Дмитрий Емец "Тайная магия Депресняка"

Для того чтобы сделать возвращение Зудуки запоминающимся, Меф усилием мысли перенес из ближайшего гипермаркета крысоловку. Последнее время телепортации удавались ему все лучше. Не считая, правда, случая, когда, выполняя просьбу Чимоданова раздобыть где-нибудь соломинку, чтобы поковырять в ухе, Меф случайно перенес в резиденцию столб с болтавшимися проводами. Меф не виноват, что, представляя поле, он невольно представил и дачный поселок Мухино, где они с Зозо как-то провели лето с одним из очередных «папов», а раз представил поселок, то представил и ведущую к нему линию электропередачи.

Наконец с сегодняшней нормой занятий было покончено. Руна выпотрошенного школяра на переплете временно погасла. Меф встал и без особого желания подошел к турнику (гордость дикаря! собственноручно вбитая в стену длинная труба). Подтянулся вначале пятнадцать, затем двенадцать, и три раза по восемь раз. Закончив подтягиваться, он простоял требуемое количество времени на кулаках и удовлетворенно поставил себе в тетради плюс.

Он хотел уже закрыть тетрадь, когда у него внезапно появилось желание сделать одну запись. Вспомнив, что сегодня 30 января, Меф быстро записал в тетради: «30 я». Это могло означать как «тридцать я» (хм, офигительно тяжелая форма шизы!), так и «тридцатое января». Правда, в данном случае смысл был очевиден.

Кстати, если уж начались всяческие отступления, дневник ведет не один Меф. Свой дневник есть и у Дафны. Это записная книжка, которая при необходимости извлекается из кармана рюкзачка, где в остальное время находится постоянно. Тухломону и иже с ним в записную книжку лучше не заглядывать. Один суккуб, наглый и любопытный, как все суккубы, все же сунулся и теперь, говорят, уже на пути к выздоровлению. К концу года вновь научится говорить, а еще через год – читать, при условии, что по картинкам можно будет догадываться, где слон, а где собачка.

Дневник Даф состоит в основном из существительных. Это насущные и часто скучные дела, которые нужно сделать, список предстоящих покупок и так далее. Когда дела сделаны, они без сожаления вычеркиваются из списка. А вот и сама запись, сделанная currente calamo.[1 - Беглым пером, наспех (лат.).] Как исключение, в ней довольно много глаголов.

Ради интереса сравним записи в тетрадях Мефа и Дафны. Причем любопытнее будет взять какой-нибудь один, пусть даже осенний день.

Дневник Даф

«5 окт.

Зубная паста. Шампунь. Ради прикола самоучитель игры на поперечной флейте (зачеркнуто).

Комб. для Дпрс. (нарисован котик и виселица. Видимо, кот окончательно утомил Даф своей привычкой сдирать комбинезоны).

Старая школа М.

Совсем запуталась. Любовь – это волны: нахлынула – отхлынула. Но даже когда волн нет и море спокойно, близкое присутствие океана ощущается. И вообще, недавно Улита хорошо сказала, что любовь начинается не с размышлений, подходит тебе человек или нет, а с чужих грязных брюк, которые ты начинаешь зачем-то стирать в своей новенькой машинке.

Est mollis flamma medullas intere, et tacitum vivit sub pectore vulnus.[2 - Тонкий пламень снедает самые кости, и живет под грудью тайная рана (лат.). Вергилий, «Энеида».]

З.Ы. Я в панике. За осень я выросла на 2 см. Раньше мне для этого потребовалось бы (зачеркнуто много раз)…»

А вот дневник Мефа – тетрадь большого формата с пружинным переплетом. Меф ценит только такие тетради. Все остальное, по его мнению, – издевательство.

«5 окт.

Вчера у меня выдалось свободное утро, и я решил заглянуть в свою бывшую школу. Со мной были Даф и Депресняк. Депресняк хорошо поел, подрался, мимоходом женился и был в хорошем настроении, как кот, получивший все возможные удовольствия. Его хорошее настроение выражалось в том, что он свисал с плеча у Даф и дрых без задних лап.

Когда он так спит, на нем можно зеленкой написать слово «баю-бай!» – не проснется. Разве только учует запах селедочной головы. Селедочные головы – это его пунктик, даже если обычные коты на них давно не смотрят. Депресняк же готов мусорный контейнер прогрызть, если там на дне хотя бы жалкий селедочный глаз, не говоря уже о всей голове. Есть он их, правда, не ест. Только таскает.

В общем, пришли мы в мою школу. Теперь у входа там стоит охранник – крутой такой кадр лет шестидесяти, с дубинкой, с баллончиком, с наручниками, с кобурой. При мне я не помню, чтобы школа так охранялась. Просто сидел за столом мужик какой-то и все беспокоился, чтобы у него газету с кроссвордами не уперли.

