– Вы попросили у доктора обещанные деньги?
– Нет, конверт лежал на комоде…
– То есть вы их пересчитали! Никто не станет раздеваться перед мужчиной, не проверив сумму. Во всяком случае, мне так кажется…
Судья повертел головой, сделал вид, что сомневается и ищет подтверждения своей правоты у присутствующих, но покраснел от неловкости момента.
– Продолжайте! – Он повысил голос, нервничая все сильнее.
– Я разделась, что еще говорить?
– Перестаньте, мадемуазель! Мужчина не выложит пятнадцать тысяч франков единственно за то, чтобы полюбоваться голой девушкой!
Луизе казалось, что они с доктором условливались о десяти, а не о пятнадцати тысячах, впрочем, она не была уверена.
– Я повторю свой вопрос: что конкретно вы пообещали сделать за такую сумму?
Полицейский и медсестра не понимали, что пытается «установить» судья, но судорожное подрагивание пальцев, протирающих стекла очков, свидетельствовало о сильном раздражении, граничащем с… возбуждением. Выглядело это угнетающе.
– Я спрашиваю, потому что… такая сумма… Невольно усомнишься!
Он вел себя как припадочный и не отрываясь смотрел на Луизу, дрожавшую под тонким батистом ночной рубашки.
– Пятнадцать тысяч франков, подумать только!
Беседа зашла в тупик, судья полистал документы и вдруг улыбнулся, как хищник, схвативший добычу. Отпечатки пальцев, положение тела, следы – все свидетельствовало о том, что доктор Тирьон действительно застрелился сам, но одно обвинение Лепуатвен все-таки мог предъявить, чему очень обрадовался.
– Оскорбление нравственности!
Луиза ничего не понимала.
– Именно так, мадемуазель! Если вы считаете допустимым разгуливать нагишом по бульвару Монпарнас, это ваше дело, но приличные люди…
– Я не прогуливалась!
Луиза почти выкрикнула эту фразу, и ее затрясло, как в лихорадке. Судья откашлялся.
– Неужели? Тогда что же, скажите на милость, вы делали на бульваре без одежды? Вышли за покупками? Ха-ха-ха-ха!
Он снова взглядом призвал в свидетели полицейского и медсестру, те не откликнулись, но его это не смутило. Ликование превратило голос Лепуатвена в фальцет, казалось, он вот-вот запоет.
– Крайне редко в оскорблении нравственности обвиняют молодую женщину, вознамерившуюся выставить напоказ свои… – он так резко схватил очки, что едва не выронил их, – продемонстрировать всем свой… – побелевшие пальцы еще сильнее сжали дужки… – обнажив свою…
Злосчастная оправа не выдержала – сломалась.
Судья бросил удовлетворенный взгляд на две половинки, издав торжествующий звук, более уместный после удавшегося соития, убрал их и произнес мечтательным тоном:
– Ваша карьера в народном образовании закончена, мадемуазель. Вас осудят, после чего, естественно, уволят!
– Тирьон… Да, я помню… – вдруг произнесла Луиза.
Судья едва не выронил очечник и проблеял:
– Именно так, Жозеф Эжен Тирьон, Нёйи-сюр-Сен, бульвар Обержон, шестьдесят семь.
Луиза кивнула, обескураженный Лепуатвен закрыл папку, сожалея в душе, что не сумел довести несчастную до слез. Все сложилось бы иначе, проводи он допрос в своем кабинете, а теперь придется уйти ни с чем.
Любой человек на месте Луизы спросил бы, что будет дальше, она же не задала ни одного вопроса, и разочарованный крючкотвор удалился, не попрощавшись.
Луиза оставалась в больнице еще три дня и все это время почти ничего не ела.
Полицейский агент доставил решение судьи прямо в палату: самоубийство подтвердилось, мотив «проституции» отметен.
Медсестра с сочувствием улыбнулась, сожалел и «вестник несчастья»: молодая женщина в любом случае потеряет работу, так что радоваться нечему.
