Он кивнул с понимающим видом и вдруг вцепился обеими руками в прутья решетки, как заключенный в камере.
– Скажи честно, ты вернешься?
Мсье Жюль придвинулся совсем близко, и берет съехал на затылок, придав ему комичный вид, но его волновал только ответ Луизы.
Она пожала плечами:
– Не думаю… Нет.
В эту же секунду в ней что-то сломалось: за короткий отрезок времени она стала свидетельницей самоубийства, пережила унизительный допрос, обвинение в оскорблении общественной нравственности, объявление войны, но принятое решение выталкивало ее в новую жизнь, и это пугало.
Мсье Жюль тоже был потрясен. Он отшатнулся, едва не заплакал, попробовал улыбнуться и не смог.
– Конечно, я понимаю.
Луизе стало невыносимо горько. Нет, она не сожалела, что они расстаются подобным образом, дело было в любви: мсье Жюль являлся частью подошедшей к концу предыдущей жизни.
Толстяк в парадном костюме и нелепой беретке топтался на месте, бормоча:
– Ладно… что уж тут… ничего не поделаешь… пойду…
Луиза молча смотрела вслед комичному персонажу, пока он не скрылся за дверью своего ресторана, потом достала платочек, чтобы вытереть слезы, и только тут сообразила, что он не задал ей ни одного вопроса. Что ему известно о случившемся? Мсье Жюль, конечно же, заметил отсутствие доктора (первое за многие годы), но вряд ли связал это с Луизой. Может, «Пари-Суар» дала заметку в рубрике «Происшествия», он прочел ее и сопоставил факты?
Луиза покинула дом и пошла к автобусной остановке. Разговор с мсье Жюлем так ее расстроил, что она почти не думала о свидании с судьей Лепуатвеном.
– Дело касается вас напрямую! – сообщил юрист.
На сей раз очков на нем не было – наверное, отдал в починку, – он вертел в руке длинную самописку и смотрел на Луизу с прищуром.
– Вы…
Судья выглядел разочарованным. Усталая, потерянная, сидящая в подушках на больничной кровати, Луиза показалась ему соблазнительной, этакой бульварной Козеттой (Лепуатвен предпочитал именно таких девушек), а у него в кабинете выглядела незначительной, посредственной… как замужняя женщина. Он бросил ручку на стол и уткнулся в папку с делом.
– Что касается ущерба общественной нравственности… – произнесла Луиза недрогнувшим голосом – и сама себе удивилась.
– Речь о другом…
По его скучному тону она поняла, что это обвинение тоже будет снято.
– По какому же праву вы снова вызвали меня на допрос?
Услышав слово «право», Лепуатвен разозлился. Он театральным жестом скрестил руки на груди и заговорил, глядя в окно:
– Что значит, какое я имею право? Вы стоите перед лицом Правосудия, мадемуазель! И обязаны отвечать ему!
Напыщенность фразы не впечатлила Луизу. Она продолжила – очень спокойно:
– Не понимаю, зачем я здесь…
– Затем, что вы – не центр Вселенной, мадемуазель!
«О чем он?»
– Нет, не центр… – повторил крючкотвор, и Луиза испугалась.
Судья сделал знак молодому секретарю, тот вздохнул, вышел и через несколько секунд завел в кабинет элегантную даму лет шестидесяти с печальными глазами. Ей пришлось сесть рядом с Луизой, и молодая женщина почувствовала тонкий аромат незнакомых, но явно очень дорогих духов.
– Госпожа Тирьон, мне жаль, что я снова докучаю вам…
Лепуатвен кивнул на покрасневшую Луизу.
Вдова Тирьон смотрела прямо перед собой и даже не моргнула в ответ.
– Дело о смерти вашего супруга закрыто…
Долгая пауза призвана была подчеркнуть последствия этого установления и тайну нового вызова. Луиза совсем запуталась: если никакого дела нет, что ей грозит?
– …но есть другой аспект! – отчеканил судья, как будто прочитав ее мысли. – Обвинения в занятиях проституцией и оскорблении общественной нравственности сняты, однако остается…
Его склонность к театральной аффектации, так мало свойственная рядовым юристам, была почти непристойной и попахивала дискреционной юстицией.
– Финансовое вымогательство! Если мадемуазель не продавала свои прелести, за что ваш муж собирался заплатить ей столь крупную сумму? Здесь явно имел место шантаж!
Луиза онемела. Что за абсурдное предположение, чем она могла шантажировать доктора Тирьона?
