– Значит, вы поделились с ним подозрениями?
– Я спросил о драке, но сам ничего не сказал. Впрочем, он и сам догадался, что мы не зря его попросили подождать вашего приезда.
– А про меня вы ему что сказали?
– Что вы – специалист из Афин.
– Специалист в чем? В поиске пропавших? Или в поиске убийц?
– Этого я не сказал, а он не спросил.
Я кивнул, и Гиоргос постоял еще пару секунд, пока до него не дошло, что я хочу зайти в кабинет один.
Помещение, в котором я оказался, было метра три на три. Единственным источником света были два узеньких окошка под потолком. Человек сидел за маленьким квадратным столом, на котором стояли кувшин воды и стакан. Стол был высоким, но и человек тоже. Он сидел, положив руки на синюю крашеную столешницу и согнув локти под прямым углом. Интересно, какой у него рост? Метр девяносто? Худой, с чересчур резкими для его двадцати восьми лет чертами лица, он сразу же показался мне натурой чувствительной. Или, возможно, это оттого, что он выглядел спокойным и довольным тем, что ему дали возможность просто посидеть в тишине, когда мыслям и чувствам ничто не мешает и в голову ничего лишнего не лезет. На этой самой голове у него была шапка с горизонтальными полосками растаманских расцветок и нарисованным с краю едва заметным черепом. Из-под шапки торчали темные кудри, какие в свое время имелись и у меня. Глаза сидели так глубоко, что заглянуть в них у меня не получалось. И тут что-то в его облике показалось мне смутно знакомым. Секунда – и мозг докопался до нужного воспоминания. Обложка диска, который я видел у Моник в Оксфорде. Таунс Ван Зандт. На ней он сидит почти в такой же позе и тоже с бесстрастным выражением лица, однако при этом производит впечатление чувствительного и беззащитного.
– Калимера, – поздоровался я по-гречески. – Добрый день.
– Калимера, – ответил он.
– Неплохо, господин… – Я посмотрел на папку, которую достал из сумки и положил на стол. – Господин Франц Шмид. Значит, вы говорите по-гречески? – Это я спросил на британском английском, и ответ его меня не удивил.
– К сожалению, нет.
Этим вопросом я, надеюсь, положил начало нашим взаимоотношениям. Судя по этому вопросу, я – чистый лист, ничего о нем не знаю, не имею никаких оснований относиться к нему предвзято, я – новый собеседник, которому можно, если захочется, рассказать новую версию своей истории.
– Меня зовут Никос Балли, я старший инспектор из афинского отдела по расследованию убийств. Я постараюсь развеять подозрения в том, что ваш брат стал жертвой преступления.
– А сейчас такие подозрения есть? – Он задал этот вопрос без напора и без эмоций, как практичный человек, желающий узнать факты. Или желающий таковым казаться.
– Какие подозрения есть у местных полицейских, я не в курсе и говорить могу только за себя. На данный момент у меня никаких соображений не имеется. Знаю лишь, что убийства – дело довольно редкое. Однако убийства наносят непоправимый ущерб греческому туризму, поэтому, если подобное случается, мы обязаны провести тщательное расследование, чтобы показать другим странам, насколько серьезно мы относимся к таким происшествиям. Это как с авиакатастрофами: необходимо найти причину и разгадать загадку, потому что иначе из-за одной нерасследованной трагедии обанкротится целая авиакомпания. Я рассказываю это вам, чтобы объяснить, почему я буду спрашивать вас о мелочах, на первый взгляд ненужных и не имеющих отношения к делу, особенно для человека, чей брат пропал. И у вас может сложиться впечатление, будто я подозреваю вас или еще кого-то в убийстве. Однако знайте: во время следствия я ставлю перед собой задачу проверить гипотезу об убийстве, но при этом сочту свою работу успешно выполненной, если мне удастся опровергнуть эту гипотезу. И независимо от исхода мы, возможно, продвинем поиски вашего брата. Договорились?
