Привет тебе, Йоун Эйрихссон.
Муж мой, я прошу твоего снисхождения и надеюсь, что ты поймешь меня. Сегодня прибыл твой помощник, Пьетюр; он передал мне три шерстяных платья, щедрый подарок от тебя, и наказал мне отправиться в Стиккисхоульмюр. Я хочу стать тебе послушной женой, но, увы, не могу приехать
Роуса останавливается, закусывает губу и плотнее кутается в платок. Затем она вычеркивает не могу приехать и пишет не приеду. Она так сильно нажимает на перо дрожащей рукой, что оно ломается, и брызги чернил разлетаются по всему листу.
Глаза щиплет. Роуса вздыхает с досадой, комкает бумагу и швыряет на пол.
– А ну-ка подними, – хриплым голосом велит ей мать, лежащая в постели напротив. – Разве мы богаче Ньёрда[2 - Ньёрд – скандинавский бог ветра и моря, обладающий огромными богатствами.], чтобы попусту тратить хорошую бумагу и чернила? – Грудь ее сотрясает приступ хриплого кашля.
– Прости, мама. – Роуса стискивает зубы и улыбается, потом подбирает бумагу и разглаживает ее на коленях. – Я не могу придумать… – Губы ее морщатся, и она прикусывает щеку изнутри.
Мать улыбается.
– Ты волнуешься, оно и понятно. И муж твой об этом догадается, что бы ты ни написала. Помню, когда я выходила за твоего отца…
Роуса молча кивает, чувствуя комок в горле.
Улыбка Сигридюр гаснет. Она похлопывает по кровати рядом с собой.
– Ты на себя не похожа. Садись-ка. Вот так. Что стряслось?
Роуса открывает рот, но не находит в себе сил объяснить, какой панический ужас испытывает при мысли о том, что придется уехать из родного села и жить с этим чужаком, которого она теперь должна называть мужем. Она даже не может представить его лицо, одни лишь руки – сильные, загорелые. Она представляет, как эти руки налегают на весла или сворачивают куриную шею.
Вдруг Сигридюр стискивает пальцы Роусы.
– А ну прекрати!
На мгновение Роуса теряется, недоумевая, как мать сумела прочесть ее мысли. Потом она опускает взгляд на собственные руки и понимает, что, сама того не сознавая, чертила на ладони vegv?sir.
– Никаких рун! – шипит Сигридюр.
Роуса кивает и сжимает кулаки.
– Знаю.
– Знает она! Запомни хорошенько. Твой муж не таков, как твой пабби[3 - Папа (исл.).]. Он не станет притворяться, будто не замечает, что творится у него под носом. Ты должна читать ему только строчки из Библии да псалмы. Никаких рун. Никаких саг. Понимаешь?
– Я не дурочка, мама, – шепчет Роуса.
Лицо Сигридюр смягчается, и она гладит Роусу по щеке.
– Не тревожься. Если его молитвы тебе наскучат, дождись, покуда он уснет, потом огрей его по голове Библией и выволоки на мороз, а сама запрись в доме.
Роуса невольно улыбается.
Сигридюр фыркает и прибавляет:
– То-то будет угощение для huldufоlk.
Роуса возводит глаза к потолку.
– Прошу тебя, мама. Даже шутить так нельзя – ты сама говорила.
– Полно. Никто не слышит. – Сигридюр ненадолго умолкает, и глаза ее вспыхивают. – К тому же huldufоlk больше любит есть детей.
– Мама!
Сигридюр покорно поднимает руки.
– Это смех сквозь слезы, душенька моя. Ты теперь мужняя жена. – Губы ее кривятся. – И муж твой живет так далеко.
Роуса подавляет вновь накатившую волну ужаса.
– Подумай, мама. Новый дерн на крышу, большая печь. Торф для растопки – он горит куда лучше сухого навоза. А как придут корабли из Копенгагена, Йоун купит тебе древесины. Только представь – стены, обшитые деревом. Меха вместо домотканого сукна. Зимой ты не будешь мерзнуть. И хворь мало-помалу отступит.