Луиза шагнула к двери. В больницу ее привезли голой, и никто не знал, куда делась одежда, оставленная в номере отеля «Арагон», кроме разве что секретаря суда и инспектора полиции. Медсестра обошла коллег и собрала для нее «приданое»: слишком длинную шерстяную юбку, синюю блузку, ярко-фиолетовый жакет и пальто, отороченное искусственным мехом. Луиза все приняла с благодарностью, хотя выглядела в этих тряпках нелепо.
«Как вы добры!» – воскликнула она, словно сделав неожиданное открытие.
Агент и медсестра долго смотрели ей вслед, и на сердце у обоих было тяжело: бедняжка шла медленной и усталой походкой человека, вознамерившегося броситься в Сену.
Луиза не собиралась сводить счеты с жизнью. Она направилась в сторону тупика Перс, на мгновение задержалась на углу, увидев вывеску ресторана мсье Жюля, потом ускорила шаг и вернулась к себе.
Дом № 9 построили после войны 1870 года[17 - Франко-прусская война 1870–1871 гг. между империей Наполеона III и добивавшейся европейской гегемонии Пруссией. Война, спровоцированная канцлером Отто фон Бисмарком, но формально начатая Францией, закончилась ее поражением.]. В лучшие времена он источал буржуазную роскошь и мог принадлежать рантье или отошедшему от дел коммерсанту. Родители Луизы поселились здесь сразу после свадьбы, в 1908 году. Для маленькой семьи дом был великоват, но предприимчивый и чадолюбивый Адриен надеялся, что Бельмонтов в недалеком будущем станет много. Судьба рассудила иначе: он погиб в 1916-м, в Верденской мясорубке[18 - Битва при Вердене (с 21 февраля по 18 декабря 1916) – неудачная осада французской крепости Верден, предпринятая Германией. Одна из крупнейших и одна из самых кровопролитных военных операций в Первой мировой войне, вошедшая в историю как Верденская мясорубка.], успев, к счастью, порадоваться рождению дочери.
Ее мать Жанна Бельмонт в девичестве подавала надежды: она окончила начальную школу старшей ступени и получила аттестат, что в те годы случалось нечасто. Родители и учителя прочили ей карьеру медсестры или секретаря мэрии, но она в семнадцать лет внезапно решила бросить учебу, предпочтя ведение хозяйства работе на заводе, и стала служанкой, умевшей не только читать, но и писать так же складно, как героиня Октава Мирбо[19 - Мирбо, Октав (1848–1917) – французский писатель, романист, драматург, публицист и художественный критик, член Гонкуровской академии. В 1900 г. был опубликован его роман «Дневник горничной».]. Однако муж хотел, чтобы жена сидела дома, и Жанна подчинилась. Она лелеяла надежду сохранить для дочери единственное достояние семьи – дом в тупике Перс.
После войны Жанна погрузилась в депрессию, болезнь засасывала бедняжку, как зыбучие пески. Здоровье ее ухудшалось, дом в отсутствие заботы хирел. Жанна так и не поправилась, не взяла себя в руки, семейный врач говорил о критическом возрасте, анемии, неврастении, то и дело меняя диагнозы. Бо?льшую часть времени мадам Бельмонт проводила у окна. Да, она готовила – часто одно и то же – и интересовалась делами дочери до тех пор, пока та не стала учительницей. Жанна в прямом смысле слова угасала на глазах. Весной 1939 года состояние мадам Бельмонт резко ухудшилось. Она часто лежала в постели до возвращения дочери с работы. Луиза садилась рядом, даже не сняв пальто, брала мать за руку. «Что не так?» – «Я вдруг устала…» Девушка варила овощной суп, кормила мать – почти насильно, а одним несчастным июньским утром нашла ее мертвой. Жанне было всего пятьдесят пять лет. Проститься мать и дочь не успели.