– Если вы подадите жалобу, мадам, мы сможем провести расследование и доказать факт лихоимства!
Он повернулся к Луизе.
– А вас приговорят к трехлетнему тюремному заключению и штрафу в сто тысяч франков!
Судья пристукнул ручкой по столу, отметив конец угрожающей тирады.
Луиза потрясенно молчала. Три года тюрьмы! С нее едва сняли одно обвинение – и уже выдвигают другое… Она готова была разрыдаться и вдруг скорее почувствовала, чем увидела движение мадам Тирьон.
Женщина отрицательно покачала головой.
– Заклинаю вас подумать, мадам! Вам нанесли огромный моральный урон. Вы потеряли мужа, человека безупречной репутации, не из тех, кто «ходит по девочкам». Раз он дал мадемуазель денег, значит у него была на то веская причина!
Луиза почувствовала, как напряглась мадам Тирьон. Женщина открыла сумочку, достала платок и промокнула слезы. Лепуатвен определенно не в первый раз уговаривал вдову доктора подать жалобу, не преуспел, но не сдался и все еще надеялся добиться своего.
– Эту непомерную сумму мсье Тирьон изъял из семейного бюджета! Мы можем выяснить причину его поступка и наказать виновную!
Лепуатвен зашелся визгливым смехом. Луиза хотела вмешаться, но присутствие плачущей вдовы не давало ей шевельнуться.
– Возможно, мадемуазель и раньше обирала вашего мужа! Только представьте, как много денег это… существо выкачало из доктора, сколько она отняла у вас!
Приведя столь веский аргумент, судья просветлел лицом.
– Эти деньги вернутся к вам, мадам! Станут частью наследства вашей дочери Анриетты! Но без жалобы не будет расследования и мы не отыщем истину!
Луиза понимала, что обязана вмешаться: нельзя, чтобы они считали ее шантажисткой и воровкой, она не брала никаких денег, конверт так и остался лежать на комоде…
Мадам Тирьон не переставая качала головой, и Лепуатвен взорвался:
– Секретарь! – Он резко махнул рукой, молодой человек вздохнул, взял с полки какой-то предмет и подошел к столу судьи.
– Что скажете на это, мадам Тирьон?!
Он указывал пальцем на кухонный нож, который Луиза перед роковым свиданием взяла с собой, его, должно быть, нашли при обыске. Обычная вещь, снабженная этикеткой с фамилией «Бельмонт» и порядковым номером, теперь выглядела опасно. Подобным ножиком мог бы воспользоваться и убийца.
– Если «девушка» прогуливается с такой штукой в кармане, намерения у нее вряд ли невинные, это вы, надеюсь, понимаете?!
Вопрос был риторическим: постановление о прекращении дела приводило юриста в бешенство, он жаждал наказать эту девку – и не мог!
– Подайте жалобу, мадам!
Лепуатвен схватил нож, как будто и впрямь намеревался пустить его в ход, но пока не решил, кого прикончить – молодую распутницу, ушедшую от ответа, или вдову, чье упрямство не позволяло ему выступить в роли карающего меча Правосудия.
Все было напрасно. Мадам Тирьон хотела покончить с неприятным делом раз и навсегда. Она вскочила и выбежала так стремительно, что застала врасплох и молодого секретаря, и удрученного неудачей судью.
Луиза была спасена. Снова.
Она пошла к двери, ожидая, что в спину ей вот-вот прозвучит властное: «Сядьте, мадемуазель, я вас не отпускал!» Мучитель промолчал. Она покидала Дворец правосудия свободным человеком, но на душе было тяжело из-за встречи с вдовой.
Повернув в аркады, Луиза, к своему удивлению, увидела мадам Тирьон, та стояла у колонны и разговаривала с какой-то женщиной, скорее всего своей дочерью – между ними имелось явное сходство, хотя младшая Тирьон выглядела далеко не так элегантно, как мать. Обе проводили Луизу взглядом, и ей стоило больших усилий не ускорить шаг. Она пересекла эспланаду, сгорая от стыда и глядя в землю.
День или два Луиза бесцельно бродила по комнатам, потом решилась и написала директору школы, что с понедельника приступит к работе, после чего отправилась на кладбище, как поступала всегда, если была в растерянности.
Она подошла к семейной могиле, поменяла воду в вазе и поставила в нее цветы. Эмалевые медальоны с фотографиями отца и матери соседствовали на мраморной доске, но выглядели ее родители людьми разных поколений. Мсье Бельмонт умер в 1916-м, жена пережила его на двадцать три года.
