– В Италии коррупция сплошь и рядом, – начал он и уже успел добраться до fons et origo[13 - Первоисточник (лат.).] проблемы, как в духе истинного выпускника Калькуттского университета любил выражаться. – Если во всем полагаться на знакомства, родственные связи или на принцип «услуга за услугу», как можно стать современным государством?
– В Италии много проблем, – ответил Энрико. – Но проблемы есть в каждой стране.
– Но не столь непреодолимых, – не унимался Тинку. – Не тех, которые начинаются дома и преследуют тебя с рождения. Я много читал об Италии, и, думаю, все согласятся, что проблема именно в этом. Тебя учат, что ты обязан отцу и матери, потом – братьям и сестрам, потом – дядьям и теткам, потом – кузенам и кузинам, потом – названым братьям и сестрам, и потом – тем, о ком тебе велено знать, что это твои дядья… Будущее – в том, чтобы получать по заслугам. Которые познаются проверкой. А не в том, кто твой дядя.
– Эта проблема существует во многих культурах, – сказал Энрико и как будто потянулся за пивом, которое налил ему Шариф, а затем, точно отказываясь и от пива, и от компании, отодвинул от себя бокал, стоявший на садовом столике тикового дерева.
– Ага, значит, вы можете видеть дальше своего носа! – радостно провозгласил Тинку.
Шариф разгадал уловку зятя: он устроил ловушку, описав точку зрения оппонента в терминах, очевидно применимых для его собственной. Случись ему спорить с бенгальцем, тот, не почуяв подвоха, раскричался бы: «А ты! Сам-то ты! Сам такой!» Но итальянец позволил себе снисходительность и лишь намекал: уклончиво, изящно, мгновенно заглотив наживку. Шариф откинулся в кресле. Впервые Энрико удалось вовлечь в беседу о чем-то, кроме его родной Сицилии. Интересно, что посредством разговора о Сицилии это и получилось.
– Вы огляделись вокруг! И думаете, что бенгалец не имеет права показывать пальцем и говорить, что то, как у вас заведено, – неправильно! Но в этом-то вся и соль! Мы встречаемся, едим, пьем и – уходим! Скажите, вас когда-нибудь устраивали на работу знакомые отца? А матери?
– Нет, точно, точно нет, – ответил гость.
– Но Энрико… – Аиша только что вышла из дома вместе с Фанни и стояла у застекленных дверей в сад, скрестив руки на груди и с интересом прислушиваясь к беседе. – Расскажи, как ты избежал службы в армии. В Италии все еще есть обязательная военная служба, представляете?
– О, это было ужасно, – ответил он. – Так жутко, что думал, не выживу. С нами был один крестьянин-козопас, говоривший на языке, никому не понятном. И в первый же вечер, в казарме, все лежали и рассказывали, какие ужасы сотворили с подружками перед тем, как идти в армию. Я лежал и думал: надо выбираться отсюда. Два года мне такого не выдержать. Образованному человеку не место в подобном обществе. И я позвонил родителям. А потом, когда мне сделали рентген, оказалось, что я страдаю легочной недостаточностью – так, вроде бы, – судя по рубцам на легких после детской болезни, поэтому не годен к военной службе. Я пробыл там еще шесть дней и уехал. Демобилизовался по медицинским показаниям.
– Но Энрико! – воскликнула Аиша. – Ты ведь мне сам говорил, что твой отец знал какого-то генерала и позвонил ему.
– Ну это же не одно и то же! – возразил он.
Проректор аж заклокотал от удовольствия, когда дискуссия приняла такой оборот: шах, мол, и мат! Тинку и Шариф откинулись на стульях, медленно расплываясь в улыбке, какая бывает у адвоката, когда он произносит: «Ваш свидетель». Тинку оставил это без ответа: он ждал, что оппонент будет упорствовать и яриться.
– Ведь множество стран сталкиваются с подобными проблемами, а то и похуже! Как может быть равенство возможностей, – Энрико дошел до той кондиции, когда самый большой ляп грозился вот-вот вырваться из его уст, – там, где все от рождения предопределяется кастой, к которой ты принадлежишь? Этих возможностей у некоторых и вовсе нет. Как, например, у ваших неприкасаемых!
Тут Энрико потянулся за пивом. Шариф и Тинку обменялись беспокойными взглядами. Вправду ли они беспокоились или притворялись? Если ты выиграл спор из-за единственной ошибки оппонента, стоит ли гордиться триумфом? Решать они предоставили Аише – по крайней мере, должна же она показать бойфренду, без умолку вещающему о своей Сицилии, сколь мало он удосужился узнать о подруге.