Франц Шмид криво улыбнулся, но до глаз улыбка не добралась.
– Вы говорите прямо как мой дедушка.
– Простите?
– Научный метод. Программирование объекта. Он был среди немецких ученых, сбежавших от Гитлера и помогавших США с разработкой ядерной бомбы. Мы… – Он осекся и провел рукой по лицу. – Простите, старший инспектор, я впустую трачу ваше время. Приступайте.
Франц Шмид посмотрел мне в глаза. Вид у него был усталый, но взгляд пронзительный. Не знаю, раскусил ли он меня, но этот взгляд, насколько я мог судить, свидетельствовал о том, что человек передо мной неглупый. Упомянув о «программировании объекта», он, несомненно, намекал на то, что я обосновал его мотивацию мне помогать: его сговорчивость может помочь в поисках его же брата. Стандартная манипуляция, вполне ожидаемая. Однако я также подозревал, что Франц Шмид раскусил и приемчик менее очевидный и нацеленный на то, чтобы допрашиваемый сбросил панцирь. Зачем мне заранее почти извиняться за чрезмерную напористость в допросе, зачем обвинять греческую систему в цинизме? А просто-напросто для того, чтобы самому выглядеть добрым полицейским. Таким, которому Франц Шмид вполне может довериться.
– Давайте начнем с того утра, когда ваш брат исчез.
* * *
Слушая рассказ Франца Шмида, я наблюдал за его поведением. Рассказывал он терпеливо, не пытался склониться над столом, говорил негромко и не чересчур быстро, как бывает с теми, кто уверен, будто их объяснение позволит решить задачку, которую им хочется решить, или доказать их невиновность. Но и в противоположную крайность он не кинулся – не мямлил и замолкал опасливо, будто крадясь по минному полю. Нет, речь текла спокойно и ровно. Возможно, потому, что он успел потренироваться, давая показания другим полицейским. Впрочем, мне это ни о чем не говорило. Нередко речь виновных складнее и убедительнее, чем у невиновных. Может, причина в том, что виновный заранее готовится и продумывает рассказ, а невиновный выдает неотредактированную версию, излагает так, как в голову придет. Поэтому, хоть я и наблюдал за Шмидом, язык его тела играл для меня второстепенную роль. Мой конек, мой излюбленный предмет – это сам рассказ. Но даже несмотря на то, что я в основном вслушивался в слова, мозг делал выводы, основываясь и на других наблюдениях. Например, что Франц Шмид пускай и не носит бороды, но смахивает на хипстера, из тех, что надевают дома шапку и толстую фланелевую рубаху. На крючке позади него висела куртка, судя по размеру, его. Рукава фланелевой рубашки были закатаны, обнажая руки – в отличие от тела, накачанные. Разговаривая, он время от времени разглядывал кончики пальцев и осторожно сжимал странно толстые фаланги. На левом запястье я разглядел часы «Tissot T-touch». Насколько я знал, в них есть высотомер и барометр. Иначе говоря, Франц Шмид был альпинистом.
Из материалов дела следовало, что Франц и Джулиан – граждане США, проживают в Сан-Франциско, не женаты, что Франц работает программистом в компании, специализирующейся на информационных технологиях, а Джулиан занимается маркетингом в известной фирме, которая производит альпинистское снаряжение. Слушая Франца Шмида, я размышлял о том, как американский английский захватил мир. И как моя четырнадцатилетняя племянница, болтая с иностранными одноклассницами из международной школы в Афинах, говорит, словно актриса из фильма про американских тинейджеров.
