– А мне так нравилось, как она пахнет, мама!.. Я потом с ней всё время спала, а ты меня прогоняла.
– Да как же тебя было не гонять, если ты уж совсем большая, а Любочке отдохнуть надо было!
– Агаша, зачем она умерла?
Няня украдкой взглянула на воспитанницу – опять ни единой слезинки, только на щеках два красных пятна, как от лихорадки.
– Да ведь человек не сам решает, когда ему жить, а когда помереть. – Агаша ладонью смела со стола хлебные крошки. – Заболела она, а сил-то и нету, все на войне порастратила.
Любочка, Любовь Петровна, вернулась в сентябре сорок четвёртого и прожила всего до Нового года. А потом продрогла где-то, воспаление лёгких, за неделю сгорела, хотя Павел Егорович как-то умудрился пенициллин достать, на самолёте из Казани примчался.
Только попрощаться им не довелось. Любочка в себя так и не пришла.
Остались они тогда втроём. Надинька горе быстро и приняла, и пережила – детское горе лёгкое, короткое. А Павел Егорович в одночасье постарел, сгорбился, весь словно осел и заледенел. Может, тогда сердце у него и надорвалось…
Но всё-таки, приезжая на дачу, открывал дверь и первым делом возвещал: «Девчонки, я приехал!»
Агаша утёрла глаза – она бесслёзно печалиться не умела, да и горе уж больно велико. Как его поднять, как теперь нести?..
– Поставлю-ка я чаю, Агаша, – Надинька поднялась и подхватила пустые тарелки. – Между прочим, у меня в портфеле две сушки! – прокричала она из кухни. – С маком! Нина угостила, а я забыла съесть!
Ничего она не забыла, конечно, а приберегла, чтобы разделить с Агашей.
– А рояль? – продолжала Надинька, точно зная, что Агаша стоит у неё за спиной. – Куда мы его поставим в квартире?..
– Да уж поставим, – пробормотала Агаша. – Отойди, я сама тарелки ополосну. Ручки побереги!
– Нет, Агаша, мы с тобой теперь наравне должны вести хозяйство.
– Чего удумала?! Хозяйство вести! Без тебя управлюсь! Ступай, ступай!..
Надинька повернулась, обняла Агашу, прижалась горячим, худеньким лицом к плечу.
Агаша проглотила моментально набежавшие слёзы, похлопала девочку по спине, поцеловала в рыжую макушку.
– Ничего, ничего. Проживём с Божьей помощью.
Надинька оторвалась от неё и стремительно вышла из кухни. Через секунду зазвучал рояль – сразу грозно, мятежно, – и также неожиданно умолк.
– Агаша, – издалека громко спросила Надинька. – А он есть?
– Кто?
– Бог.
Агаша достала из буфета чашки и сахарницу, непривычно лёгкую. Заглянула – почти пусто.
– По-нынешнему выходит, что нет.
– А по-твоему – есть?
– Ох, не знаю я, Надинька.
– Если он есть, почему война такая страшная была? Почему людей в печах жгли? И в газовых камерах душили? Почему мама умерла, и папа тоже?..
Агаша не знала, что отвечать, и сказала:
– Стало быть, за грехи наши…
– У мамы не было никаких грехов! – выкрикнула Надинька и опять заиграла.
Агаша принесла из кухни чайник, уселась на своё место, сильно выпрямилась и стала слушать.
Рояль гремел.
Надинька неожиданно оборвала музыку и бесшумно опустила крышку рояля. Ссутулила плечи и сунула руки в карманы отцовского халата.
Так они сидели в полной тишине – Агаша у стола, девочка рядом с инструментом.
– Ты бога нянькой не назначай, – вымолвила наконец Агаша. – Он отец наш, а смотреть за собой люди сами должны. Что же делать, коли против воли отца чада поднимаются? Чадам несладко, а отцу-то каково?..
– Ты странно рассуждаешь, Агаша. По-деревенски.
