«О, – снова подумала Китти, шагая по коридору. – Вот оно. Опять». Жизнь.
В лучах заходящего солнца широкая кровать с аккуратно заправленным белым покрывалом и двумя подушками казалась больше. Окна уже закрыли; Китти посадила мишку на сиденье у окна и подняла вверх одну створку, желая впустить весь воздух, весь город – шум машин и стук каблуков по тротуару где-то далеко внизу. Вместе с глубокой темнотой весеннего вечера к ней поднялся запах тепла.
Она повернулась, сняла с запястий браслет с подвесками и золотые часы, сбросила шлепанцы, прошла в ванную, чувствуя через чулки прохладу зеленого кафеля, и повернула фарфоровые ручки крана в раковине. Оттуда хлынула ледяная вода. Испугавшись, Китти отдернула руки и увидела в зеркале свое искаженное гримасой лицо. Затем черты смотревшей на нее женщины разгладились, и Китти принялась разглядывать себя. У нее были типично хотоновские черты лица: хотоновский нос, высокие скулы над изогнутыми губами, которые теперь улыбались своему отражению и предшествующим поколениям.
«Урожденная Хотон, в замужестве Милтон, – одобрительно произнес отец, поднимая бокал на ее свадьбе. – Китти сменила одно «-тон» на другое. – Он усмехнулся гостям и заключил: – И проявила завидное благоразумие, оставшись в своей весовой категории».
Длинные обнаженные руки подружек невесты, лениво поднимавшие бокалы с шампанским, напоминали Китти лебедей с изящно изогнутыми шеями, легко и беззвучно скользящих по воде в сумерках.
«Это лучшие годы твоей жизни. – Миссис Фиппс склонилась над белой скатертью и тронула руку Китти, чтобы привлечь ее внимание. – Ты этого еще не знаешь, но это так».
Китти зарделась и кивнула подруге матери, понимая, что должна поблагодарить ее, что собеседница не хотела ее уязвить. Но она знала: пожилые женщины – воровки. Они хотят украсть твои возможности, поставить тебя на место, сунуть себе в корзинку время, которое когда-то потеряли. Даже здесь, на ее свадьбе.
Что ж, пообещала себе Китти в тот вечер, она не будет им уподобляться. Растягивая губы в улыбке для миссис Фиппс, Китти решила: какой бы мудрой она ни стала, она никогда не скажет юной девушке, что в конце каждого луга есть ворота.
Она взяла пушистое полотенце и уткнулась в него лицом, а опустив его, увидела в зеркале Недди и Мосса – вымытых, в халатах и шлепанцах, с расчесанными волосами. Мальчики успели тихо и незаметно войти в комнату за ее спиной, обнаружить мишку и взобраться на сиденье у окна.
Сердце у Китти замерло.
Створка окна над их головами была высоко поднята. Ничто не отделяло их от уличного воздуха.
– Слезайте, мальчики, – сказала она в зеркало.
Они не слышали. Мосс стоял на коленях, прижавшись к подоконнику. Недди встал в полный рост, выглядывая наружу – слишком далеко, – чтобы перекинуть мишку через подоконник.
Китти резко повернулась и бросилась к нему:
– Недди!
Мальчик вздрогнул и оглянулся. И Китти поняла, что не успеет. Ничто уже не спасет его от открытого неба.
А потом он просто упал.
Глава вторая
Она снова пришла в своих чистых белых кедах и теперь стоит у изножья кровати, ждет. Они на острове, в розовой комнате Большого дома. В соседних комнатах спят остальные, все спят в густой морской темноте.
– Эви, – говорит она, – нам нужно идти. Мы должны успеть, пока оно не исчезло.
– Это сон, – говорит себе спящая Эви.
– Эви. – Мать стоит и ждет.
– Я сплю, – отвечает Эви, лежа не в своей кровати и не в своей комнате; это комната, где они спали в детстве. – Я не хочу идти.
– Эви…
А когда Эви встает, мать поворачивается и, расправив плечи, быстрым решительным шагом идет по коридору.