Все в жизни Луизы медленно и незаметно покатилось вниз. Она осталась одна, молодость растаяла, как мороженое, мадам Бельмонт не стало, и даже дом превратился в собственную тень. Прежние жильцы съехали, других не нашлось. Луиза решила продать его за цену, которую предложат, и начать новую жизнь в другом месте, и тут занимавшийся делом о наследстве нотариус вручил ей сто тысяч франков. Деньги оставили давние жильцы, знавшие Луизу девочкой, очень ее любившие и хотевшие обеспечить малышке счастливое будущее. К первоначальной сумме добавились еще и двадцать четыре тысячи – проценты от удачных вложений мадам Бельмонт за двадцать лет. Луиза не разбогатела, но могла сохранить дом и даже обновить его.
Она пригласила подрядчика и подробно обсудила с ним расценки, а потом договорилась встретиться после работы, чтобы заключить договор, но в середине дня мальчишки-газетчики с улицы Дамремон закричали: «Война!» Объявили всеобщую мобилизацию, и ремонт пришлось отложить до лучших времен.
Вернувшись из больницы, Луиза долго стояла во дворе и смотрела на небольшое строение, которое ее отец использовал как склад, а мать сдавала за смешную цену (было бы глупо просить больше за жилье без удобств!). В том, что ей довелось пережить, было нечто грандиозное, ошеломляющее, вернувшее ее в те времена, когда помещение арендовали двое ее благодетелей. С тех пор здесь никто не жил, но каждые два-три года Луиза собиралась с силами и устраивала генеральную уборку – проветривала и выбрасывала барахло, от которого не избавилась в прошлый раз. В большой комнате с низким потолком, но широкими окнами из всей мебели остались только угольная печь-буржуйка, ширма с пастушками и овечками да нелепая оттоманка в стиле «почти Директории», вся в фестонах и позолоте, левосторонняя, с подлокотником в виде напыжившегося лебедя. Луиза по какой-то неведомой причине отдала перетянуть ее, после чего оставила «жить» на чердаке.
Она еще раз обвела взглядом пристройку, глинобитный двор, дом, и они показались ей олицетворением собственной жизни. К глазам подступили слезы, судорога перехватила горло, ноги стали ватными, она сделала несколько шагов и опустилась на ступеньку трухлявой лестницы, где можно было запросто подвернуть ногу. В памяти Луизы всплыла изуродованная голова доктора Тирьона, потом ее заслонили лица двух ветеранов, которые когда-то нашли здесь приют.
Эдуар Перикур всегда носил маску – осколком снаряда ему снесло нижнюю половину лица, – и десятилетняя Луиза заходила после школы, чтобы украшать маски «под настроение» жемчужинами и лентами и разрисовывать их красками. Она уже в то время была немногословна, трудилась с большим старанием, терпеливо вслушивалась в хрипловатое, со свистом дыхание Эдуара, смотрела в его добрые глаза. Ни у кого не было таких чу?дных глаз, как у этого человека. Увечный двадцатипятилетний ветеран Великой войны и маленькая девочка, рано лишившаяся отца, незаметно для окружающих крепко подружились.
Когда Луиза стала свидетельницей самоубийства доктора, старая рана, причиненная разлукой с Эдуаром, снова открылась.
Эдуар Перикур и его товарищ Альбер Майяр затеяли аферу – они продавали несуществующие надгробия и заработали целое состояние. Их, конечно же, разоблачили, случился ужасный скандал, и им надо было бежать. Прощаясь, Луиза обвела указательным пальцем страшное лицо друга и спросила: «Ты вернешься проститься со мной?»
Эдуар кивнул: «Конечно…» – что означало «нет».
На следующий день Альбер – он был жуткий трус и вечно вытирал потные ладони о брюки – смылся с молоденькой служанкой и кучей денег.
А Эдуар остался – и покончил с собой, бросившись под колеса машины.
Продажа никогда не существовавших памятников была для него всего лишь отсрочкой, взятой взаймы у Смерти.
Только много позже, в тридцать лет, Луиза узнала, как сложна была жизнь ее взрослого друга, и тогда же поняла, что сама как будто застыла во времени.
Она заплакала еще горше.
В почтовом ящике обнаружилось письмо из школы – администрация интересовалась причиной ее отсутствия. Она, не вдаваясь в детали, ответила, что сможет приступить к занятиям через несколько дней, и вдруг почувствовала такую усталость, что легла и проспала шестнадцать часов подряд.