На школу никто особо не нападает, и кадр от нечего делать не пускает в школу родителей. Только родители все равно прорываются. Соберутся мамочки толпой человек в пятнадцать и сметают его вместе с желтыми листьями. А старичок и сделать ничего не может. В кобуре у него бутерброды.

Нас с Даф он пропустил. У него зрение так отфильтровано, что тех, кто младше семнадцати-восемнадцати, он не замечает. Проходи хоть весь район. А вот если бы бабка какая-нибудь была, из тех, что прибегают первоклассникам носы вытирать, тут все: «Стой, бабка! Оружие – наркотики – взрывчатка есть?»

Мы с Даф посмотрели расписание и поднялись на третий этаж, к кабинету математики. У кабинета скитался Боря Грелкин. Он сломал крайнюю фалангу среднего пальца на правой руке, и ему наложили гипс. В школу ходит, а писать – нельзя. На случай, если кто-то из учителей будет настаивать, он себе справочку заламинировал. Математичка бездельников терпеть не может и гонит его в коридор.

Грелкин сказал, что, когда гипс снимут, он попросит, чтобы ему капли глазные прописали. Он узнал, есть такие капли, когда читать нельзя: буквы расползаются и все видно только в лупу. Он все уже продумал: справку возьмет, а капать не будет. Все-таки удобно, когда у тебя тетя – участковый врач.

Когда урок закончился, все хлынули в коридор. Парни нас сразу окружили, даже те, с которыми я раньше особо и не контачил. Начались обычные расспросы: «Как ты? Как дела?» Девчонки особенно не здоровались и держались в стороне. Только одна или две подошли, но Даф убеждена, что это ровным счетом ни о чем не говорит. Это чисто женское. Они друг на друга даже и не смотрят, а все равно спиной видят. Это только девушка может догадаться высматривать вас в стекло, где отражается отражение из еще одного стекла.

– А почему они все в куче стоят и шепчутся? – спросил я.

Даф предположила, что это обычная реакция женщин племени на всякую нестандартную ситуацию. Если в пещере появляется тигр, они сбиваются в кучу, выталкивают к нему зазевавшегося старичка, чтобы проверить зверя на хищность, и ждут развития событий. Если события развиваются неблагоприятно, то вперед постепенно выталкиваются старушки, и так, пока зверь не насытится.

– А что же храбрые охотники? – спросил я.

– Храбрые охотники спорят, кто первый проявит чудеса героизма, и уступают друг другу честь бросить копье первым. Зато если тигр умрет, подавившись старушкой, вождь непременно напялит его шкуру. На вопросы других вождей он будет многозначительно отмалчиваться или, отрывая комарам крылышки, рассуждать о преимуществах каменного топора в сравнении с дубиной…

Тут Даф спохватилась, что у нее потемнеют перья, и замолчала. С ней вечно так: ляпнет что-нибудь, а потом мучается, хорошо это было или плохо с нравственной точки зрения.

Одна девчонка, Алиса, которую я когда-то раза два проводил домой и один раз даже ел у нее в гостях котлеты, подошла ко мне и сказала:

– Чего не звонишь?.. А это еще кто? Привет!

Если бы можно было убить словом «привет!», то Даф была бы убита наповал. Однако она выжила.

Даф, как всегда, была спокойна, как богиня. Гладила кота и всем улыбалась, приветливо, но без заискивания. Когда один болван спросил, в каких мы с ней отношениях, она сказала, что она моя дочь от первого брака. К слову сказать, болван этот и полтора года назад был болваном. Видно, это лечению не поддается.

Откуда-то образовалась Галина Валерьевна, завуч. Яркая личность. Слышит только себя, но все обо всех знает. Я думал, она уже и забыла, кто я такой. Ничуть. Обежала вокруг меня раз десять и очень громко сказала:

– Я тебе так завидую! О тебе знает вся наша школа! Ты учишься в гимназии самого Глумовича, знаменитого педагога-новатора, и имеешь возможность впитывать его гениальные методики!

Даф даже поперхнулась. Учитель-новатор! Это о Глумовиче! Да этот новатор двадцать окурков съест с кашей за милую душу, только ногой топни.

– Глумович рассказывал о тебе на недавнем совещании в министерстве. Приводил тебя в пример, как личность, способную к самостроительству… Я рада, Буслаев! Очень рада и горда! – продолжала Валерьевна.

Я испугался, что это никогда не закончится, но тут на втором этаже какой-то юный гений вбежал головой в стекло, и Галина Валерьевна умчалась вручать ему за это орден.