– До свидания, бабушка Ки, – говорит Эви двери, за которой спала бабушка. – До свидания. До свидания, тетя Эвелин. Мы должны идти.
Они выходят из дома, пересекают лужайку и поднимаются по небольшому холму к кладбищу, где лежат Милтоны, маленькие гранитные бугорки с именами…
Огден. Китти. Эвелин. Мосс.
Джоан.
– Чья это? – Джоан указывает на последнюю могилу, новую, с ее именем.
– Мы думали, что ты умерла, мама.
Джоан смотрит на камень.
– Умерла, – шепчет она.
– Умерла? – Она поворачивается. – Но не здесь, Эви. Я же тебе говорила. Не…
Здесь.
Эви Милтон проснулась с этим словом на губах; его отзвук еще висел в воздухе. Она лежала в своей постели, пока фрагменты сна не встали на место, а окружающие стены не превратились в стены ее темной спальни в манхэттенской квартире, где она жила с мужем и сыном – в настоящем времени, теперь. Наступило очередное утро. Город уже проснулся. Ее сердцебиение выровнялось. Мама мертва. Уже несколько месяцев.
Пол уехал в Берлин. Сет спал в своей комнате дальше по коридору. «Король в своих покоях, в гостиной королева, – Эви прищурилась, глядя на потолок и пытаясь вспомнить слова старой детской песенки, – и вот они упали, кто вправо, а кто влево». Но Пол возвращается домой. Эви улыбнулась. Сегодня вечером Пол возвращается домой.
Верхняя соль сирены промчалась по Шестой авеню, и неумолчная городская симфония – рокот автомобилей с синкопами неразборчивых разговоров, шаги прохожих под окнами и их голоса, порой резкий речитатив чьего-то смеха – стала тише. Мир продолжал жить без Эви, внешний мир с грохотом несся вперед, а она снова была девочкой, лежала без сна в своей постели, слушая голоса взрослых, эхом разносившиеся по лестнице Большого дома на острове, а рядом в темноте спала ее кузина Мин.
Эви отбросила одеяло, спустила ноги на пол, откинула волосы с лица и села, все еще не стряхнув с себя остатки сна.
Что это было?
За цепочкой темных деревьев мелькало что-то неуловимое, окутанное туманом, оно висело там и никуда не уходило; Эви почти разглядела его в дымке за стволами – оно ходило на цыпочках, словно не хотело ее беспокоить, не хотело ни о чем напоминать, как будто прошлое внезапно подобрело. Что это бродило там, за пределами сознания, что это было?
Ей нужен Пол. Он должен помочь ей во всем разобраться. Он поймет, что это значит. Он объяснит молчание.
На письменном столе звякнул телефон.
«Вальзер, – написал Пол. – Тебе это о чем-нибудь говорит?»
«Танец?» – ответила она, дразня его.
«Имя», – подсказал он.
«Нет», – напечатала Эви и уставилась на экран. «Возвращайся», – подумала она и отправила сообщение: «Счастливого полета».
Лучи утреннего солнца тянулись по коридору, и закрытые двери комнат напоминали отверстия, пробитые на полях тетради, – ее кабинет, кабинет Пола, ванная, спальня Сета, а в конце кухня и гостиная с окнами на Бликер-стрит. Вдоль всей внутренней стены коридора от пола до потолка выстроились вишнево-красные книжные полки, которые они заказали в Беркли и перевозили с собой каждый раз, когда меняли квартиру или работу. Корешки книг, выстроившиеся по разделам и в алфавитном порядке, рассказывали историю их жизни, цветную и объемную; на полях этих книг Эви могла проследить свой путь от девочки до ученого.
«Ты же понимаешь, что мы живем в библиотеке, да? – ворчал Сет накануне вечером. – Одни только книги, книги, книги».
«И грязные носки», – вставила она.
«Мама, – твердо ответил он. – Кто-то должен поддерживать связь с реальностью».
Эви направлялась в ванную.