Пробудившись, Луиза первым делом выбросила испортившиеся продукты и отправилась за покупками, а чтобы не идти мимо «Маленькой Богемы», дождалась автобуса.
Она уже неделю не читала газет, не слушала радио и не знала никаких новостей, но понимала: раз парижане заняты привычными делами, значит на фронте мало что происходит. Ежедневная пресса была настроена скорее оптимистично. Немцы застряли в Норвегии, в губернии Нур-Трёнделаг, в районе города Левангер. Союзники отбросили их на сто двадцать километров. На Северном море боши «трижды потерпели поражение от французских торпедоносцев», так что беспокоиться не о чем. Мсье Жюль наверняка шумно восхищался блистательной стратегией генерала Гамелена и предсказывал неизбежное поражение врагов, «если они сунутся к нам».
Луиза понуждала себя интересоваться текущими событиями, чтобы глубоко травмированное воображение не напоминало ей, как страшен был «недоубившийся» доктор Тирьон.
Суд не захотел выяснить, почему он выбрал именно ее, а не пошел в бордель, Луиза же просыпалась среди ночи и, лежа в темноте, пыталась соединить лицо субботнего клиента с фамилией Тирьон. Ей ни разу не удалось это сделать. Судья сообщил, что доктор жил в Нёйи, и девушка не понимала, зачем он каждую субботу таскался в Восемнадцатый округ, чтобы пообедать. Можно подумать, в Нёйи мало своих ресторанов… Мсье Жюль как-то сказал, что доктор «уже двадцать лет завсегдатай» его заведения, и это был не комплимент. Хозяину «Маленькой Богемы» казалось естественным тридцать лет стоять за плитой одного и того же ресторана, но за двадцать лет не сменить даже столик у окна – это уж слишком! На самом деле мсье Жюля бесила не «верность» клиента, а его замкнутость. «Будь все такими, я бы предпочел кормить траппистов!»[20 - Траппи?сты – официально орден цистерцианцев строгого соблюдения – католический монашеский орден, ответвление цистерцианского ордена, основанный в 1664 г. в Ла-Траппе во Франции (откуда и название) как реформистское движение в ответ на послабление правил и высокий уровень коррупции в других цистерцианских монастырях.] Доктор Тирьон никогда ему не нравился…
По прошествии нескольких дней Луиза провела бессонную ночь в кресле, размышляя над тем немногим, что знала о Тирьоне.
Наутро ей снова пришлось выйти из дома за продуктами. Первое весеннее солнце приласкало ее, погладив по щеке, она немножко взбодрилась и решила отправиться в соседний квартал, чтобы не встречаться с соседями и не вступать в разговор с торговцами.
Момент просветления продлился, увы, недолго: вернувшись, она вытащила из ящика письмо от судьи Лепуатвена: он предлагал мадемуазель Бельмонт явиться 9 мая в 14:00 к нему в кабинет по делу, имеющему к ней непосредственное отношение.
Луиза запаниковала, нашла и перечитала документ, выданный полицией при выписке из больницы. В нем было засвидетельствовано, что дело закрыто и к ней не имеется никаких претензий. Вызов к судье терял всякий смысл.
Страх возобладал над разумом, у Луизы подкосились ноги, жестокий спазм перехватил горло, и она рухнула в кресло.
4
Габриэля снова затошнило, он сложился пополам, но желудок был пуст. Задымление стало таким сильным, что в метре уже ничего не было видно. «Неужели я умру в этих стенах?» Из груди вырвался хрип, дым подобрался совсем близко, лизнул по лицу, он резко отшатнулся и вдруг заметил, что дверь приоткрыта.
В помещение проник сквозняк, и сквозь слезы Габриэль разглядел, что у самого пола воздух стал прозрачнее. Он рванулся вперед, поскользнулся на луже собственной блевотины и выбрался в коридор, по которому бежала толпа. Его отталкивали, осыпали грубой бранью, но никто и не подумал остановиться.
