Две женщины – каждая по-своему скромная, – стоя у изголовья новорожденного века, собственными руками подарили нам его таким, какой он сегодня есть, две славянки – Мария Владиславовна Склодовская и Надежда Константиновна Крупская.
Своими нежными ручками они выпустили из бутылок джиннов, которых вычислили их мужья. Не будь обе столь старательны, самозабвенны и преданы делу своих мужчин, история развилась бы иначе.
По воле судьбы, по таинственному ли знаку Космоса обе родились в России? Польша – место рождения Склодовской – тогда входила в состав Российской империи.
Знаменательно сопоставление некоторых подробностей их биографий:
1867 – родилась Мария Склодовская.
1869 – родилась Надежда Крупская.
1883 – Склодовская окончила гимназию с золотой медалью, работала домашней учительницей.
1886 – Крупская окончила гимназию с золотой медалью, работала домашней учительницей.
1885–1901 – Склодовская обучала деревенских детей грамоте.
1891–1896 – Крупская обучала рабочих в вечерней воскресной школе.
1895 – Склодовская вышла замуж за Пьера Кюри.
1898 – Крупская вышла замуж за Владимира Ульянова-Ленина.
1897–1906 – Склодовская вместе с Кюри совершила открытия века: радиоактивность урана, новые химические элементы – полоний и радий. Путь к использованию энергии атома был открыт.
1903–1917 – Крупская вместе с Лениным создала и развивала новацию века: партию большевиков, чья политическая активность повернула русскую революцию по ленинскому пути.
1906–1931 – пик пройден. Склодовская, после смерти мужа, продолжала работу в благоприятных европейских условиях.
1924–1939 – пик пройден. Крупская, после смерти мужа, продолжала работу в неблагоприятных сталинских условиях.
1934 – кончина Марии Склодовской.
1939 – кончина Надежды Крупской.
О чем говорят эти факты? Обе – современницы, обе – великие созидательницы, сотворившие силы разрушения. Вот картины их труда.
Говорит Склодовская, которая четыре года варила радиоактивную кашу, создавая свое чудовище Франкенштейна: «Мы с головой ушли в новую область, которая раскрылась перед нами благодаря неожиданному открытию. Несмотря на трудные условия работы, мы были счастливы. Все дни мы проводили в лаборатории. В жалком сарае царил полный мир и тишина: бывало, что приходилось только следить за ходом той или другой операции… В нашем общем, едином увлечении мы жили как во сне. В этом дрянном сарае протекли лучшие и счастливейшие годы жизни, всецело посвященные работе. Нередко я готовила какую-нибудь пищу тут же, чтобы не прерывать ход особо важной операции. Иногда весь день я перемешивала кипящую массу железным шкворнем длиной почти в мой рост. Вечером я валилась от усталости…
Мне приходилось обрабатывать в день до двадцати килограммов первичного материала – и в результате весь сарай был заставлен большими химическими сосудами с осадками и растворами; изнурительный труд – переносить мешки, сосуды, переливать растворы из одного сосуда в другой, по нескольку часов подряд мешать кипящую жидкость в чугунном тазу…»
Дочь Склодовской Ева дополняет этот рассказ своими подробностями:
«Мари обрабатывает килограмм за килограммом тонны урановой руды. Со страшным упорством в течение четырех лет она ежедневно перевоплощалась по очереди в ученого, квалифицированного работника, инженера и чернорабочего. Благодаря ее мозгу и энергии все более и более концентрированные продукты с большим и большим содержанием радия появлялись на ветхих столах сарая. В жалком, продуваемом со всех сторон сарае носится пыль с частицами железа и угля, которые примешиваются к старательно очищенным продуктам обработки, что приводит Мари в отчаяние. Пьеру так надоела эта бесконечная борьба, что он готов отказаться от нее. Он советует Мари сделать передышку. Но Пьер не учел характера своей жены. Мари хочет выделить радий и выделит…»
В 1902 году, спустя сорок месяцев с того дня, когда супруги Кюри заявили о вероятностном существовании радия, Мария наконец одерживает победу.
