1987
Пётр Третий
Виктору Сосноре
Шорох волн набегающих слышен
И далёкое пенье трубы.
Над дворцовою острою крышей
Золочёные светят гербы.
Пол паркетный в покоях не скрипнет,
Бой часов раздаётся не вдруг.
Император играет на скрипке, –
Государство уходит из рук.
Держит строй у ограды пехота –
Государева верная рать.
Надо срочно приказывать что-то, –
Что-то можно ещё предпринять…
Спят в пруду золочёные рыбки,
Режут в кухне петрушку и лук.
Император играет на скрипке, –
Государство уходит из рук.
Приближённые в страшной тревоге,
Приближается пьеса к концу,
Приближаясь по пыльной дороге,
Кавалерия скачет к дворцу.
В голос скрипки, тревожный и зыбкий,
Посторонний вплетается звук.
Император играет на скрипке, –
Государство уходит из рук.
Блеском сабель и пламенем алым
Ненавистных пугая вельмож,
Он вернётся огнём и металлом,
На себя самого не похож.
А пока – одинокий и хлипкий, –
Завершая свой жизненный круг,
Император играет на скрипке, –
Государство уходит из рук.
1987
Дом Пушкина
Фазилю Искандеру
Бездомность Пушкина извечна и горька,
Жилья родного с детства он не помнит –
Лицейский дортуар без потолка,
Сырые потолки наёмных комнат,
Угар вина и карточной игры.
Летит кибитка меж полей и леса.
Дома – как постоялые дворы,
Коломна, Кишинёв или Одесса.
Весь скарб нехитрый возит он с собой:
Дорожный плащ, перо и пистолеты, –
Имущество опального поэта,
Гонимого стремительной судьбой.
Пристанищам случайным нет конца,
Покоя нет от чужаков суровых.
Михайловское? – Но надзор отца.
Москва, Арбат? – Но скупость Гончаровых.
Убожество снимаемых квартир:
Всё не своё, всё временно, всё плохо.
Чужой, не по летам его, мундир,
Чужая неприютная эпоха.
Последний дом, потравленный врагом,
Где тонкие горят у гроба свечи,
Он тоже снят ненадолго, внаём,
Который и оплачивать-то нечем.
Дрожащие огни по сторонам.
Февральский снег восходит, словно тесто.
Несётся гроб, привязанный к саням, –
И мёртвому ему не сыщут места!
Как призрачен любой его приют! –
Их уберечь потомкам – не под силу, –
Дом мужики в Михайловском сожгут,
А немцы заминируют могилу.
Мучение застыло на челе –
Ни света, ни пристанища, ни крыши.
Нет для поэта места на Земле,
Но, вероятно, нет его и выше.
1987
Дворец Трезини
Рудольфу Яхнину
В краю, где суровые зимы
И зелень болотной травы,
Дворец архитектор Трезини
Поставил у края Невы.
Плывёт смолокуренный запах,
Кружится дубовый листок.
Полдюжины окон – на запад,
Полдюжины – на восток.
Земные кончаются тропы
У серых морей на краю.
То Азия здесь, то Европа
Диктуют погоду свою:
То ливень балтийский внезапен,
То ветер сибирский жесток.
Полдюжины окон – на запад,
Полдюжины – на восток.
Не в этой ли самой связи мы
Вот так с той поры и живём,
Как нам архитектор Трезини
Поставил сей каменный дом? –
То вновь орудийные залпы,
То новый зелёный росток…
Полдюжины окон – на запад,
Полдюжины – на восток.
Покуда мы не позабыли,
Как был архитектор толков,
Пока золочёные шпили
Несут паруса облаков, –
Плывёт наш кораблик пузатый,
Попутный поймав ветерок, –
Полдюжины окон – на запад,
Полдюжины – на восток.
1987
Юрий Левитан
Как канонады отголоски,
С блокадных питерских времён
Я помню голос этот жёсткий,
Военного металла звон.
В дни отступленья и отмщенья,
В дни поражений и тревог,
Он был звучащим воплощеньем,
Небесным голосом того,
Кого от центра до окраин
Любили, страху вопреки,
И звали шёпотом: «Хозяин», –
Как будто были батраки.
Того, кто их в беде покинул,
Кто гением казался всем,
Кто наводил им дула в спину
Приказом Двести двадцать семь.
Я помню грозный этот голос
В те исторические дни.
Он был подобьём правды голой
И дымной танковой брони.
Он говорил о Высшей каре,
Он ободрял и призывал.
Владелец голоса, очкарик,
Был худощав и ростом мал.
В семейной жизни не был счастлив,
Здоровье не сумел сберечь,
И умер как-то в одночасье,
Не дочитав чужую речь.
Но в дни, когда в подлунном мире
Грядёт иная полоса,
Когда на сердце и в эфире
Звучат другие голоса,
Когда порой готов я сдаться
И рядом нету никого,
Во мне рокочет Государство
Железным голосом его.
1987
Чаадаев
