– На печке угольком этот расход запишите, Наташа, на том свете с вас его взыщем. А хоронили вашего дедушку в складчину мы, его товарищи по профессии, и вам, следовательно, беспокоиться не о чем. Никому и ничего вы не должны.
Сказал и побежал, будто по делу, к Домне Степановне, а на самом-то деле, чтобы от моей благодарности как-нибудь отделаться. Вскоре пришла Домна Степановна и велела мне положить деньги в мешочек да надеть на тесемку через шею с крестильным крестом. Сама же и мешочек этот для меня сшила. Господи, добрые какие! Видно, что любили они искренне моего дедушку.
Вчера, накануне отъезда, пошла я в гимназию проститься с подругами и взять свои документы в канцелярии. Пришла в большую перемену в класс, когда ученицы свободны и завтракают. И Боже ты мой, как мне они все обрадовались! Маленькая Маруся Зимина чуть с ног не сбила, со всего размаху на шею мне кинулась.
– Наташа, милая, зачем ты нас оставляешь?
И другие тут же подхватили хором:
– Не уходи, Наташа, не бросай гимназию! Ведь и училась недурно, только языки тебе не давались, да еще математика. Ведь можно было бы тебя освободить от платы за учение… Вот Маня Хлопцова похлопотала бы через своего папу, он друг директора. А, Наташа?
Лица у всех были такие сочувствующие, взволнованные. Катя Шурикова плакала, точно я ей сестра родная. Про мою Соню и говорить нечего, совсем веки вспухли от слез – ведь подруги и соседки по парте мы с ней с самого дня моего поступления. Зина Лихачева и Женя Садикова так волнуются, что просто ужас. Вдруг слышу у плеча ровный, спокойный голосок:
– На одну минутку, Иволгина, поговорить с тобой надо.
Гляжу: Маня Хлопцова передо мной, наша «гордячка», «аристократка», как ее у нас в классе прозвали. Наши недолюбливают Маню за то, что она особняком от нас держится и все говорит про свое знатное родство и аристократические знакомства.
А тут, вижу, стоит передо мной совсем другая Маня. Глаза смотрят на меня так сочувственно, так ласково. Взяла она меня за руку и отвела к окну.
– Наши правду говорили, Иволгина, я могу через своего папу похлопотать, чтобы тебя освободили от платы. Хочешь?
– Нет, – отвечаю, – спасибо тебе, Хлопцова, но я против дедушкиной воли не пойду. Раз он так завещал мне, то так и поступлю.
– Ну, как знаешь, а только я тебе с полнейшей охотой готова помочь.
Пожала мне руку и отошла к своей парте, как будто недовольная. А тут наши меня снова окружили.
– Так неужели же едешь, Наташа?
– Еду, – говорю.
– Ну, прощай, если так! Не поминай лихом, пиши нам, рассказывай о своей жизни! Не забывай своего класса, и мы тебя не забудем!
Кричат это все двадцать восемь человек, перекрикивая друг друга. Разобрать их трудно, в ушах гул стоит… А на глаза слезы наворачиваются, вот-вот разревусь сейчас, не выдержу, как самая маленькая девочка разревусь. Уж очень мне жаль их всех оставлять. Ни с кем из них за два года, проведенных под гимназической кровлей, я не повздорила, не поссорилась. Бывало, обидит кто сгоряча – смолчишь. Даже выходки нашей известной пересмешницы Оли Азбуковой сносила стойко, когда она над моим французским произношением подшучивала.
Мое терпение обескураживало обидчиц, и они в конце концов оставляли меня в покое.
А сейчас эта самая Оля Азбукова не отстает от Сони и Маруси Зиминой. И другим не легче. Плачут, обнимают, целуют. Просят в альбомы хоть по строчке на память им написать, мне открытки суют со стишками, потому что у меня альбома нет, да и некогда было бы всему классу в него записывать, – за полчаса все равно не успели бы. И Мария Хлопцова подошла снова и свою фотокарточку дает.
Красивая она, Маня. Только лицо у нее холодное, гордое такое, и губы всегда так надменно сжаты. Она снята в белом платье с распущенными волосами, совсем красавица. Сделала надпись внизу: «От Марии Хлопцовой Наташе Иволгиной». И надпись такая же холодная, как и сама «Мари», как ее всегда называют родные. Еще кое-кто карточки подарил.
Не успела я как следует проститься с моими подругами, как прозвенел звонок в коридоре. Вошла наша классная дама Антонина Маврикиевна, очень серьезная, строгая, но справедливая барышня, которую мы и уважали и побаивались сильно. Вошла – и прямо ко мне.
– Уходите от нас, Иволгина?
– Ухожу, Антонина Маврикиевна.
– В гимназию поступаете в Петрограде?
– Нет, – говорю, – в учение, в мастерскую, Антонина Маврикиевна, к портнихе дамских нарядов.
Она внимательно на меня посмотрела.
– Что же вдруг так?
– По дедушкиной воле.
– А-а…
Помолчала она немного, а потом протянула мне руку.