Благодаря ее великим, бескорыстным и благородным стараниям мы имели Хиросиму, Нагасаки, Семипалатинск, Неваду и Чернобыль. Во всей красе.
Думала ли эта упрямая славянка, чем обернется для человечества ее одержимость? Сначала и думать не могла, пока не увидела, по каким рукам пошло ее открытие.
Стоило ли так стараться и умереть от лейкоза?
(В Старом Мясте Варшавы, на улице Фрета, 16, где родилась Мария Склодовская-Кюри, есть небольшой музей. В нем фотографии разных этапов ее жизни, документы, памятные медали, награды, докторские мантии. И отдельно стол с теми «кастрюльками», в которых она варила свою радиоактивную кашу.
Одна деталь бросилась мне в глаза: на всех групповых фотографиях Марии Владиславовны, где она снята вместе с великими учеными века, даже на тех, что сделаны в ее честь, она не в центре, а с краю или близко к краю.
Что это? Скромность Склодовской? Невежество или неосознанная амбиция великих мужей, всегда желающих быть в центре? Досадная, повторяющаяся случайность? Или подсознательное ощущение женщиной, а также мужчинами, негласного второстепенного женского места? – Л.В.)
В то же самое время другая семейная пара в Европе, попав из Шушенского в эмиграцию, и даже отчасти в том же Париже, где супруги Кюри выделяли радий, не зная отдыха, создает механизм, машину огромной разрушительно-созидательной силы, способную управлять человечеством, творит с самыми лучшими, как и Кюри, намерениями: во имя торжества человека, его будущего…
Говорит Крупская: «Ночи не спал Ильич, после каждого письма из России… Остались и у меня в памяти эти бессонные ночи. Владимир Ильич страстно мечтал о создании единой, сплоченной партии, в которой растворились бы все обособленные кружки со своими основывавшимися на личных симпатиях и антипатиях отношениями к партии, в которой не было бы никаких искусственных перегородок, в том числе и национальных…»
Удивительно близки процессы мертвой и мыслительной природы, лишь перевернуты: в первом случае из огромной массы выделяется малое, но ценное, во втором – из малого создается огромное, но тоже ценное.
Годами, без сна и отдыха, Крупская, плохая домашняя хозяйка, замечательно работает на политической кухне: шаг за шагом, крупица за крупицей помогая Ленину собирать партию, трудится на износ.
Съезды сменяются конференциями, конференции – съездами. Она участвует в их организации во всех ипостасях: от механической работы до ораторской на трибунах, пишет свои собственные брошюры и книги, переписывает ленинские, секретарствует в ЦК РСДРП, делегатствует на самых важных собраниях, организует партийную школу в Лонжюмо, пишет статьи по вопросам педагогики, учит жить женщин – левых социалисток, в войну работает в комитете заграничных организаций среди пленных, разрабатывает проекты, составляет программы, участвует в выработках резолюций, заведует культурно-просветительной работой, сотрудничает в «Искре», «Пролетарии», «Рабочей газете», «Правде». Она многожильная. Не жалуется на усталость. Забывает себя в работе. Но никогда не забывает переживать Его усталость: «С самого начала съезда нервы Ильича были напряжены до крайности. Бельгийская работница, у которой мы поселились в Брюсселе, очень огорчалась, что Владимир Ильич не ест той чудесной редиски и голландского сыру, которые она подавала ему по утрам, а ему было и тогда уже не до еды. В Лондоне же он дошел до точки, совершенно перестал спать, волновался ужасно».
Иногда и он замечает ее бессонные ночи над бумагами и письмами в короткой строке письма к своей матери: «Надя устает немного».
Он ценит жену и соратницу: «Ильич лестно отозвался о моих обследовательских способностях… я стала его усердным репортером. Обычно, когда мы жили в России, я могла много свободнее передвигаться, чем Владимир Ильич, говорить с гораздо большим количеством людей. По двум-трем поставленным им вопросам я уже знала, что ему хочется знать, и глядела вовсю», – писала Крупская спустя много лет после смерти Ленина, из скромности приоткрывая лишь часть своего самоотверженного служения всепожирающей идее, выраженной в Его лице.
