот ускользнуть. И все же пусть слабое, но дыхание определенно чувствовалось. Она попросила чеха убрать остальные работы, расположила картину на освободившемся белом пространстве стены и внимательно вгляделась в нее.

– Это была первая картина, написанная мною в Нью-Йорке, – быстро и нервно заговорил чех, – в первый свой вечер в Нью-Йорке я несколько часов простоял на углу Таймс-сквер, наблюдая за улицей. А когда вернулся домой, за одну ночь написал эту картину.

На картине был изображен молодой человек на заднем сиденье такси. Если представить, что это фотоснимок, то фотограф явно выхватил мужчину крупным планом, сдвинувшись в центр переднего сиденья. Зрителю виден был его профиль, взгляд направлен за окно. Привлекательный мужчина. Вечерний костюм и строгая белая рубашка, черный галстук-бабочка и белый шарф. Чем-то напоминает жиголо, но для жиголо ему явно чего-то недостает. Возможно, более концентрированного голода.

Это вовсе не означает, что голода в нем не было вовсе. Где вы видели неголодного молодого человека? Просто его голод был слишком размыт и при взгляде со стороны – или при взгляде его глазами – казался чем-то иным, некоей точкой зрения, point of view, находящейся в процессе развития. Как синий туман – знаешь, что существует, а поймать не можешь.

Таким же синим туманом окутывает машину ночь. Цвет ночи виден сквозь заднее стекло автомобиля. Только цвет ночи. Синий с примесью черного и фиолетового. Роскошный цвет. Роскошный и плотный, как музыка Дюка Эллингтона. Такой плотный, что, кажется, стоит поднести ладонь, и пальцы тут же в нем утонут.

Мужчина смотрит в сторону. И не смотрит ни на что. Ничто из увиденного за окном не тронет его души. Автомобиль движется вперед.

Мужчина куда-то едет?

Мужчина куда-то возвращается?

Картина не давала ответа на эти вопросы. Мужчина вписан в ограниченное пространство такси. Такси вписано в основополагающий принцип, движение. Движение. Какая разница, ехать куда-то или возвращаться. Какая, в сущности, разница. Разверзшаяся в гигантской стене черная дыра. Вход и выход.

Мужчина смотрит в темноту. Губы пересохли – похоже, ему страшно хочется курить. Но сигареты почему-то далеко, вне пределов его досягаемости. Скулы торчат. Подбородок заострен. Это враждебная заостренность. На подбородке, словно шрам, пролегла узкая тень. Тень-отголосок безмолвной битвы в невидимом мире. Край шрама скрыт белым шарфом.

– В итоге я отдала сто двадцать долларов и купила картину для себя. Сто двадцать долларов – совсем недорого за картину, но для меня в то время это была чувствительная сумма. Я была беременна, муж потерял работу. Актер на внебродвейских подмостках[2 - Внебродвейские подмостки – внешнее по отношению к Бродвею, не столь блестящее кольцо нью-йоркских театров, малобюджетная экспериментальная постановка, иногда любительская.], он и раньше не много зарабатывал. Основной доход лежал на мне.

На этом она прервала рассказ и, пригубив вино, углубилась в воспоминания.

– Вам понравилась картина? – спросил я.

– Картина мне не понравилась, – ответила она, – уровень, как я уже говорила, был любительским – ни хорошо, ни плохо. Мне понравился изображенный на ней молодой мужчина. Я купила картину только ради того, чтобы любоваться им. Чех страшно обрадовался признанию его работы, а немец, кажется, удивился. Думаю, он так ничего и не понял. Не понял истинной причины покупки.

Рождественская кассета щелкнула и закончилась, наступила глубокая тишина. Она разгладила на коленях твидовую юбку.

– Мне было двадцать девять лет. Закат юности, как принято говорить. Я приехала в Америку, чтобы стать художницей, но не стала ею. Мои глаза оказались талантливее рук. Создать что-либо своими руками было мне не под силу. А мужчина с картины… почему-то он показался мне частью моей собственной потерянной жизни. Дома я повесила картину на стену и день за днем смотрела на нее. Каждый взгляд на мужчину с картины давал мне осознание величины утраченного мною. Или его мизерности… Муж часто насмехался надо мной, говоря, что я влюблена в мужчину с картины. Ведь я подолгу смотрела на него. Но муж ошибался. Я испытывала к этому мужчине что-то вроде симпатии. Говоря о симпатии, я имею в виду не сочувствие или сострадание, а некую разделенную на двоих печаль. Вы меня понимаете?