Луиза совсем не помнила отца, а с матерью была очень близка, хотя депрессия превратила милую любящую женщину в тень, в призрак самой себя.
Часть своего детства Луиза ухаживала за ней, не считая это за труд. Они были очень похожи, но она до сих пор не поняла, хорошо это или плохо. С фотографии на молодую женщину смотрело ее собственное лицо с чувственным ртом и очень светлыми глазами.
Впервые после смерти Жанны ей захотелось поговорить с матерью по душам, и она подумала: «Верно говорят – лучше жалеть о сделанном…»
Траур закончился. Луиза будет приходить на могилу, но ее сердце больше не плачет.
7
«Аннексировав» территорию Габриэля, Рауль Ландрад развернулся в полную силу. В первый день он сел за руль грузовика, курсировавшего между интендантством и торговыми точками Тионвиля, и любой сторонний наблюдатель признал бы в нем уверенного в себе человека, отвечающего за дело, для которого создан.
За спиной Ландрада устроились его цепные псы Амбресак и Шабрие.
– Как там его зовут, этого зеленщика? – спросил Рауль.
В мозгу Габриэля прозвучал тревожный звонок.
– Флутар, Жан-Мишель Флутар.
Рауль покачал головой, «надев» на лицо скептическое выражение. Началась война за влияние. Заранее проигранная война. В каждом магазине, в каждой лавке, наблюдая за погрузкой товаров, Габриэль видел, как Рауль закулисно общается с продавцами. Потом он исчезал – на час, иногда отсутствовал дольше, – точь-в-точь как клиент, обремененный кучей дел. Сразу после трех им пришлось прождать его целый час.
– Может, забежал в бордель, – предложил Шабрие.
– Или играет в бонто в соседнем переулке, – добавил Амбресак. – Если хотим успеть за сигаретами, нужно поторапливаться.
Наконец капрал появился, толкая тележку с мешками и ящиками, прикрытыми куском джутовой ткани. Габриэль сделал ему замечание самым суровым тоном, на какой был способен.
– Едем, шеф, уже едем! – со смехом отвечал Рауль.
Они тронулись в пять вечера и впервые вернулись в Майенберг так поздно.
На следующий день, в Тионвиле, Рауль сразу направился к новому поставщику. Габриэль смолчал, признав свое поражение. Ландрад возрадовался и меньше чем за неделю закинул сети на всех направлениях.
Обычно грузовик выезжал пустым, а возвращался забитым под завязку. Уже на второй неделе машина из Майенберга стала отправляться в рейс, загрузив в кузов некоторое количество коробок, ящиков и мешков. Однажды Габриэль залез на колесо и потянулся к брезенту. Тут же последовал окрик Рауля:
– Это личные вещи!
В его голосе прозвучала сдержанная угроза, тонкие губы сложились в улыбку, напоминавшую гримасу, он как будто сознательно провоцировал старшего по званию.
– Мы оказываем услуги нашим парням, понимаешь? – продолжил он, аккуратно поправил брезент, спрыгнул на землю и посмотрел в глаза Габриэлю.
– Если хочешь, можем послать ребят ко всем чертям, скажем, что больше палец о палец ради них не ударим. Если ты хочешь…
Их уже и так считали группкой привилегированных мерзавцев, которые день напролет таскаются по городу, пока другие гниют во чреве Майенберга или заливают под дождем бетон, так что реакция на подобное заявление – если на него решиться – будет соответствующей. Габриэль занял свое место в кабине…
Через несколько километров колесо попало в выбоину, раздался звон разбитого стекла – и кабину заполнил аромат рома.
– Остановимся ненадолго, нам надо кое с кем встретиться, – сказал Рауль.
Габриэль и рта не успел раскрыть – Шабрие уже передавал ящики Амбресаку, стоявшему на тротуаре у «Спортивного бара», Ландрад зашел внутрь. Габриэль понял, что его «напарники» воруют спиртное и кофе со складов интендантства и перепродают хозяевам местных заведений всех рангов…
– Держи… – Рауль вернулся в кабину и протянул ему несколько мятых банкнот. – Немного, но все-таки…
– Так дальше продолжаться не может… – Габриэль побледнел от злости.
– Неужели? И что ты сделаешь? Как объяснишь штабным, почему покрывал меня целую неделю, а? Не забудь сказать, сколько имеешь сам, им понравится.
– Я не прикасался к твоим деньгам!