«Она стояла в центре всей организационной работы, принимала приезжавших товарищей, наставляла и отпускала отъезжавших, устанавливала связи, давала явки, писала письма, зашифровывала, расшифровывала. В ее комнате почти всегда стоял запах жженой бумаги от нагревания конспиративных писем», – вспоминает Крупскую Троцкий в книге «Моя жизнь».
С талантливой точностью определила суть и особенность личности Крупской Александра Коллонтай в небольшой заметке, написанной к десятилетию со дня смерти Надежды Константиновны, та самая блистательная Коллонтай, которую не упрекнешь в нежном пристрастии к ленинской подруге жизни: «Когда Ленину пришлось долгие годы жить в изгнании, вдали от родины, руководя и оттуда работой партии, Надежда Константиновна была не просто его личным секретарем, а целым аппаратом (подчеркнуто мной. – Л.В.) Заграничного бюро партии».
Сомнительный комплимент женщине из уст женщины, но разве это женщина о женщине говорит?
Оглядываясь на минувший век, приходится признать, что без Крупской Ленин никогда не добился бы своих ошеломляющих успехов: взяв ВЛАСТЬ и не имея налаженной машины, он выпустил бы ее из рук.
Работа с человеческой рудой шла дольше и труднее, чем с радиоактивной. Но в обоих случаях сомнений в победе ученых и революционеров не было.
В обоих случаях двадцатое столетие получило два отлично подготовленных подарка: РАДИЙ и РЕВОЛЮЦИЮ.
В обоих случаях за спинами глобально мыслящих мужчин стояли невероятно трудолюбивые женщины.
Древнейшая коллизия мира: мужчина дает идею, женщина вышивает рисунок по его схеме, не имея своей.
В обоих случаях сегодня человечество еще не определилось: благодарить ли за подарки две выдающиеся семейные пары столетия или проклинать их.
В обоих случаях вряд ли определится человечество, ибо случилось лишь то, что должно было случиться.
В сравнении Склодовской и Крупской, даже внешне отдаленно похожих, ощутим один и тот же масштаб разных личностей, определение которого вычерчивает фигуры огромной величины, независимо от конечного результата их работы и от симпатий или антипатий тех, кто смотрит на них, пытаясь разобраться, что же они такое.
Любовница Ленина?
– А что я знаю! – сказала мне подружка Аленка, оглядываясь по сторонам в маленькой комнатке, где, кроме нее и меня, никого не было. – Никому не скажешь?
– Клянусь!
– Честное пионерское? Под салютом всех вождей?
– Да!
– У Ленина есть любовница!
– Его самого давно нет.
– Ну, была, когда был.
– Врешь!
– Нет. Моя няня Настя дружит с Катькой. Она домработница у дочки любовницы Ленина. У нее еще до Ленина был муж. И много-много детей. Чуть не десять штук. Она их бросила и убежала с Лениным делать революцию.
– А Крупская как же?
– Не знаю…
Этот дурацкий разговор происходил в конце сороковых. Мы не были атомными детьми. Зато отлично знали, что в Америке голодают черные ребятишки, что за счастливое детство, какое бы оно ни было, нам нужно говорить спасибо товарищу Сталину и что дедушка Ленин хоть и умер, но вечно живой и каждый день завещает нам учиться, учиться и еще раз учиться. Коротенькое «еще раз» делало всю фразу не слишком серьезной и смешило: как так – «еще раз»?
Если с именем Сталина всегда было связано нечто грозно-грандиозное, то с именем дедушки Ленина ничего особенно не связывалось. Он жил в нашем представлении сначала как хорошенький кудрявый ребенок, потом гимназист – белая статуя – одна рука оперлась на тумбу, другая лежит на ремне брюк; и, наконец, лысенький, с небольшой бородкой и прищуренными глазками, симпатичный старичок.
У него была любовница? А как же Крупская?
Она представлялась всегда одинаково скучной, седой, серо-синей глыбой, с вытаращенными глазами в очках.
Какая любовница, ведь они такие старые!