– У нас нет каст, – сказала девушка. – Ты, наверное, имеешь в виду индусов. Мы не индусы. А еще ты решил, что мы из Индии. Но это не так.
Казалось, Энрико пришел в замешательство: он переводил взгляд от одного к другому, и каждый опускал глаза, очевидно изображая неловкость. Эти люди любили и умели спорить неустанно, но теперь они тихо сидели, демонстрируя, как выглядит подавленное замешательство, если изображать его тогда, когда другой попал в неловкое положение.
9
Тем временем у забора оставались лишь близнецы, и старик на лестнице умолк. Каждый слопал по двадцать плодов локвы и, без всякого сговора или пари с братом, упорно стремился увеличить это число до тридцати. Раджу и Омита всегда удивляло, как люди могут так мало есть, а то и отказываться от еды вовсе? Они наблюдали, как их тетушка и сестра изящно съели вилочкой по полкуска торта, клюя по крошечке, точно птички маленькими клювиками, и отставили тарелочки с недоеденной половиной – и глазам своим не верили: они-то управились со своей порцией десять минут назад. «Перестань давиться едой! Ешь медленней!» – часто говорили Омиту, а еще чаще Радже, который, как однажды сказал учитель в столовой, набивает клюв, как баклан. Но как же тут есть медленнее, если еды так мало, а есть так хочется! «А потом ужинать не станете!» – восклицала мать, когда они, придя из школы, мазали себе бутерброды любимой смесью: мармитом и намазкой для сэндвичей. Но от ужина они еще ни разу не отказались.
Близнецы знали, что мама устроит им взбучку, если они подойдут к столу и набросятся на любимую пищу: самосы, пироги со свининой и маринованные овощи. А на кухне куча народу резали и раскладывали еду по тарелкам, так что к холодильнику, чтобы сделать себе бутерброд и как-то перебиться, было не протолкнуться. Раджа и Омит просто умирали от голода. И не понимали, как можно жить и не хотеть есть практически каждую минуту. Они стояли у дерева, рвали и чистили локву и жадно пожирали ее.
– Какие вкусные! – сказал Раджа. – Мне они так нравятся! – И он отправил в рот очередной плод.
– Мне тоже нравятся! – подхватил Омит. – Я буду есть их все лето! Никогда…
Но тут же умолк: Раджа вдруг стал издавать странные гортанные звуки, безуспешно пытаясь что-то сказать. Омит спросил, в чем дело, но его близнец лишь издавал жуткие горловые звуки, сгибаясь пополам, точно его тошнило. Гости обратили внимание и стали вскакивать с мест. У Омита затряслись руки, он решительно толкнул брата в спину. Однако тот продолжал задыхаться; лицо его темнело и наливалось кровью.
– Кашляй, Раджа, кашляй! – подбадривал Омит, но Раджа всплескивал руками: а толку. Омит снова толкнул его в спину: сначала легонько, потом сильнее. Безрезультатно. Помощники оторвались от жарки мяса и с любопытством наблюдали. Со стороны казалось, что близнецы дерутся, но тут Омит вспомнил, чему его учили в школе. Он зашел за спину брата, ругая себя за недогляд, и, сложив руки в кулак, дал Радже под дых. К ним уже спешила мама, и, как ни странно, ловко перелезал через забор пожилой сосед. Значит, вот как это, когда твой брат умирает, с ужасом подумал Омит. Он бил его еще и еще, но безрезультатно, мама кричала, а Раджа издавал задыхающийся вопль, звук закупоренного горла, дергался и махал руками, а потом вдруг затих; голова его завалилась набок.
Пожилой сосед был удивительно спокоен.
– Положите его, – велел он. – Вот так, на спину. Мне нужен острый нож – вон тот, возле барбекю. Вытрите его. Быстрее! И ручка. – Это Аише, когда ее брат бросился выполнять поручение. – Простая шариковая. Достаньте стержень. Нужен только корпус. Быстрее. Хорошо.
Омит уже вернулся с ножом для резки мяса. Старик взял его, провел пальцем по лезвию. И опустился на колени, бормоча: «Я врач», словно отвечая на шум и крики, и протянул руку, чтобы взять из рук Аиши трубочку-корпус. Она нашла у себя в сумочке новую ручку и, стараясь унять дрожь в руках, сняла колпачок, скрутила наконечник и вытащила стержень. Руку сосед все это время держал терпеливо, но твердо, выжидающе; эта прямая, ждущая рука ясно давала понять: человек знает, что делает. Наконец Аиша справилась и отдала ему трубочку-корпус. Не успел никто ничего сообразить, как сосед сунул корпус ручки в карман рубахи и стал быстро щупать горло Раджи. Потом рука замерла, крепко держа шею мальчика, а свободной он быстро надрезал горло между своими средним и безымянным пальцами. Раджа не шелохнулся, когда лезвие рассекало его плоть. Достав из кармана рубахи ручку, пожилой сосед – врач – смело воткнул ее в разрез. Послышался свист: все ощутили, как воздух снова наполняет легкие Раджи. Но Аиша уже подводила мать к небольшой группке утешителей. Суматоха утихла. Пожилой доктор протянул руку Омиту, который помог ему подняться на ноги.