– А это, как говорится, чем богаты! Чай иди пить, остыл уж.
Надинька сушку сгрызла моментально, а Агаша к своей даже не притронулась, приберегла для девочки, и чай пила не внакладку, как привыкла за послевоенные годы, а вприкуску, из экономии.
Вдруг по зашторенным окнам прошёлся свет автомобильных фар, зафырчал мотор, просигналил гудок.
Надинька вскочила – всё было так, словно запоздавший отец вернулся с работы! Сейчас зазвучат на крыльце шаги и знакомый голос провозгласит: «Девчонки, я приехал!»
Надинька бросилась в прихожую и распахнула дверь, в которую уже стучали.
…Конечно же, отец не приехал. Он теперь никогда не приедет. На крыльце стояла незнакомая дама в ватерпруфе и накинутом капюшоне, у неё за спиной человек в кепочке. Он держал над собой зонт, с которого лило и брызгало во все стороны.
– Добрый вечер, – поздоровалась дама. – Разрешите войти? Пётр Силыч, жди.
Надинька посторонилась.
Дама цепким взглядом прошлась по стенам, задержалась на зеркале, подошла и стала перед ним снимать насквозь мокрый ватерпруф.
Разоблачившись, она, не глядя, протянула одежду Агаше:
– Прими.
Агаша приняла.
Дама поправила затейливую причёску, покачала головой, как видно, недовольная тем, что валик примялся под капюшоном, и повернулась к Надиньке.
– Должно быть, вы Надежда Павловна Кольцова. А я Руфина Терентьевна, супруга генерала Гицко. Мы въезжаем в эту дачу, я решила прежде посмотреть.
Она говорила подчёркнуто любезно и отчётливо, словно сомневалась, что Надинька и Агаша её понимают.
– Пётр Силыч, наш шофёр, привёз кое-какие вещи, мне бы хотелось их разместить. В городе от них тесно.
Надинька стояла как громом поражённая. До сих пор все разговоры об отъезде и даже сборы были частью какой-то… воображаемой жизни, ненастоящей. Генеральша Руфина Терентьевна была совершенно настоящей! Её лаковые резиновые боты по-настоящему блестели, сильно накрашенные губы выговаривали настоящие слова, и дом теперь по-настоящему принадлежит ей, а вовсе не Надиньке с Агашей.
– Ну-с, проводите меня, – распорядилась генеральша по-настоящему. – А ты… как тебя?.. помоги Петру Силычу с вещами.
Она зашла в столовую, окинула взором лампу над круглым столом, старинный ореховый буфет, диван, довольно потёртый, и усмехнулась.
– Когда намереваетесь освободить?
– Мы ещё не все вещи собрали, – пробормотала Надинька.
– Нужно поторопиться, милая. Мы, конечно, зиму в городе проживём, но здесь устраиваться нужно! А это целое дело! Мой супруг-генерал не может жить в эдакой эволюции!
Надинька посмотрела на генеральшу. Та продолжала как ни в чём не бывало:
– Он правительственное задание выполняет. Партия приказала самый новейший ледокол построить, чтоб такого даже в Америке и близко не было. С утра до ночи на службе, отдыхать должен, как полагается. Из пристроек что имеется?
– Гараж, – вместо Надиньки ответила вернувшаяся с корзинами и узлом Агаша. – Сарайка с той стороны, почти у леса. Мы там всякий садовый инструмент держим. Ну, и дровник под крышей, как без него.
– А водопровод? Канализация?
– Всё есть, как не быть. Воду колонка греет, уголь отдельно привозят.
– А телефон?
– В кабинете.
Новая хозяйка обошла весь дом, заглянула во все углы и щели. За ней ходила Агаша. Надинька ушла в тёмный отцовский кабинет, села на пол у печки и стала грызть ноготь, пристально глядя на телефон.