– Спору нет, пабби научил тебя говорить складно. И все для того, чтобы ты стала женой рыбака. Ты себя губишь.
– Он не просто рыбак.
– Да, он bоndi – не то положение, чтобы сетовать на судьбу. Я знаю, что он выращивает ячмень и с датчанами торговлю ведет. Я, как и ты, слыхала его слова. Картину он нарисовал – просто загляденье. Но люди толкуют…
– Это слухи, мама, и мы не станем им верить.
– Говорят, первая жена Йоуна…
– Бабьи сплетни. – Роуса и сама слышит, что отвечает слишком резко, но это отвлекает ее от покалывания в ладонях и ступнях, которое начинается всякий раз, стоит ей представить себя наедине с этим человеком. Три ночи назад ей приснилось, что на нее навалился новоиспеченный муж, только с головой и лапами белого медведя. Он потянулся поцеловать ее, но вместо этого разинул пасть и заревел. Ее так замутило от гнилостного смрада его дыхания, что она проснулась. Она испугалась, что это дурное предзнаменование, и раз за разом пыталась написать Йоуну и отложить время своего отъезда в Стиккисхоульмюр. Но теперь, вслушиваясь в хрипы матери, она понимает, что поступила правильно. Иногда, закрывая глаза, она видит лицо не Йоуна, а другого мужчины – лицо, знакомое ей лучше собственного. Рука тянется убрать волосы с ее лба. Но она отгоняет и это воспоминание и продолжает: – Мы не станем больше говорить о первой жене Йоуна. Это завистники запугать меня хотят. Ты сама так сказала.
Сигридюр медленно кивает, глядя на посиневшие от холода ладони.
– Но Стиккисхоульмюр в четырех днях езды отсюда. Земли там суровые, особенно после прошлогодней лютой зимы. Говорят, есть в море такие льдины, что не тают уже целый год. И почему он на тебя-то польстился?
– Хорошо же ты обо мне думаешь, мама. Перестань, а не то я так раздуюсь от самодовольства, что в дверь не пройду.
– Будет тебе! – улыбается Сигридюр. – Для меня ты лучше всех, но… Почему он не выбрал девушку из своей деревни?
Роуса и сама с беспокойством думала об этом, но сейчас она тянется к матери и сжимает ее холодные пальцы.
– Передо мной невозможно устоять.
Сигридюр печально улыбается.
– Твой пабби знал бы, что делать.
– Мне тоже его не хватает.
Роуса обнимает ее, закрывает глаза и вдыхает кислый запах шерсти и пота, который напоминает ей детство.
Отец Роусы, Магнус, епископ Скаульхольта, умер почти два месяца тому назад. Все началось с резей в животе, но уже через месяц его так разнесло, словно он носил под сердцем ребенка.
В селе, разумеется, поговаривали, что это наверняка дело рук какой-нибудь ведьмы, затаившей на него злобу после того, как он наложил запрет на руны и заклинания, хотя все прежние епископы в открытую читали саги наравне с Библией. Сплетников Магнус презирал: он осудил их в одной из проповедей и пригрозил отлучением от церкви. Это заставило людей умолкнуть, но болезнь, пожирающую его тело, остановить не могло. Перед летним солнцеворотом Магнус умер, не оставив жене и дочери почти никаких средств к существованию. Роскошный дом со стеклянными окнами и обшитыми деревом стенами он давно продал, а вырученные деньги истратил на нужды церкви. Он предпочел жить, как и его паства, в маленьком и тесном дерновом домишке.
Богатства услаждают плоть, но губят душу. Лучше жить скромно, как Христос.
Пока он был жив, сельчане проявляли щедрость, и в придачу к еженедельной десятине все семейство получало столько эля и баранины, что даже создавалось впечатление достатка. Однако после смерти пабби Роуса очень быстро поняла, что они в отчаянном положении.
Вскоре ее мама начала кашлять, и при каждом вдохе в ней что-то клокотало, словно воздух, поднимающийся со дна болота. По ночам Роуса лежала в ba?stofa и слушала, как в груди Сигридюр булькает жидкость. Она помнила, что рассказывал ей пабби о четырех гуморах: если легкие наполнятся водой, человек захлебнется.