По словам Франца Шмида, проснулся он в шесть утра в комнате, которую они с братом снимали в доме неподалеку от пляжа в Массури – деревеньке, расположенной в пятнадцати минутах езды от Потии. Джулиан к этому времени уже встал и, собираясь уходить, случайно разбудил Франца. Джулиан, как обычно, хотел вплавь добраться до Телендоса, соседнего острова, от которого их с Массури отделяет пролив шириной восемьсот метров. Он плавал туда каждое утро, а на то, почему он проделывал это так рано, имелось несколько причин. Во-первых, так братья успевали полазать по скалам до двенадцати, когда солнце начинало палить особенно нещадно. Во-вторых, потому, что Джулиан предпочитал плавать обнаженным, а светает здесь только в половине седьмого. И в-третьих, Джулиан полагал, что самые опасные течения в заливе слабее до восхода солнца, потому что потом ветер усиливается. Как правило, Джулиан возвращался к семи, то есть к завтраку, но в этот день так и не вернулся.
Франц спустился по ступенькам к полуразрушенному каменному причалу в крошечной бухточке прямо возле дома. Большое, принадлежащее брату полотенце лежало на причале, придавленное камнем, чтобы не сдуло ветром. Франц пощупал полотенце. Сухое. Он посмотрел на залив и позвал рыбаков на проходящей по заливу лодке, но они, похоже, его не услышали. Тогда он бегом вернулся в дом и попросил хозяина вызвать полицию из Потии.
Первой прибыла служба спасения в горах, группа мужчин в оранжевых рубашках: они – отчасти с профессиональной серьезностью, а отчасти с дружеской иронией – спустили на воду две лодки и начали поиски. После прибыли водолазы. И наконец, полиция. Полицейские попросили Франца проверить, не исчезла ли одежда Джулиана, и таким образом удостовериться, что тот не ушел незамеченным, пока Франц завтракал на первом этаже.
Прочесав берег со стороны Калимноса, Франц с друзьями-альпинистами взяли напрокат лодку и переправились на Телендос. Полицейские вели поиски с лодки в районе пляжа, там, где волны разбиваются об острые утесы, а Франц и его приятели обходили редкие домики у подножия горы и расспрашивали, не видел ли кто обнаженного купальщика.
Вернулись они с пустыми руками, и оставшиеся часы Франц обзванивал родных и друзей и рассказывал о случившемся. Ему также звонили журналисты, некоторые из них – немецкие, и он давал короткие комментарии, что он надеется на лучшее и так далее. В ту ночь он едва сомкнул глаза, а на рассвете ему позвонили из полиции и пригласили явиться в участок и помочь в поисках. Он, разумеется, послушался, и было это – Франц Шмид взглянул на часы – восемь с половиной часов назад.
– Драка, – сказал я, – расскажите о том, как вы накануне вечером подрались.
Франц покачал головой:
– Да просто дурацкая ссора. Мы пошли в бар на Хемисфере – играли там в бильярд. Все немного перебрали. Джулиан слегка нахамил мне, я тоже не сдержался, слово за слово – я взял и швырнул в него бильярдный шар и попал прямо в голову. Джулиан повалился на пол, а когда поднялся, его тошнило и вырвало. Я решил, что у него сотрясение мозга, поэтому усадил его в машину и отвез в больницу в Потии.
– Вы часто дрались?
– В детстве да. А сейчас нет. – Он потер щетину на подбородке. – Но выпивку мы с ним иногда переносим плохо.
– Ясно. Но вы отвезли его в больницу – очень братский жест.
Франц фыркнул:
– Эгоизм чистой воды. Я хотел, чтобы его обследовали, потому что на следующий день мы готовились к долгому подъему, и я хотел убедиться, что с ним все в порядке.
– Значит, вы поехали в больницу.
– Да. Хотя нет.
– Нет?
– Мы только выехали из Массури, как Джулиан уперся и сказал, что ему уже лучше и что надо возвращаться. Я сказал, что провериться все равно не помешает, но он возразил, что в Потии можно нарваться на полицейских, а те, когда увидят, как я веду машину, сразу догадаются, что я выпил. Меня заметут, и тогда уж точно никакого подъема не состоится. Сказать мне на это было нечего, поэтому мы развернулись и поехали обратно.
– Кто-то видел, как вы вернулись?
Франц все еще тер подбородок.
– Скорее всего. Это было поздно ночью, но мы припарковались на главной улице, а там всегда народа полно.
