– Петь. И, может, еще немного аккомпанировать на мандолине.
Мандолину он упомянул в надежде тронуть сердце отца. Тому довелось на ней играть еще мальчишкой, в Италии, и сына он тоже научил. Но Леоне это не впечатлило.
– Ты рабочий на заводе «Руж», – строго напомнил он.
– Знаю. Но я мог бы выступать по вечерам. Может, подзаработаю немного.
– Нельзя делать и то и другое.
– Почему?
– Нельзя. Такая жизнь не для тебя.
– Но ведь эти музыканты отлично зарабатывают. Развлекают людей, и деньги текут рекой. Если я добьюсь успеха, то наверняка буду получать вдвое больше, чем моя теперешняя зарплата.
– Это просто какая-то афера, – заявил отец. – Не попадайся на их удочку.
Саверио последовал в дом за отцом.
– Все честно, они собираются платить мне за выступления, – настаивал он.
– Это они сначала говорят, что заплатят, а как поедешь на гастроли, не будет тебе никаких денег. Слыхал я истории о шоу-бизнесе. Это занятие для цыган. Ты трудишься, а босс загребает все твои денежки. Ты голодаешь, а он жиреет, с певичками развлекается, а тебе – ничего.
– Все вовсе не так.
– Да что ты в этом понимаешь?
– Я знаю, как оно на самом деле, потому что на мессе был человек из оркестра Рода Роккаразо. Он меня потом разыскал, чтобы поговорить. Сам ко мне обратился. Сказал, что у меня есть талант и что я мог бы добиться успеха в музыкальном деле.
Саверио прошел за отцом на кухню, где Розария мешала на плите сироп. Выключив конфорку, она залила очищенные ядрышки каштанов горячей сладкой жидкостью.
– Его дело – не твое дело. Мы этого человека не знаем. Кто он вообще такой? Чего ему на самом деле от тебя нужно? – повысил голос Леоне.
– Леоне, просто выслушай мальчика, – попросила мать.
– Заткнись, Розария!
Она повернулась обратно к плите и стала мешать томившийся в большой кастрюле соус маринара[5 - Маринара – итальянский соус, приготовленный из томатов, лука, чеснока и пряных трав.].
– Не разговаривай с ней так, – негромко произнес Саверио.
Леоне ударил кулаком по столу. Сын понял, что его реплика привела отца в бешенство, и немедленно о ней пожалел.
– Не лезь не в свое дело! – снова ударил кулаком по столу Леоне. – Это мой дом!
– Все здесь твое, папа. Но не надо говорить маме «заткнись». Этот спор только между тобой и мной.
– Все в порядке, – попыталась успокоить сына Розария.
– Сегодня ведь сочельник, – устало добавил юноша, хотя знал, что отец всегда готов поскандалить, какой бы на дворе ни был день.
– Ты потеряешь работу в «Руже», вот чем это закончится. А ведь обратно тебя не возьмут! – Леоне снова повысил голос. – Люди едут отовсюду, из Миссури, Кентукки, Чикаго, да еще и с сыновьями, а у некоторых много-много сыновей, и все хотят работать в «Руже». Они согласны на любой труд. Пусть и цианидная плавильня, им все равно. Любой труд. А у тебя хорошая работа на конвейере, и ты от нее отказываешься. Только глупый мальчишка бросает хорошую работу на конвейере.
– Я хочу заниматься другим. Может, попробовать что-то иное, я еще не решил.
– Жизнь – это не то, что тебе хочется делать. Это то, что надо делать.
– Но почему нельзя и то и другое?
– Можно, – сказала Розария.
– Я же велел тебе не вмешиваться! – предостерег жену Леоне, прежде чем обернуться к сыну. – Ты хоть представляешь себе, что мне пришлось сделать, чтобы устроить тебя на завод? У них там целые списки желающих. Я им пообещал, что ты будешь хорошо работать, еще лучше, чем я.
– Но я – не ты.
– Тебе все легко достается. Ты просто маменькин сынок.
– Хорошо, Па, – сдался Саверио. Было ясно, что отец в ярости, а когда дело доходило до этого, доставалось и сыну, и – особенно – матери.
– У Саверио есть талант! Мне бы хотелось, чтобы он его развивал, – тихо проронила Розария.
– А ты-то с каких пор разбираешься в талантах?
– Я разбираюсь в моем сыне.
– Ни в чем ты не разбираешься! – прогрохотал Леоне.
Он резко поднялся, отшвырнув стул. Ударившись о стену, стул развалился.
Розария и Саверио бросились к обломкам и подобрали перекладины и спинку; для Леоне было в порядке вещей сломать что-нибудь. Розария вышла из кухни, неся в охапке детали стула, точно хворост, а Саверио остался у раковины. Леоне налил себе вина. Подобные сцены были привычными в их семье по праздникам, а частенько и по воскресеньям. Леоне использовал малейший предлог, чтобы раскричаться, накрутить себя, мать спешила исчезнуть, и в доме воцарялась тишина – но не мир.
Запах кипящего на плите соуса сделался почти резким: чеснок, помидоры и базилик полностью приготовились. Саверио выключил огонь, взял пару кухонных полотенец, снял кастрюлю с конфорки и переставил ее на край плиты. Отец закурил. Саверио медленно помешивал соус, размышляя, как бы лучше подобраться к отцу.
– Ма сегодня сделала укладку в парикмахерской, – сказал он наконец.
– И что?
– А ты и внимания не обратил.
– И что с того?