Я молча кивнул.

– Я так долго созерцала мужчину в такси, что в какой-то момент он словно стал моим вторым «я». Он понял мои чувства, а я поняла его. Поняла его печаль. Он оказался запертым в такси под названием «заурядность». Ему не выбраться оттуда. Никогда. Никогда. Заурядность усадила-заперла его там, похоронила в клетушке заурядного пейзажа. Вам не кажется это печальным?

Помолчав, она продолжила:

– Вот такая история. Это не было художественным восторгом или толчком, отнюдь. Не было и проявлением чувствительности или физиологического потрясения. Вы удовлетворены?

– Только один вопрос, – сказал я, – картина все еще у вас?

– Нет, – мгновенно ответила она, – я ее сожгла.

– Когда это произошло?

– В семьдесят первом году. В мае семьдесят первого. Кажется, что совсем недавно, а ведь прошло почти десять лет. Столько всего случилось – я рассталась с мужем, решила вернуться в Японию. Оставила ребенка. Не буду вдаваться в подробности. В тот момент хотелось бросить все. Совсем все. Отбросить последовательные образы[3 - Последовательный образ – в психологии зрительное ощущение, остающееся сразу после прекращения действия раздражителя.] всех мечтаний, желаний и любви, изведанных мною в этом мире. Я взяла у друзей пикап, побросала в кузов все, что было в комнате, вывезла на пустырь и, облив керосином, сожгла. «Мужчина в такси» оказался среди прочего. Отличная сцена, не хватает только сентиментальной музыки, вы не находите?

Она улыбнулась, я улыбнулся в ответ.

– Мне не жаль было жечь картину. Ведь это было одновременно и мое, и его освобождение. Сгорев, он наконец вырвался из клетки заурядности. Вместе с ним я сожгла часть себя. Это случилось ясным майским полднем семьдесят первого года. Сразу после этого я вернулась в Японию. Ну а теперь, – она обвела рукой комнату, – сами видите. Управляю галереей. Работа спорится. У меня, так сказать, явный коммерческий талант. Сейчас я не замужем, но мне ни капельки не грустно. Живу довольно радостно. Однако история «Мужчины в такси» не закончилась майским полднем семьдесят первого года на нью-йоркском пустыре. У нее есть продолжение.

Она достала из портсигара «John Player Special», поднесла зажигалку, закурила. Фотограф закашлялся. Я отодвинулся. Дым медленно полз вверх и таял, рассыпаясь на части, подхваченный струей из кондиционера.

– Прошлым летом в Афинах я встретила его. Его. «Мужчину в такси». Ошибки быть не могло. Это точно был он. Я сидела с ним рядом на заднем сиденье афинского такси.

Это было чистой случайностью. Как-то вечером, часов в шесть, во время путешествия по Афинам она взяла такси от Египетской площади до улицы Василисас Софиас. Молодой мужчина подсел в районе площади Омония – в Афинах принято подсаживать в такси пассажиров, если вам по дороге.

Мужчина был худощавый и очень привлекательный, в необычной для летних Афин одежде – вечернем костюме и при галстуке-бабочке. Похоже, направлялся на солидную вечеринку. Вплоть до мелочей он являл собой точную копию мужчины с купленной в Нью-Йорке картины. На мгновение ей показалось, что произошла ужасная ошибка. Неведомым образом ее занесло в неправильное время и в неправильное место. Казалось, тело ее парит в десятке сантиметров над землей. В голове наступила полная пустота, и ей потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя.

– Привет, – улыбнулся ей мужчина.

– Привет, – ответила она по инерции.

– Вы ведь японка, верно? – поинтересовался он на хорошем английском.

Она молча кивнула.

– Я был в Японии, – промолвил он и, словно стараясь измерить тишину, расставил в воздухе пальцы, – на гастролях.

– На гастролях? – Она все еще не пришла в себя.

– Я актер. Играю в греческом национальном театре. Вы же знаете греческие трагедии? Еврипид, Эсхил, Софокл…

Она кивнула.

– Одним словом, Греция. Старина – это лучшее, что у нас есть.