– Мама? – позвал ее Сет.
Эви толкнула дверь в его комнату.
– Мне уже пора вставать? – Голос из скомканного одеяла в центре кровати еще звучал полусонно.
Эви улыбнулась в темноту – опущенные шторы не впускали город в комнату.
– Десять минут, – сказала она и приблизилась к краю кровати, не спуская глаз со своего пятнадцатилетнего мальчика, который лежал совершенно неподвижно, обняв обеими руками подушку.
– Мама?
У нее перехватило дыхание – она вдруг поняла, что стоит точно так же, как во сне стояла ее мать.
– Десять минут, – повторила она и вышла, быстро закрыв за собой дверь.
Всю жизнь она сторонилась матери. Эви совсем не походила ну ту замкнутую, молчаливую женщину в центре еще более молчаливого родительского дома – и не будет походить, поклялась она себе. Когда-то с ее матерью что-то случилось, сбило ее с ног, опустошило ее. Потому что Джоан Милтон – в отличие от своей сестры Эвелин, в отличие от своей матери Китти – была какой-то неопределенной. Расплывчатой. Нечеткой.
Поэтому в этот месяц без Пола, раз за разом видя этот сон, который приходил каждое утро, сон, в котором настойчивая, решительная, энергичная женщина брала Эви за руку и вела из Большого дома на острове Крокетта к новой могиле и что-то показывала… что она могла сделать?
Она следовала за матерью.
Эви была историком, прошлое приносило ей хлеб с маслом. Но ничто, думала она, заходя в ванную и включая воду, ничто не подготовило ее к этому легкому неотступному ощущению, которое в течение месяца делалось все настойчивее, к этому непрерывному дождю где-то на задворках сознания, – к ощущению, будто она что-то упускает, где-то допустила ошибку, будто на ее жизненном пути был какой-то поворот, какая-то дорожка, проход, мимо которого она проскочила. Где-то в прошлом был правильный путь, ведущий к цели, и она его пропустила.
Она подняла взгляд на женщину в зеркале – очень похожую на ее бабушку, Китти Милтон.
Ей требовалось что-то вспомнить. Нечто такое, что она не должна была забывать.
Глава третья
Путь домой занял почти две недели, хотя Огден забронировал место на ближайшем доступном судне. Похороны отложили, дожидаясь его возвращения. На многочисленных рядах скамей в большой каменной церкви сидели представители старого Нью-Йорка, объединенные горем, утешая себя пением псалмов, которые выбрала мать Китти. Христианский воин, кроткий агнец, мытарства… Ряды скорбящих, шляпы, чья шерсть, промокшая под майским дождем, испускала пар. Сырость. Тепло.
Огден сидел рядом с Китти, глядя прямо перед собой невидящим взглядом. Мосс и Джоан остались дома, а Недди – которого он носил на плечах, с которым играл в догонялки в парке, маленький мальчик, который хлопал его по руке и со смехом убегал, крича: «Я тебя догнал!» – лежал в дубовом гробу, прямо перед ним, там, где его поставили Огден и распорядители церемонии.
Как?
Пароход причалил позавчера поздно вечером, и домой Огден попал уже за полночь. Он тихо прошел к спальне по длинному коридору мимо двух включенных ламп на комоде и толкнул дверь. Внутри была непроглядная тьма, хотя обычно в комнате всегда горел маленький ночник, на тот случай, если детям понадобится их разбудить; Огден протянул руку и, двигаясь вслепую маленькими шажками, стал ощупью пробираться к кровати, наткнулся на нее и чуть не упал. Потом осторожно положил ладонь туда, где предполагал найти руку жены. Но там никого не было, кровать оказалась пуста. Подушка была накрыта покрывалом. Огден хлопнул по выключателю. Китти не было в спальне, постель стояла нетронутая, аккуратно заправленная. Он побрел назад через пустую темную квартиру, заглянул в библиотеку, гостиную, столовую – где же она? Оказавшись на кухне, он заметил свет в дальнем коридоре, в одной из комнат для прислуги. Там он ее и нашел – свернувшуюся калачиком, с прижатыми к лицу ладонями, словно она пряталась во сне.