Даф потом не верила, что юный гений сделал это сам. Утверждала, что я виноват. Если не сознательно, то бессознательно, просто потому, что мне хотелось, чтобы завуч ушла. «Ты когда людям на ноги смотришь, они уже спотыкаются», – сказала она.

Тут снова прозвенел звонок, и все наши поплелись на биологию. Мы не стали ждать новой перемены и ушли. Я уже вроде как утолил любопытство.

На обратном пути Даф была не слишком веселой. Она все никак не может привыкнуть. Говорит, странно все у нас, у людей. Мелкие мы, суетливые, зажатые, без полета… Политики, музыканты, актеры, олигархи – вроде бы первые люди, а ведь на всех и эйдоса целого не наскребется. Все сто лет назад продано, и даже дыра заложена. Лет же через …дцать или …сят, когда можно будет оценить работу поколения, пройденный нравственный путь и так далее, первой окажется безызвестная Марья Николаевна, которая всю жизнь проработала нянечкой в интернате и о которой никто никогда и слыхом не слыхивал.

Причем даже и про Марью Николаевну накопают, что она порой ворчала и иногда таскала домой казенное хозяйственное мыло. Но это все мелочи. Идеал потому и идеал, что недосягаем.

Душа человеческая как яблоко – с одного конца растет, с другого ссыхается. В ней все, что угодно – и пропасти, и провалы, и старые шрамы. Она и всесильна, но она же и беспомощна, и наивна, и глупа. Иногда она движется вперед, иногда откатывается. И тогда эйдос погибает…

Вечером играли с Даф в карты на поцелуи. Если я выиграю – я ее целую, если она – то никто никого. Я победил Даф восемь раз подряд. Вот что значит логика и жесткое мужское мышление! И чего Улита врет, что стражи, даже светлые, хорошо играют во все азартные игры?»

Но эта запись длинная и не совсем типичная. Сегодняшняя запись в дневнике Мефа гораздо более краткая:

«30 я.

Человек с занозой в ноге может думать только про занозу в ноге. На красоты природы и на Млечный Путь ему в этот момент плевать. Я могу думать только о той валькирии. Она стала моей занозой.

Арей молчит, но я чувствую, что он ждет».

* * *

Ната разглядывала бело-синего, голого, похожего на эпилированную курицу, Депресняка. Выгнувшись, кот брезгливо вылизывал кожистое крыло, настолько прозрачное, что видны были все вены.

– Гламурный у тебя котик! – с насмешкой сказала Ната.

– Да уж, гламурный! Мертвец с содранной кожей и тот гламурнее, – пробурчала Даф.

Она не воспринимала Нату в той же степени, в которой сама Ната не воспринимала Даф. Они были слишком разные и абсолютно несовместимые. Даже полукопченая колбаса и шерстяной носок – и те, встретившись, обнаружили бы больше общих интересов.

Многократно Даф, склонная к анализу и самокопаниям, задумывалась, почему она не любит Нату, но так и не пришла к окончательному выводу. Должно быть, Ната, выверенная до последнего штриха, с отточенными улыбочками, закаленным эгоизмом и косметикой, наложенной уже в семь часов утра, для нее была слишком искусственна.

Даф посмотрела на Улиту. Откинувшись в кресле, ведьма забросила ноги на стол и задумчиво ловила лезвием шпаги отблески свечей. Доносы лежали неразобранные.

– Наверное, не стоило надуваться большим количеством кофе с утра. Теперь у меня в голове порхают мотыльки, и работать совсем не тянет, – пожаловалась ведьма.

– А что, бывают дни, когда тебя тянет работать? – усомнилась Даф.

Ведьма не ответила. Скорее всего потому, что не расслышала вопроса. Даф с удивлением взглянула на нее. Улита улыбалась вымученно и замороженно, что было ей вообще-то несвойственно.

– Ау! О чем ты думаешь? – спросила Даф.

– Мечтаю, чтобы все мои враги набились в две машины, которые бы врезались в центре перекрестка. А я стояла бы на светофоре и ела мороженое с вишневым наполнителем!

– Сразу видно, что ты темная. Светлая мечтала бы не так. Она мечтала бы, чтобы ее враги раскаялись и пришли к ней просить прощения! – сказала Даф.

– Ага! А потом уселись бы в две машины и врезались в центре перекрестка! – мстительно закончила Улита.

– Да что с тобой такое? – спросила Даф участливо. С Улитой что-то творилось. Не надо было быть стражем света, чтобы это заметить.

– Проклятье! Эссиорх! Мы с ним позавчера поссорились. Я его ненавижу!

– Ты поссорилась с Эссиорхом? С ним же невозможно поссориться! – не поверила Даф.

Натянутая улыбка Улиты стала похожа на оскал.