– Хорошо. Вы не видели никого, кто мог бы помочь вам и подтвердить это?
Франц убрал руку от подбородка. Возможно, понял, что такое почесывание подбородка свидетельствует о том, что он переживает, а может, у него просто перестало чесаться.
– Кажется, никого из знакомых мы не видели. Вообще-то, я вот сейчас вспоминаю – там было довольно немноголюдно. Бар в Хемисфере еще работал, а вот рестораны закрылись. Сейчас, осенью, в Массури в основном только альпинисты, а они ложатся рано.
– То есть вас никто не видел.
Франц выпрямился.
– Уверен, старший инспектор, вы знаете, что делаете, но не могли бы вы пояснить, как это все связано с исчезновением моего брата? – Голос звучал по-прежнему бесстрастно, но в выражении лица впервые появилось нечто, свидетельствующее о том, что он переживает.
– Конечно мог бы, – ответил я, – но уверен, что вы и сами все понимаете. – Я кивнул на лежащую на столе передо мной папку. – Тут написано, что хозяин дома, где вы живете, утверждает, будто ночью его разбудили громкие голоса, доносящиеся из вашей комнаты, и стук падающих стульев. Вы продолжали ссориться?
Лицо Франца Шмида едва заметно изменилось. Может, это потому, что я напомнил ему о последних, полных обиды словах, брошенных братьями друг другу?
– Как я уже сказал, перед этим мы перебрали, – тихо проговорил он, – но заснули мы друзьями.
– Из-за чего вы поссорились?
– Из-за чепухи.
– Расскажите.
Он, словно за спасательный круг, ухватился за стакан и принялся заглатывать воду. Отсрочка, позволяющая ему решить, что говорить и о чем умолчать. Скрестив руки на груди, я ждал. Ход его мыслей был очевиден, но Шмид, судя по всему, достаточно проницателен, чтобы понять, что если я не узнаю ничего от него, то узнаю от свидетелей ссоры. Вот только кое о чем он точно не догадывался. Гиоргос Костопулос уже поговорил со свидетелями. Именно их показания и заставили Гиоргоса позвонить в отдел по расследованию убийств в Афинах. И именно поэтому дело попало ко мне. К Ревнивцу.
– A dame[4 - Женщина (англ.).], – сказал по-английски Франц.
Интересно, какой смысл он вкладывает – если вообще вкладывает – в это слово? На британском английском слово это носит уважительный оттенок и означает даму, мадам или хозяйку дома. А вот на американском английском dame – слово скорее сленговое и означает что-то вроде телочки или дамочки, не обидное, но и не особо уважительное. Та, кого легко подцепить, или даже та, с кем лучше не связываться. Но на первом родном языке Франца «дама» – слово нейтральное, именно таким оно выглядит для меня в названии романа Генриха Бёлля «Групповой портрет с дамой».
– И чья это дама? – Я решил сразу же добраться до сути.
Снова эта слабая улыбка, которая тотчас же исчезла.
– В этом и была причина ссоры.
– Это я понял, Франц. Расскажете подробнее?
Франц поднял на меня глаза. Он медлил. Я уже назвал его по имени, а это очевидный и тем не менее удивительно эффективный способ вызвать у допрашиваемого доверие. А сейчас я смотрел на него тем взглядом, который заставляет подозреваемых в убийстве раскрыть свое сердце Ревнивцу, Фтонусу.