…Серёжа, милый, позвони мне сейчас! Мне так страшно, и я совсем одна!.. Нет, я комсомолка и не имею права страдать из-за того, что в мой дом пришли посторонние люди! Подумаешь, дом! Материальные ценности, мещанство! Но я ничего не могу с собой поделать, мне страшно! Папа, папочка, зачем ты так поступил со мной? Почему ты меня оставил? Агаша говорит: бог всем людям отец, но у меня-то больше нет отца. И Серёжа ни разу не приехал – и в больнице, и на похоронах я должна была справляться своими силами! Тогда я справилась, а сейчас не знаю, смогу ли…
– А где же Надежда Павловна? – послышалось из прихожей. – Нам ехать пора, здесь неблизко. Сто раз я супругу говорила, чтоб соглашался дачу брать не дальше Кунцева! А ему вечно всучат какой-нибудь неликвид! Впрочем, дом ухоженный.
– И на том спасибо, – отвечала Агаша. – До свидания, будьте здоровы.
– А хозяйка твоя? Не выйдет?
– Да уж не станем её тревожить, – твёрдо сказала Агаша. – Только-только отца схоронила, и матери нет. Нелегко ей.
– Я смотрю, ты преданная! Хочешь, работай у меня. Будешь здесь жить, за домом смотреть. Чистенько у тебя, прибрано.
– Покорно благодарим, – помолчав, с достоинством проговорила Агаша. – Мы при Надежде Павловне останемся.
– Ну, как знаешь.
Прозвучали шаги, хлопнули двери автомобиля, по портьерам прошёлся свет фар – уехали.
– Ну, что ты там? – спросила Агаша, появляясь на пороге кабинета. – Опять в темноте сидишь?.. Давай-ка чаю ещё раз попьём да варенье достанем. У меня абрикосовое припрятано, с косточкой, как ты любишь.
– Агаша, почему Сергей не позвонил?
Агаша сердито вздохнула:
– Дался тебе Сергей этот! Павел Егорович его терпеть не мог!
– Папа его не знал! А он хороший! Первым студентом на нашей кафедре был, а потом лучшим аспирантом! С ним сам профессор Кулагин советовался!
– Может, он и умный, я того не ведаю, а вот человек точно плоховатый.
– С чего ты взяла?
– С того, что ты тут на полу сидишь, из дома тебя гонят, а он где? Ищи-свищи его!
– Он на ответственной работе! – почти закричала Надинька. – Я знаю, он мне говорил!
– Пойдем, – повторила Агаша устало. – Нам собираться надо. Время вышло.
Декабрь, 1956 год
Все, кто бежал на смену, разбирали из ящика заводскую многотиражку, читали на ходу.
«Освоили резку толщи стальной,
Изобрели автомат,
Инженер и рабочий – каждый герой,
Пытливому нет преград!»
– Борь, Борь, взгляни, это же про тебя написано! И про Лёшку Макарова!..
– Где? Где про Борю?.. Покажи, Катя!
Молодой инженер Борис Смирнов готов был сквозь землю провалиться, горел со стыда. Зачем он только пошёл сегодня на работу вместе со всеми общежитскими? Как будто не мог обождать немного, тем более яичница опять вся сгорела!
Хотя кто ж знал, что именно сегодня, как на грех, выйдет эта самая многотиражка!..
Борис сунул газету в карман тулупчика и повернул от проходной направо, чтоб не идти по главному заводскому проспекту вместе со всеми. Здесь, за старыми корпусами и пакгаузами, было почти темно – фонари стояли редко и горели слабо, – и ветер, ледяной ленинградский ветер сразу ударил в лицо, словно караулил за углом.
Борис, родившийся и выросший в Харькове, никак не мог взять в толк, почему в Ленинграде ветер всё время в лицо!.. Идёшь в одну сторону – в лицо! Поворачиваешь обратно – опять в лицо! Оттого все ленинградцы и ходят ссутулившись и засунув носы чуть не в подмышки! И темно с утра до ночи!
Борис споткнулся о рельс, упал на колени и зашипел от боли. Слёзы выступили на глаза.