Он улыбнулся и, прервав разговор, повернул длинную шею и направил взгляд за окно. Его и можно было принять только за актера. Он долго и неподвижно смотрел в окно. Такси еле ползло по запруженной автомобилями улице Стадио (был конец рабочего дня), но мужчину это, похоже, ничуть не тяготило – он рассматривал витрины и афиши за окном. Она всеми силами старалась навести в голове ясность. Наконец она втиснула реальность в жесткие рамки реальности, а воображение в жесткие рамки воображения. Но и это не помогло. Она сидела в такси посреди Афин с мужчиной с картины. Ошибки быть не могло.

За это время автомобиль преодолел Стадио, проехал по площади Синтагма и выехал на Софиас. До ее отеля оставалась буквально пара минут. Мужчина по-прежнему смотрел в окно. Ласковый вечерний ветер играл его мягкими волосами.

– Простите, – обратилась она к мужчине, – вы, наверное, направляетесь на какую-то вечеринку?

– Да, конечно, – ответил мужчина, – я еду на вечеринку. На прекрасную большую вечеринку. Будет много народу, все будут пить и развлекаться до самого утра. Но я уеду раньше.

Такси притормозило перед отелем, швейцар распахнул дверцу.

– Каро таксис. Приятного путешествия, – сказал мужчина по-гречески.

– Эфхаристо поли. Большое спасибо, – ответила она.

Проводив взглядом исчезающий в вечерней пробке автомобиль, она вошла в отель. Сумрак парил над городом, словно колышущаяся от ветра мембрана. Она поднялась в гостиничный бар и выпила три водки с тоником. В баре стояла абсолютная тишина, посетителей, кроме нее, не было, с улицы не проникал вечерний сумрак. Ей казалось, что часть ее осталась позабытой в афинском такси – на заднем сиденье едет на вечеринку с молодым актером в вечернем костюме. Остаточное явление, так бывает в первый миг, когда сходишь на землю с качающегося корабля, – тело еще качается, а земля стоит на месте.

Это длилось так долго, что она не заметила, когда качка наконец улеглась, и что-то в ней навсегда угасло. Она явственно почувствовала: что-то закончилось.

– Я как сейчас слышу его последние слова. Каро таксис. Приятного путешествия. – Она сложила руки на коленях. – Какие прекрасные слова, вы не находите? Я думаю об этом каждый раз, когда их вспоминаю. Пусть многие части моей жизни утеряны, это ведь лишь части, что-то все еще впереди.

Она со вздохом улыбнулась краешком губ.

– На этом история о «Мужчине в такси» заканчивается. That’s all – вот и все, – сказала она, – прошу прощения за долгий рассказ.

– Что вы! Было очень интересно, – хором ответили мы с фотографом.

– Эта история преподносит нам урок, – сказала она в конце, – важный урок, который можно извлечь лишь из собственного опыта. А урок вот какой: мы не в состоянии стереть что бы то ни было. Нам остается лишь ждать, пока оно само исчезнет.

На этом ее рассказ закончился.

Мы с фотографом допили вино, поблагодарили хозяйку и покинули галерею.

В тот же день я изложил ее рассказ на бумаге, но тогда его не удалось включить в статью – не хватило места. Теперь, когда его наконец удалось опубликовать в таком формате, я заметно успокоился.

У бассейна

Весной ему исполнилось тридцать пять, и он понял, что миновал свой «жизненный разворот».

Нет, не так. Правильнее будет сказать, что весной, когда ему исполнилось тридцать пять, он решил, что пора делать разворот.

Конечно, никто не знает, сколько суждено прожить. Если он проживет до семидесяти восьми, разворот его жизни придется на тридцать девять – до тридцати девяти в запасе еще четыре года. А с учетом средней продолжительности жизни японских мужчин и состояния его здоровья даже семьдесят восемь – не самый оптимистичный прогноз.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=65566186&lfrom=174836202) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Речь идет о романе «Сердце – одинокий охотник» американской писательницы Карсон Смит Маккаллерс (1917–1967).

2

Внебродвейские подмостки – внешнее по отношению к Бродвею, не столь блестящее кольцо нью-йоркских театров, малобюджетная экспериментальная постановка, иногда любительская.

3

Последовательный образ – в психологии зрительное ощущение, остающееся сразу после прекращения действия раздражителя.