Обессилевший, потерявший ориентацию во времени и пространстве, Габриэль никак не мог сообразить, куда идти, потом опознал дверь санчасти, постучал и вошел, не дожидаясь ответа. На пяти койках лежали пострадавшие в толчее.
– Ну и вид у вас… – буркнул майор, который и сам напоминал скорее призрак, чем человека.
– Меня случайно заперли на складе… В туннеле…
Голос выдал его ужас, и врач нахмурился.
– Меня туда втолкнули…
Доктор велел Габриэлю раздеться, осмотрел его, послушал стетоскопом.
– Что значит «втолкнули»?
Пациент промолчал, и врач понял: продолжения исповеди не будет.
– Вы астматик!
Диагноз он произнес торжествующим тоном, подтекст был совершенно ясен: подтверди Габриэль вывод медика, тот сразу внес бы его в список подлежащих комиссованию по состоянию здоровья.
– Нет.
Майор раздосадованно покачал головой и сосредоточился на своем стетоскопе:
– Все в порядке… все будет хорошо… теперь.
Габриэль надел вонючую рубашку и начал застегивать пуговицы дрожащими пальцами.
Выдержав паузу, медик кивнул, соглашаясь с решением пациента.
Угроза увольнения с военной службы миновала. Почему он принял такое решение, не будучи ни идейным борцом, ни – тем более – героем? Что за могущественный посыл заставил его отвергнуть «подарок судьбы», в который любой солдат вцепился бы, как голодный лев в антилопу? Он читал газеты, никогда не верил Гитлеру, Мюнхенские соглашения казались ему безумием, а дувший из Италии ветер наводил ужас. Габриэль не стал уклоняться от призыва, свято веря, что страна должна дать отпор извечному врагу. «Странная война» многих деморализовала, и Габриэль, что правда, то правда, не раз подумывал, не будет ли он полезнее родине, если вернется в Доль, в коллеж, и продолжит заниматься математикой, но жизнь распорядилась иначе, и он остался. Вторжение в Норвегию, напряженная обстановка на Балканах, «предупреждения» нацистов Швеции… Последние новости заставляли Габриэля думать, что его присутствие в войсках может оказаться небесполезным. По природе он был скорее боязлив, но редко отступал перед лицом опасности и даже находил извращенное удовлетворение, оказываясь в запредельно опасных ситуациях.
Военврач оставил его на два дня в санчасти, сказав, что «хочет понаблюдать», и Габриэль получил возможность обдумать случившееся.
Доктор по-прежнему не понимал, как молодой старший сержант оказался запертым на складе.
– Вам следовало бы подать рапорт начальству… – не слишком уверенно предложил он.
Габриэль даже слушать не стал.
– Такие истории плохо пахнут, сержант. В таком месте, как наш форт, все мы зависим друг от друга…
Доктор не отступился: в день выписки он передал Габриэлю, что его хочет видеть комендант форта Майенберг. Немедленно. Майор не был ни смущен, ни расстроен, разве что напряжен, как человек, полагающий, что исполнил долг, тогда как он всего лишь пошел на поводу у собственной навязчивой идеи. Габриэль хотел было разозлиться, но это ничего бы не изменило, и он смирился.
Ожидая приема, Габриэль размышлял о сложившейся ситуации, а войдя и отдав честь, приготовился стоять на своем, но это не понадобилось: врач написал рапорт.
– Вы преподавали математику, я прав?
Ответить Габриэль не успел – его назначили унтер-офицером интендантской службы.
– Младший лейтенант Дарас будет отсутствовать три месяца, вы назначены его замещать.
Габриэль не верил своему счастью: прощай, подземная жизнь в Майенберге, да здравствуют вольный ветер и свет! Теперь он сможет ездить в Тионвиль, возвращаться в форт и чувствовать себя свободным!
– Вы знаете, что должны делать. Подберите трех человек, с которыми будете комплектовать заказы интендантства и оплачивать их, отчитываясь мне за каждую операцию. Возникнет проблема – сразу докладывайте. Вопросы?
Габриэлю хотелось расцеловать командира, но он, конечно же, сдержался, взял приказ о назначении и отдал честь.