Греция – страна с малым числом убийств. Оно настолько мало, что многие задаются вопросом, как такое вообще возможно в стране, переживающей кризис, с высоким уровнем безработицы и коррупции и постоянными общественными беспорядками. Остроумно было бы ответить, что греки вместо убийства того, кого они ненавидят, оставляют его и дальше жить в Греции. А вот вам другой ответ: организованной преступности у нас нет, потому что ничего организовать мы не способны. Но кровь у нас горячая. И мы склонны к преступлениям. Я – тот, кому звонят, когда подозревают, что на убийство преступника могла толкнуть ревность. Говорят, я способен унюхать ревность. Это, разумеется, не так. У ревности нет никакого особого запаха, цвета или голоса. Однако у нее есть история. И слушая эту историю – то, что говорится, и то, о чем умалчивается, – я понимаю, сидит ли передо мной отчаявшееся, загнанное в угол существо. Я слушаю и понимаю. Понимаю, потому что вслушиваюсь в самого себя, Никоса Балли. Понимаю, потому что я и сам такое существо, отчаявшееся и загнанное в угол.
Вот и Франц пустился рассказывать. Он рассказывал, потому что это – эту частичку правды – рассказывать приятно. Выпустить ее наружу, исповедаться в несправедливом унижении и естественной, последовавшей за ним ненависти. Разумеется, нет ничего извращенного в желании уничтожить того, кто препятствует осуществлению нашей биологической задачи – создать пару для того, чтобы передать свои уникальные гены потомкам. Неестественно обратное – когда мы подавляем в себе это желание, повинуясь морали, которую вбивают нам в голову, внушая, будто она дана природой или Богом, но которая на самом-то деле представляет собой практические правила, навязанные обществом и подстраивающиеся под потребности определенного времени.
В один из дней, свободных от скалолазанья, Франц взял напрокат мопед и отправился на северный берег Калимноса, где в деревушке Эмпорио познакомился с Хеленой – девушка работала официанткой в ресторане, принадлежащем ее отцу. Франц влюбился по уши и, преодолев свойственную ему стеснительность, попросил у нее номер телефона. Спустя шесть дней и три свидания Франц с Хеленой встретились в руинах монастыря в Палеохоре. Дома девушке строго запрещали заигрывать с посетителями вообще и особенно с иностранными туристами, поэтому Хелена настояла на том, чтобы на их свиданиях никого больше не было и чтобы проходили они втайне, потому что на северном берегу Калимноса ее отца знает каждый. Однако, несмотря на всю осторожность, Франц посвятил в секрет брата – случилось это сразу же после знакомства, причем он рассказывал Джулиану обо всем: о произнесенных ими фразах, о взглядах, о прикосновениях и о первом поцелуе. Франц показал Джулиану фотографии Хелены и видео, где она, сидя на крепостной стене, любуется закатом.
У них так было заведено с детства, они делились всем, каждая мелочь, каждое впечатление принадлежало им обоим. Например, Джулиан – по словам Франца, из них двоих брат отличался большей открытостью – несколькими днями ранее показал Францу видео, которое снял тайком, занимаясь любовью с какой-то девушкой в ее квартире в Потии.
– Джулиан в шутку предложил, чтобы я навестил ее, выдал себя за него и проверил, заметит ли она, что любовник уже другой. Идея, конечно, занятная, но…
– Но вы отказались.
– Я уже познакомился с Хеленой и так влюбился, что ни о ком другом не думал и не говорил. Может, оно и неудивительно, что Джулиан тоже от меня заразился этой одержимостью. И тоже влюбился в Хелену.
– Даже ни разу не увидев ее?
Франц медленно кивнул.
– Я, по крайней мере, думал, что он ее не видел. Я говорил Хелене, что у меня есть брат, но что мы близнецы и внешне неотличимы, не сказал. О таком мы обычно не рассказываем.
– Почему?
Франц пожал плечами:
– Некоторым кажется диким, что тебя почему-то выпустили в двух экземплярах. Поэтому мы рассказываем друг о друге не сразу.
– Ясно. Продолжайте.
– Три дня назад телефон у меня куда-то подевался. Я искал как сумасшедший, потому что номер Хелены был сохранен только там, а мы с ней все время переписывались – вдруг она подумала, что я ее бросил? Я уж было решил поехать в Эмпорио, но на следующее утро, когда Джулиан пошел купаться, в кармане куртки у него что-то зажужжало, я полез посмотреть и обнаружил свой телефон. В нем была эсэмэска от Хелены – мол, спасибо за чудесный вечер, надеюсь на скорую встречу. И тогда я обо всем догадался.