Лет через пять, совершенно забыв о сенсации Аленки, в подмосковной электричке, идущей из Пушкина, я услышала обрывок тихого разговора двух пожилых женщин.
– Арманд строил, потому и стоит. Были бы они сегодня, другая бы жизнь была.
– Какой человек! Инесса пятерых ему оставила. Всех воспитал.
– Стеша детей подняла. Ему ее Бог послал.
Они перешли на шепот, а в моей голове отпечатались два знакомых слова: Арманд, Инесса. Инесса Арманд – соратница Ленина и Крупской. Забыла и об этом разговоре. Средняя школа делала все, чтобы жизнь Ленина не вызывала к себе никакого любопытства. Общество должно было принять на веру мысль об идеальном Ильиче и не слишком задумываться над его жизнью.
Наконец, летом 1953 года, на даче Ивана Федоровича Попова, в первые же дни моей жизни там, сидя за обедом рядом с бойким молодым режиссером, приехавшим к Попову, я вдруг замерла от вопроса режиссера, обращенного к Попову:
– Иван Федорович, это правда, что вы были близко знакомы с Инессой Арманд?
Попов быстро переглянулся с женой.
– В какой-то степени. Нас обоих сослали в Мезень. Потом вместе работали за границей в Интернационале…
– Напишем сценарий «Любовь Ленина»?
Лицо Попова напряглось.
– В каком смысле – любовь?
– В прямом. Вы же сами все понимаете. Покажем, как люди преодолевали чувства ради революционного долга.
Лицо Попова смягчилось:
– Не помню, чтобы чувства кто-то преодолевал ради революционного долга. О какой любви вы говорите? Не знаю.
Режиссер уехал несолоно хлебавши. Между Поповыми разгорелся скандал:
– Откуда ты взяла этого провокатора? Зачем привезла его?
– Но, Жан, он пристал как банный лист. Он был такой милый. Я не могла отказать. Я не так воспитана. Ну, ничего, ты ведь его отшил.
Люди из поколения Попова – конспираторы. Они прошли школу жандармской слежки, ленинской подозрительности, сталинской нетерпимости. Школу большевистской опасливости и множества фигур умолчания.
В тот же вечер я связала одной ниткой рассказ Аленки о любовнице Ленина, разговор двух женщин в электричке и вопросы режиссера. Нужно спросить Ивана Федоровича про Инессу Арманд.
Красиво звучит имя: Инесса Арманд! Загадочно! Привлекательно! Одновременно возникает нечто и воздушное, и величественное.
За первым же нашим с Иваном Федоровичем «тайным» обедом он сказал:
– Инессу я знал более, чем кого бы то ни было из революционеров.
– Правда, она была любовницей Ленина?
Иван Федорович ничего не ответил. А в конце обеда назидательно, что редко делал, произнес:
– Запомни, жизнь значительно сложнее, чем может показаться, а слово – страшная сила. Неточное слово опасно для писателя. И вообще для человека. Инессу Арманд никак нельзя назвать любовницей Ленина. Это все гораздо, гораздо сложнее.
* * *
Попробую воспользоваться описанием Инессы Арманд, сделанным ее биографом, Павлом Подлящуком: «Длинные косы уложены в пышную прическу, открыты маленькие уши, чистый лоб, резко очерченный рот и зеленоватые, удивительные глаза: лучистые, внимательно-печальные, пристально глядящие вдаль».
Трудно представить.
Фотографии? Разочаровывают. На фотографиях она кажется мне похожей на хищную птицу – клювообразный нос, летящий профиль. В застылости фотоснимка лицо скорее отпугивающее, чем притягивающее к себе. Но, видимо, это лицо в движении, в разговоре, в улыбке, в сиянии глаз было неповторимо, неуловимо прекрасно, иначе не сходились бы в единодушном мнении все люди, хоть раз видевшие Инессу Арманд.
«Она была необыкновенно хороша».
«Это было какое-то чудо! Ее обаяния никто не выдерживал».
«Она своим очарованием, естественностью, манерой обращаться выжигала пространство вокруг себя. Все переставало существовать, когда появлялась Инесса, начинала говорить, улыбаться. Даже хмуриться».