– Еще как возможно! С этим светлым ханжой! С этим набитым идиотом, воспитанным на цветочках и пестиках в их дурацком Эдемском саду!.. Бабник проклятый! Самец!

– Погоди, ты противоречишь сама себе. То воспитан на цветочках и пестиках, то вдруг бабник. Не стыкуется! – сказала Даф.

– Еще как стыкуется! Знаешь, в чем причина успеха Дон-Жуана? В том, что подавляющему большинству мужчин женщины интересны лишь в ряду общих удовольствий… Эссиорх же еще не совсем безнадежен. Или, точнее, теоретически небезнадежен, – сказала ведьма.

Ната, крутившаяся рядом, не удержалась и ехидно кашлянула.

– Не кашляй на меня, Вихрова! Мне не нужны твои микробы! – мрачно предупредила Улита.

– Можно подумать, ты на меня никогда не кашляла! – неосторожно заявила Ната.

– Я – другое дело. Ты моим микробам не нужна. Ты им не нравишься! Микробусы, идите к мамочке! – сказала Улита.

Она задумчивым, тяжелым взглядом посмотрела на Нату и вдруг потребовала:

– Быстро заткнула уши!

– С какой стати?

– Считаю до нуля!.. Ну! Ты меня знаешь!

Ната ее действительно знала и потому поспешно заткнула уши.

– Ничего не слышишь? – спросила Улита.

Ната наивно замотала головой.

– Вот и хорошо! Попытаешься перехитрить меня – оглохнешь. Из ушей до старости будут ползти белые черви, – не повышая голоса, ласково сказала ведьма.

Даф заметила, что Ната поспешно изменила положение пальцев и на всякий случай отошла от Улиты шагов на десять. По ходу дела она ухитрилась скорчить такую гримасу, что, действуй они на Улиту, ведьма немедленно отправилась бы мылить веревку. Улита, однако, обратила на Нату не больше внимания, чем хомяк обратил бы внимание на картину Боттичелли.

Даф смотрела на Улиту и думала, насколько серьезна ее ссора с Эссиорхом. Видимо, ее причины залегали глубже обычных любовных перебранок, главная прелесть которых в том, что они горячат кровь. Может, Эссиорх потребовал ответа: с кем ты – со светом или мраком? Обычная же практика Улиты ставить на расспросах поцелуйную точку на этот раз не принесла результатов.

– Нет. Это обычная его тема. Все было хуже, – беззастенчиво подзеркаливая, сказала Улита. – Эссиорх заявил: когда общаются двое – более сильная личность оказывает влияние на более слабую. В результате каждая пара движется в определенном направлении: некоторые пары деградируют, а некоторые совершенствуются. Понимаешь?

– Ну так оно примерно и есть. По логике вещей, – нерешительно признала Даф, думая о себе и Мефе.

Интересно, кто из них двоих кого и куда тянет? Даф хотела поинтересоваться, насколько увлекательным может быть процесс деградации, но передумала. Ведьмы, даже неглупые, вспыльчивы как порох и обидчивы как сиамские кошки. Поди объясни, что тебе это нужно в порядке обогащения личного опыта.

– Этот светленький чистюля утверждает, что, общаясь со мной, опрощается. Кроме того, он не замечает, чтобы я сколько-нибудь ощутимо продвинулась к свету. Я-де воспринимаю его только как тело, а на все прочее, на душу там, на высокое мне плевать! Нет, как это тебе?

Ната скорчила очередную гримасу, так просто, ради профилактики, и Улита метнула в нее стулом. Ей для этого потребовалось лишь нахмуриться. Стул разлетелся вдребезги, ударившись в стену высоко над головой Наты. Вихрова покосилась на его обломки и взяла мимическую паузу.

– А еще он хочет детей. От меня, от ведьмы! Какие дети вообще? Проснись и протрезвей! Где я их буду растить? Здесь, в Канцелярии мрака? Без эйдоса, без собственного дома? Когда рядом суккубы, когда комиссионеры толкутся вонючими рылами! Сопли, вопли! Ты-то хоть понимаешь? А он – нет. Мальчика ему подавай!

– Мальчика? Настоящего? – ошеломленно спросила Даф.

Вопрос нелепый, но уж очень она была ошарашена.

– Нет. Вообрази: из полена. Нарисованного на куске старого холста! – сердито крикнула Улита.

Даф мало-помалу оправилась от удивления и даже увидела в идее Эссиорха рациональное звено.

«Хм… А почему бы и нет? Девушка явно страдает от полнокровия и дуреет от переизбытка жизненных сил. Одного киндера тут явно мало. Трое маленьких вампирчиков, которые отсасывают лишнюю кровь – это то, что доктор прописал», – подумала она, ставя мысленный блок, чтобы Улита не лезла ей в голову.