– Что ж, если этого пожелал ваш дедушка, так и надо исполнить. Всякий труд достоин уважения. Не забывайте только тех начальных знаний, которые вам дала гимназия. Старайтесь читать побольше хороших книжек, дополнять ими в свободные от работы часы то, чему учились здесь. Ну, всего вам хорошего, девочка. С искренним сожалением расстаюсь с вами.
Едва успела я проститься с ней, как меня позвали к инспектору за бумагами. Тут только я вспомнила, что забыла рассказать нашим про отзывчивое отношение ко мне нашего «Грозного». Но решила, что они уже узнали все от Сони Измайлович, и успокоилась. В швейцарской увидела ее саму. Стоит у вешалки и плачет.
– Не забуду тебя, Наташа. Пиши… Может, встретимся когда через много лет с тобой.
– А ты не погнушаешься знакомством с портнихой, Сонюшка, а? – пошутила я, чтобы отвлечь ее немного от горьких мыслей. А она чуть было не обиделась.
– Бессовестная! Не смей так говорить! Наташечка, родная! – и чуть не задушила меня в своих объятиях.
«Вот и не гимназистка я больше», – грустно подумалось мне, когда я шла пешком с Миллионной на нашу Верховскую. Нарочно в трамвай не села, чтобы еще раз оглядеть хорошенько наш милый город.
Вот длинная бесконечная улица. Сколько раз я по ней ходила с дедушкой! Лучшая улица нашего маленького, хоть и губернского городка. Городским садом прошла на набережную, к мосту. Пока шла знакомыми широкими аллеями, опять дедушку вспомнила, – много раз мы с ним здесь гуляли. А сейчас, Боже мой, как здесь грустно!
Шуршит опавший пестрый лист под ногами грустным таким шумом, точно плачет или жалуется на что-то. Небо серое, холодное, неприглядное. По красивому ажурному мосту, переброшенному на заречную сторону, перешла Волгу. Заслезились осенними слезами ее обычно голубовато-сероватые воды… Грустно выглядит и она…
И только белые нарядные монастыри и храмы на обоих берегах скрашивают ее печальный, задумчиво-хмурый вид.
Прощай, Волга, милая красавица Волга, не пожелавшая порадовать меня своей красотой в этот последний денек! Прощай, чудесная и под дождливым туманом Волга. Увижу ли я тебя еще? Увижу ли?
Того же числа. Поздний вечер
Сейчас уже поздний вечер. Все сделано. Все уложено. Со всеми простилась. Еще раз бегала, уже под вечер, на кладбище. Целовала белый дедушкин крест на могиле. Дедушка, родненький, миленький, благослови ты из-под сырой земли свою Наташу!
И к Кулькиным зашла на минуточку. Простилась с Иваном Сергеевичем и его семьей, еще раз их поблагодарила.
Сейчас сижу и спешно дописываю в ожидании Петра Сидоровича, который обещал заехать за мной, чтобы вместе с Домной Степановной отвезти меня на вокзал.
Из девочек никто провожать меня не придет. Даже Соня Измайлович не сможет прийти, потому что поезд отходит от нас позже двенадцати часов ночи. Куда уж тут!
Вот стукнула дверь. Это он, наверное. И шаги Домны Степановны слышу.
Надо скорее спрятать в корзинку дневник. Прощай, дорогая тетрадка, на неопределенное время!
28 сентября. Утром. В вагоне
Вот уж воистину правду говорит русская пословица: «Человек предполагает, а Бог располагает». Думала я, уезжая из дому, что не скоро дотронусь до своей тетрадки, что в дороге за хлопотами нельзя будет писать, а вышло иначе.
Такой досадный, печальный случай, что нельзя не записать в дневник! Да, не думала я вовсе, что с первых же моих самостоятельных шагов судьба будет так меня учить. И поделом тебе, Наташа, не будь наивной дурочкой!
Но расскажу все по порядку, благо писать можно, карандаш под рукой есть и в вагоне не очень трясет.
Проводили меня Домна Степановна с Петром Сидоровичем до самого моего места в поезде, – в третьем классе оно было, в дамском отделении, – и по-родственному расцеловались со мной, наговорили разных добрых пожеланий. Домна Степановна пирога для меня припасла, яиц вкрутую сварила и положила два яблока в мешочек. А Петр Сидорович наших здешних леденцов и пряников мне в гостинец принес. Я очень благодарила обоих дедушкиных друзей за внимание.
Домна Степановна плакала.
– Господь вас храни, Наташенька! Когда приедете на могилку к дедушке, непременно прямо ко мне. У меня и остановитесь, как дома. А мне вас с вашим дедушкой вовеки не забыть. Где мне других таких душевных жильцов сыскать! Ведь, почитай, как родные были!
Тут она неожиданно обхватила мою шею, прижала мою голову к груди и запричитала:
– Сиротка ты моя болезная! Как ты одна-одинешенька жить будешь?.. Дай хоть я тебя, вместо матери, благословлю…
И перекрестила меня несколько раз подряд, ахая и плача.
Едва успела я после с Петром Сидоровичем проститься и поблагодарить его за все заботы обо мне, как поезд тронулся. Они на платформу на ходу уже выскочили. Потом еще долго бежали за поездом, платками махали и кричали что-то, чего за двойными рамами было не расслышать.