– Когда женщина делает укладку, это не для нее, а для тебя. Она хорошо выглядит. Ты бы сказал ей. Ей будет приятно.
Леоне подымил сигаретой.
– Никогда не указывай отцу, что делать, – буркнул он.
– Я просто предложил.
– Не предлагай.
– Ладно.
– Следи за тем, как со мной разговариваешь.
– Ладно, буду следить. Если ты станешь приветливее разговаривать с Ма.
Леоне пренебрежительно помахал сигаретой в сторону сына.
– Я с собственным сыном в сделки не вступаю.
– Я ведь не собираюсь жить с вами всегда, чтобы ей было с кем перекинуться парой слов. Однажды вы с Ма останетесь одни, и вам придется общаться друг с другом. Говори с ней приветливо. Как я. Как миссис Фарино на рынке. Как миссис Руджьеро в лавке мясника. Как отец Импречато в церкви.
– Священник-то всегда приветливый, потому что он хочет наших soldi[6 - Деньги (ит).]. – Леоне потер пальцы один о другой, намекая на сбор пожертвований в церкви.
– Не все на свете хотят твоих денег, – возразил сын.
– Это ты так думаешь. Твоих денег они тоже хотят, кстати.
– Однажды я отсюда уеду.
Леоне рассмеялся.
– И куда же ты отправишься? – иронически спросил он.
– Не знаю.
– А чем займешься?
– Я пока не решил, – солгал Саверио. Он знал в точности, чем хочет заниматься, но разумнее держать эти планы при себе.
– Пустишь свою жизнь на ветер.
– Понимаешь, Па, жизнь – такое дело, нам она достается только один раз. Можно гнуть спину на заводе «Руж», откладывать каждый цент, купить любимой девушке золотую цепочку, а в тот вечер, когда ты намерен ее подарить, узнать, что девушка собирается замуж за другого. И выходит, что все эти долгие часы на конвейере, когда ты думал, что трудишься ради воплощения своей мечты, чтобы устроить счастливую жизнь с хорошенькой девушкой, от которой ты без ума, ты ничего подобного не делал, а рвал жилы просто ради счастья крутить гаечный ключ для Генри Форда.
– Тебе платят хорошие деньги.
– Деньги имеют значение, только если с их помощью можно сделать кого-то счастливым. Так сказал коробейник, и я думаю, что он прав.
– Цыган? Ты поверил цыгану?
– Мне он показался довольно умным.
– Подумай головой. Тебе же надо что-то есть. Еду надо на что-то покупать. За все, что не выросло в огороде, приходится платить.
– Это просто основные потребности. Их я тоже подсчитал. Чтобы обеспечить себе еду, достаточно работать на конвейере пару часов в день, неделя за неделей, всю жизнь. А что делать с оставшимися восемью часами? Куда уходит эта зарплата? На что тратится?
– Государство забирает.
– Часть. А остальное?
– Откладываешь. Под матрац. Только не в банк. Потому что никогда не знаешь, что может случиться.
– Это мне неинтересно. Я хотел увидеть свою зарплату отлитой в золоте вокруг прекрасной шеи Черил Домброски.
– Она тебя отвергла?
– Да, отвергла. – Саверио было нелегко признать это вслух.
– Тогда ну ее к черту.
– Справедливо. Если бы она меня любила, я бы отдал ей все, что у меня есть.
– Ты от нее глаз оторвать не можешь, – улыбнулся отец.
– Вот будь у меня девушка, уж я бы хорошо с ней обращался. Потому я тебя и ругаю, Па. У тебя же есть девушка. Надо хорошо с ней обращаться.
– Ты ничего не знаешь.
– Кое-что я все-таки знаю. Например, что грех любить девушку и не показывать ей этого.
– Ай, оставь, – отмахнулся Леоне.
– Ты даже не понимаешь, как тебе повезло. Однажды поймешь, но будет слишком поздно, – выпалил сын напоследок и оставил отца одного на кухне.
По пути к себе на второй этаж он увидел, что мать сидит в гостиной у радио. Розарии было сорок лет, и седина только начинала пробиваться в ее черных волосах. Она сохранила стройную фигуру, а черты лица выдавали коренную венецианку – точеный нос, прекрасные карие глаза.
Розария украсила их скромный дом как смогла: покрасила стены в веселый желтый цвет, то и дело до блеска натирала воском серый линолеум, сшила муслиновые занавески – вроде простые, но по-своему изящные, с оборочками по низу. Украшения для рождественской елки она тоже изготовила своими руками, и теперь эти невесомые, будто сотканные из паутинок кружевные звездочки эффектно свисали с колючих ветвей. Саверио не раз замечал, что мать изо всех сил старается привнести хоть немного красоты в их жизнь.
– С тобой все хорошо, Ма? – заботливо спросил он.
– Да, да. – Она отмахнулась от сына тем же жестом, который только что сделал ее муж.
– Мне очень жаль, что так вышло.
– Стул починить не получится, – вздохнула она. – По-моему, с этим не справится и десяток столяров. Дерево уже никуда не годится. Пойдет на розжиг.
– Я куплю тебе новый стул.
– Лучше отложи деньги.
– Я так и сделал, Ма. Они наверху, под матрацем. Когда я наконец-то потратил деньги на что-то красивое, ничего хорошего из этого не вышло.
– Очень жаль, – сказала мать.
– Может, в следующий раз получится, – улыбнулся Саверио.
– Мне нравится наша елка, – заметила Розария, разглядывая елку от пола до макушки. – Будет грустно ее разбирать после Богоявления.