Роуса видела, как мать хрипит и чахнет, как недуг иссушает ее, превращая в старуху с землистой кожей и запавшими глазами. Для себя она уже ни о чем не мечтала, и вся ее жизнь была отныне подчинена одной-единственной цели: не дать маме умереть.
В первое воскресенье июля, спустя месяц после смерти Магнуса, Роуса отправилась в церковь помолиться, чтобы Бог указал ей путь. Тем утром они с мамой доели почти все остатки skyr, но попрошайничать было ниже их достоинства.
По дороге в церковь она увидела Маргрьет, которая чертила палкой какие-то линии на земле возле дома. Заслышав шаги Роусы, она обернулась и торопливо стерла башмаком нарисованное.
– Просто строчка из Библии, – сказала она, поморщившись и сердито выпятив подбородок, и заправила выбившиеся седые пряди обратно под поношенный чепец.
– И какая же? – не удержалась Роуса. Всем было известно, что Маргрьет не знает грамоты и завидует Роусе, которая умеет читать и писать. Разумеется, она чертила руны.
– Одна из Десяти заповедей, – отрезала Маргрьет. – В картинках. Полно тебе ухмыляться, Роуса. Я видела этого твоего воздыхателя.
– Моего воздыхателя? – Роуса ощутила, как жар приливает к ее щекам.
– Не прикидывайся дурочкой. Паудль твой в воскресенье дерн ковыряет вместо того, чтоб в церковь идти. Тебе стоит держать его в узде, ежели хочешь, чтобы из него вышел хороший муж.
– Так найди девушку, которая за него замуж собирается, и выскажи все это ей. Быть может, Маргрьет, ты как раз ее отыщешь, когда отправишься в церковь вместо того, чтобы картинки рисовать у себя под дверью.
Ответа Маргрьет Роуса дожидаться не стала и поспешила дальше. По пути она озиралась по сторонам в поисках Паудля, но его не было. Не оказалось его и в числе нескольких десятков прихожан, которые сперва обернулись к ней, а потом отвели глаза, перешептываясь, когда она вошла в церковь.
Внутри было душно: поприветствовать нового епископа, Олава Гюннарссона, собралась целая толпа. Люди беспокойно заерзали, когда он заговорил.
Вдруг он произнес имя Роусы, дочери великого епископа Магнуса, поманил ее к себе, и она послушно подошла к деревянной кафедре, чувствуя, что все взгляды обратились на нее. Должно быть, оценивают, насколько она исхудала. Наконец епископ отпустил ее, и она тут же поспешила к скамье и перевела дух только после того, как две сотни глаз перестали следить за ней.
Но, подняв голову, Роуса почувствовала, что кто-то по-прежнему разглядывает ее. Она посмотрела налево и увидела незнакомца – а ведь в этом селе она знала по имени каждого.
Это был рослый и крепкий мужчина с такими мускулистыми руками, что рукава рубахи едва ли не трещали по швам. Он был смугл – по-видимому, проводил большую часть времени на солнце. Роусе не удавалось прочесть выражение его лица, частично скрытого густой бородой.
Она опустила глаза, а когда снова подняла взгляд, он все еще смотрел на нее.
Незнакомец поспешил уйти, как только кончилась служба. Роусе даже не пришлось спрашивать, кто он таков, потому что все только о нем и говорили. Это был Йоун Эйрихссон, зажиточный рыбак, торговец, хуторянин из Стиккисхоульмюра, весьма влиятельный человек, всего добившийся своим трудом. После смерти местного bоndi он взял на себя его обязанности, и поскольку церкви в этом маленьком селении не было, то различные тяжбы и церковные вопросы отныне рассматривались у него на хуторе. Он отправился на юг купить корову и остановился в селе Роусы. Его обсуждали на все лады, и церковь Скаульхольта гудела и бурлила.
Седая борода старика Снорри Скумссона подрагивала от возбуждения. Он склонился так близко к Роусе, что она могла разглядеть паутинки красных прожилок на его носу.