«Китти, – прошептал он и положил ладонь ей на плечо. – Китти». – Он осторожно отвел ее руки.
Она открыла глаза и посмотрела на него снизу вверх.
«Это Огден. – Голос у него дрогнул. – Это я».
«Огден?» – Больше она ничего не сказала.
И одно-единственное слово, колоколом звучавшее у него в голове в течение всего пути через океан, всего пути к дому, так и не прозвучало; он не смог спросить ее: как?
Все советовали положиться на время и тишину. Лучше не говорить об этом. Лучше не застревать в воспоминаниях, сказала его мать. Ужасная случайность. Видимо, было жарко. Окна все время были открыты. Время залечит раны. О некоторых вещах лучше умолчать. Все так, но Огден не мог заставить себя выговорить имя мальчика. Если бы он произнес «Недди», его сердце могло бы выскользнуть изо рта.
Он взял жену за безжизненную руку; тем временем Китти, как и каждый день, бесконечно прокручивала одно и то же в своей голове, возвращаясь в ту комнату и в ту последнюю секунду, когда Недди был еще здесь, еще стоял на сиденье у окна с мишкой в руках, когда она еще могла преодолеть эти десять футов между ними и вырвать его у смерти, а не стоять неподвижно в дверном проеме; ее разум отказывался представить, как он падает там – там? – в своем халате и шлепанцах, еще живой. Эти мгновения были невыносимы. Еще живой. Звал ли он ее? Она надеялась, что его сознание отключилось, что мозг сам задернул шторы.
Огден крепче сжал ее ладонь. Им снова нужно встать. Священник поднял руку, благословляя их. Они встали.
Когда Недди упал, она осталась неподвижно стоять в дверном проеме. Конечно, пустое место там, где должен быть Недди, – это неправильно. Конечно, того, что она видела, не могло быть, конечно, кто-то его остановит, кто-то его поймает, кто-то придет, вернет его, закроет окно и…
«Мама?»
С сиденья у окна на нее смотрел Мосс.
Наконец она стряхнула с себя оцепенение. Стремглав пересекла ковер, схватила Мосса, крепко обняла его, шагнула к кровати и опустилась на нее, чувствуя, что ее сердце снова ожило. Мир вновь начал пульсировать, биться внутри ее своим нет, нет, нет, и Мосс уткнулся лицом ей в грудь и прижался к шее, а Китти обвила его руками и, закрыв глаза, стала качать. Она его не отпустит. Никогда не отпустит.
Так что она держала Мосса в объятиях, когда в комнату вошла няня. Держала, когда пришли эти ужасные люди с носилками. Не выпускала его, почти спящего, когда встала с кровати, чтобы выйти в коридор навстречу отцу с матерью.
«Недди с вами?» – спросил Мосс, повернувшись к бабушке и дедушке.
«Недди заболел, – сказала бабушка, склоняясь к внуку. – Его отвезли в больницу».
И Китти осела, рухнула на пол, прежде чем отец успел ее подхватить, словно птица, прямо наземь, подстреленная в небе птица, несчастная птица, и сын все так же крепко обнимал ее за шею, пока она падала.
«Где Недди, мама? – спрашивал Мосс в последующие дни. – Когда он вернется из больницы?»
Китти была не в силах отвечать.
«Он забудет, – утешала ее мать. – Дети забывают. Ему лучше забыть. Правда невыразима».
«Но Мосс был там, – отвечала Китти. – Он видел, как Недди упал».
«Где Недди?» – спрашивал Мосс каждый вечер.
На третий вечер Китти посадила его к себе на колени, собираясь рассказать ему, спросить: «Милый, ты ведь помнишь, что случилось, правда?» Но его маленькое тельце так доверчиво прижималось к ней, что она смогла лишь выговорить:
«Недди улетел».
«Недди улетел?» – Мосс посмотрел на нее.