Франц явно заметил мое удивление – и, скорее всего, понял, что удивление это притворное.
– Джулиан взял мой мобильник, – сказал он, а когда я якобы опять не понял, то почти нетерпеливо пояснил: – Нашел в списке контактов ее номер и позвонил ей. Хелена подумала, что это я. Они договорились встретиться, и даже при встрече она не поняла, что перед ней не я, а Джулиан.
– Понятно, – сказал я.
– Когда Джулиан вернулся с купания, я напустился на него, и он во всем признался. Я был вне себя, выскочил из дома и целый день провел с другими альпинистами. С Джулианом мы увиделись лишь вечером, в баре. Там он поклялся, что успел позвонить Хелене и повиниться перед ней. Она вроде как даже простила его за то, что он обманул ее. И еще сказал, что они друг в дружку влюбились. Я, разумеется, опять вышел из себя, и… ну да, мы опять поругались.
Я кивнул. Откровения Франца можно было толковать по-разному. Возможно, ревность так распирала его изнутри, что он был не в силах дальше скрывать унизительную правду, хотя и знал, что сейчас, когда его брат бесследно исчез, все это выставляет его не в самом лучшем свете. В этом случае – если он убил своего брата – осознание собственной вины и неспособность держать себя в руках вскоре принесут те же плоды: он сознается.
Но имелось и более заковыристое объяснение: он подозревает, что я именно так и истолковал его искренность, что я полагаю, будто он не в силах выдержать душевных страданий, а значит, если он после таких признаний не сознается в убийстве, я склонен буду поверить в его невиновность.
И наконец, объяснение, лежащее на поверхности: он невиновен и поэтому не думает о последствиях собственной искренности.
Гитарный рифф. Я узнал его сразу же. «Black Dog», «Лед Зеппелин».
Не вставая со стула, Франц Шмид повернулся и вытащил из висящей за его спиной куртки телефон. Он посмотрел на экран, а рифф превратился в вариации после третьего куплета, где ударные Бонэма не попадают в такт гитаре Джимми Пейджа, но западают прямо в душу. Тревор, мой сосед по общежитию в Оксфорде, писал курсовую по математике, где анализировал замысловатые ритмы в «Black Dog» и рассуждал о парадоксе Джона Бонэма, ударника «Лед Зеппелин», прославившегося скорее не благодаря своему уму, а из-за привычки громить гостиничные номера. Тревор сравнивал его с деревенским и с виду туповатым шахматным гением из «Шахматной новеллы» Стефана Цвейга. Что, если Франц Шмид – тоже такой ударник, такой шахматный гений? Франц Шмид коснулся пальцем экрана, гитара умолкла, и он поднес телефон к уху.
– Да? – сказал он, помолчал, слушая говорящего. – Секунду. – И протянул мне телефон.
– Старший инспектор Балли, – представился я.
– Это Арнольд Шмид, дядя Франца и Джулиана, – проговорил голос в трубке. Он говорил по-английски, но с грассирующим немецким акцентом, который так любят высмеивать. – Я адвокат и хотел бы знать, на каком основании вы задержали Франца.
– Мы его не задержали, господин Шмид. Он сам выразил желание помочь нам в поисках брата, и мы приняли его предложение, пока он сам не возражает.
– Дайте трубку Францу.
Молодой человек опять поднес телефон к уху, послушал немного, после чего коснулся экрана и, положив телефон на стол, накрыл трубку рукой. Я посмотрел на телефон, а Франц сказал, что устал и хочет вернуться домой, но, если будут новости, он просит нас ему позвонить.
«Новости – значит вопросы? – подумал я. – Или труп?»
– Телефон, – сказал я, – вы не против, если мы его осмотрим?
– Я отдал его полицейскому, с которым беседовал до вас. И ПИН-код сообщил.
– Не телефон вашего брата, а ваш.