– Он говорит, будто пришел сюда посмотреть на нового епископа Олава и выразить ему свое почтение, но нас не проведешь. – Снорри хихикнул. – У него жена померла, вот он и подыскивает ей замену. Люди только об этом и судачат. Мы все видели, как он смотрел на тебя, Роуса. Уж теперь, после смерти твоего пабби, ты при церкви не останешься. Оно и к лучшему. Грамотная женщина – тьфу что такое!
Роуса отпрянула. Не выдает ли внутреннюю гниль этот гнусный запах из его рта? Тем не менее она выдавила из себя улыбку.
– Твои дочери куда старше меня. Быть может, тебе стоит пристроить кого-нибудь из них.
Снорри так и разинул рот, а Роуса сделала книксен, выбежала на улицу и пустилась вниз по склону прежде, чем он успел ответить. Мама бы гордилась ею. Пабби – не слишком.
Она снова окинула взглядом поля и холмы, высматривая знакомый силуэт Паудля, но его нигде не было видно. Остальные сельчане потянулись по домам. Кое-кто, проходя мимо, здоровался с Роусой и тут же, повернувшись к соседям, начинал шептаться с ними. Роуса стискивала зубы и заставляла себя поздороваться. С тех пор, как умер пабби, все эти шепотки и сплетни постоянно преследовали ее. Иногда Роусе казалось, что она стоит голая в самой гуще снегопада, дрожа от холода, и все вокруг показывают на нее пальцем.
Подошла Хеди Лофтюрдоуттир и вложила в ладони Роусе пучок мха. Она была бледна, светло-голубые глаза бегали по сторонам.
– Для твоей мамы. Поможет от кашля.
Роуса кивнула и улыбнулась. Похоже, некоторые люди по-прежнему испытывают к ней сострадание. Она открыла было рот, чтобы поблагодарить Хеди, но та уже убежала, низко опустив голову, будто Роуса могла заразить ее какой-то страшной хворью.
Небо над головой походило на широко раскрытое голубое око. Ближе к полуночи оно бледнело, и солнце уходило за край горизонта, а потом в одно мгновение выныривало снова, расплескивая слабый молочный свет.
Вдали распласталась над землей покатая вершина Геклы. Она выплевывала в небо дым и пепел, а временами извергала черные камни и лаву, погребая под ними землю и людей на мили вокруг себя. Геклу издавна называли вратами в ад. Исландцы боялись ее, и многие предпочли бы умереть, чем поселиться поблизости. Однако Роуса и представить себе не могла жизни в другом месте.
Ведь тогда она была бы вынуждена расстаться с мамой. И с Паудлем.
Роуса стиснула в пальцах горстку земли и вдохнула запах черного мертвого пепла, день за днем обещавшего, что горы останутся здесь навсегда.
Было что-то успокаивающее в этой их строптивой непреклонности. Горы прогоняли мысли о призраках и духах. Прогоняли мысли об отъезде.
Два дня спустя к ним в дверь постучали. Роуса сразу поняла, кто это: в Скаульхольте никто никогда не стучался.
Она не стала ничего рассказывать маме ни о церковной службе, ни о широкоплечем незнакомце и теперь, услышав стук, застыла на месте.
Сигридюр пошевелилась, закашлялась и окинула дверь мрачным взглядом, как будто это дверь была виновата в том, что ее разбудили.
– Святые угодники! – пробурчала она. – Открой, Роуса.
Роуса притворилась, будто так увлеклась вязанием, что не слышала просьбы. Постучали еще раз. Она по-прежнему сидела неподвижно, пока мама, все еще кашляя, не махнула рукой в сторону двери.
Роуса вздохнула, отложила работу и отворила дверь. Поток света ослепил ее, и она только и сумела различить, что высокую широкоплечую фигуру.
– Komdu sClar og blessa?ar, – сказал Йоун низким, грудным голосом.
Она заслонила глаза от света.
– Komdu sCll og blessa?ur.
Сигридюр из постели проворчала:
– Если это купцы, закрой дверь. Мы продали обеих коров и всех овец, которых можно было продать. Больше мне не от чего избавляться.