Отошла я от окошка, подошла к своей лавке, а с соседней голова чья-то приподымается:
– Что, с бабушкой и дедушкой прощались, видно?
Это была какая-то незнакомая женщина.
– Нет, – отвечаю, – они мне чужие, но как родные обо мне заботятся.
Отвечаю и пристально разглядываю незнакомку. Маленькая она, плотная и одета во все черное, как монашка. Смотрит на меня так, точно несколько лет со мной знакома, а глаза у нее так и бегают. На губах улыбка – такая ласковая, приятная. Да и лицо как будто симпатичное. Только глаза ее не очень мне понравились: уж чересчур быстрые, пристальные.
Как услышала она, что Домна Степановна и Петр Сидорович чужие мне люди, так вся и всполошилась:
– Вот уж верно, что иной раз чужие получше других кровных будут. И заботы больше, и сердечности. А вы, барышня, далеко ли едете и почему одна-одинешенька, такая молоденькая?
Я все незнакомке и объяснила: еду в столицу, в чужих людях жить, поступать в учение, «в девочки» в знакомую дамскую мастерскую, и что пока жив был дедушка, у него жила, в гимназии училась, а теперь учиться нельзя больше, потому что платить за учение некому.
Посмотрела она на меня удивленно и сказала:
– Как же платить некому? А одеты вы так хорошо, совсем как барышня с достатками…
– Нет, я не с достатками, а одета так потому, что любил меня дедушка и старался, чтобы я от прочих гимназисток ничем не отличалась. А денег у меня, кроме пятидесяти рублей, что выручено от продажи нашей обстановки, ничего нет.
– Ах, ах, моя бедняжечка! – всплеснула руками женщина. – Вы такая молоденькая, а уже с горем злосчастным знаетесь! Жаль мне вас сердечно, милая барышня, так жаль, что и сказать не могу. Вы очень похожи на дочку мою покойную, на Сашеньку, та такой же красавицей была.
– Ну, какая же я красавица…
– А то нет, скажете? Посмотрите на себя в зеркало.
Неловко мне было слушать ее речи. Ни когда мне никто подобного не говорил. Стала я свою соседку разубеждать, и разговорились мы с ней незаметно.
Она мне обещала свой адрес дать, приглашала как-нибудь в праздник прийти к ней, кофейку попить. И все, между прочим, беспокоилась в разговоре насчет железнодорожного воровства.
– Сколько их, этих вагонных жуликов в наше время развелось, не приведи Господи! – вздыхала она. – Так и читаешь в газетах: там обокрали да тут обворовали в вагоне того да этого. Еще что придумали лиходеи-воры бесчестные: усыпят сначала да и вытащат из карманов все, что понравится!
– Так зачем же в карманы ценное класть? – удивилась я.
– А то куда же, как не в карманы?
– Да вот я, например, деньги на груди везу, через шею повесила на шнурке мешочек, а в нем деньги.
Она так и привскочила:
– Да что вы, деточка! Да нешто можно это? Так еще опаснее везти.
– Да как же так? Что же делать? – растерялась я.
Но спутница сразу надоумила меня, что делать.
– Вы, – говорит, – барышня моя милая, снимите вашу денежную хранильницу с шейки и мне передайте. А я ваше добро вместе с моим сберегу. Вы-то устали, вам выспаться надо, а я-то уж от Москвы отоспаться успела и больше ни за что не усну до утра. Да вы не беспокойтесь, золотко мое, спите с Богом!
Послушалась я ее, сняла мешочек с шеи и передала ей. Она его вместе со своим кошельком за чулок спрятала. А я закуталась в свой старенький байковый платок да так и заснула, подсунув под голову маленькую подушечку-думку, подаренную мне на прощание Соней Измайлович.
Сладко спалось мне под равномерный стук колес, даже не слышала, как останавливался поезд на станциях, как суетились кондукторы, как снова трогались вагоны, как приходили и уходили пассажиры.
Проснулась наконец, открыла глаза, гляжу: совсем уже светло, пассажирки, которые в одном отделении со мной ехали, давно поднялись и привели себя в порядок. Кое-кто уже чай пьет за откидными столиками-полочками под окошком. Взглянула я на скамейку, где лежала моя соседка, и рот разинула от удивления. На ее месте двое маленьких ребят сладко похрапывают, а на краешке скамейки сидит молодая дама и читает газету.
– А где же вчерашняя моя спутница? – вырвалось у меня.
– Какая спутница? – вскинула на меня удивленные глаза дама.
– Да та, что на монашку похожа… В черном платье, полная, пожилая…
– Ах, вы про эту. Она еще в Бологом сошла. Мы на ее место и сели.
– Да как же так, Господи!
– А что такое?
Я рассказала, как обманула меня и обобрала незнакомка. Все наше отделение слушало мой рассказ. Я была очень взволнована происшедшим, так что мне не могли не поверить. Видимо, очень уж расстроенным было мое лицо, потому что ехавшая рядом другая дама вынула портмоне и подала мне рублевую бумажку.