– Теперь с ним все будет в порядке, – сказал сосед, ни к кому особенно не обращаясь. – Кто-нибудь вызвал «скорую»? – (Шариф как раз ушел в дом, чтобы позвонить.) – Остальное сделают врачи. Мне приходилось проделывать такое пару раз. Выглядит так себе, но вреда практически не приносит.
– Ну… – подошел к брату Омит.
С Раджой все будет в порядке, пообещал доктор, но какое-то время он проведет с потеками крови на шее и торчащим из нее корпусом ручки. И ему очень нужно, чтобы Омит находился рядом.
Гости потрясенно столпились вокруг.
– Тебе лучше присесть, – сказал Тинку, обнимая Долли, коротко всхлипывавшую от отчаянной беспомощности, и попытался осторожно увести ее во дворик. – Не плачь. Все уже сделали без нас. Пойдем!
Врач щупал пульс Раджи – должно быть, от нечего делать или хотел и дальше казаться специалистом.
– Понимаю, что смотрится жутковато. Вас ведь учили тому приему, да? Но если он не срабатывает, ну… вы видели, что делать. Только решение нужно принимать быстро. Это, наверное, косточка от локвы.
– Да, скорее всего, – подтвердил Омит.
– Ну, впредь ешьте осторожнее, – посоветовал сосед. – Если еще будет что есть. Если локва заплодоносит еще раз. Ее посадили Тиллотсоны. И очень любили. Вы везучие, скажу я вам. Я уходил на пенсию из больницы – я был семейным врачом. Но такое не забывается. Раз мне пришлось удалять аппендикс. Вершина моего хирургического опыта. То, что я проделал сейчас, – детский лепет. Уже пять лет на пенсии. На моем месте сейчас молодой… вы, наверное, его знаете… доктор Хан.
– А где это? – У Омита кружилась голова. Раджа помыкал им всю их жизнь – а теперь в мгновение ока это чуть было не прекратилось. Брат едва не погиб и теперь лежал слабый, выдохшийся, держа его за руку; старый врач рассказывал о себе. Поодаль стояли Тинку и Бина; они поглядывали на них, явно ожидая указаний. Слушать старика приходилось одному Омиту.
– Что именно где? – уточнил старик. – Где я работал? На Эрлсфилд-роуд, как раз там, где она поворачивает. Я очень хорошо работал. Надеюсь, доктор Хан меня не подведет. Если увидишь его – скажи: «Доктор Спинстер шлет привет». Моей жены нет дома. Она сама в больнице.
Тут из дома вышел Шариф, и Тинку подался ему навстречу, чтобы спросить, когда приедет «скорая». Маму утешала – а по сути, удерживала – тетушка Бина. Значит, это его, Омита, долг – оставаться здесь, с доктором и братом, и ждать, когда его заберут в больницу.
– Внуки, конечно… – говорил старый доктор. Он что, забыл про Раджу? Отпустил его запястье. – Вполне нормально. У дочки четверо, у старшего – сын. Младшие двое еще не обзавелись. Они все завтра приедут. К матери, само собой. Там все серьезно, но еще не конец. Пока не конец. Вы никогда не хотели стать врачом, молодой человек?
Казалось, лишь произнося эти последние слова, старик понял, с кем разговаривает; тон его сделался душевным, ободряюще-безразличным, как и подобает врачу, беседующему с пятнадцатилетним подростком, проявившим мало-мальский интерес к его профессии. Но Омиту было не интересно. Они с братом хотели стать разработчиками компьютерных программ. Просто старик решил поговорить о своем с кем-то вроде Омита. Толпа начала рассасываться: люди тактично уходили, не ожидая, что с ними попрощаются как следует. Вдруг поблизости, в высокой листве по ту сторону дома с зубчатой башенкой, что-то замелькало, и в их сторону зашагали двое врачей «скорой помощи» с волшебным сундучком. С настоящими инструментами, а не ножом для мяса и корпусом шариковой ручки: они, запачканные кровью его брата, валялись теперь на земле. В замешательстве обходили карету «скорой», держа блюда, обернутые пленкой, манчестерские родственники. Рекха и Рашид с обеспокоенными лицами, их сын Бобби и – худшее время и место для этой новости трудно было придумать – его молодая жена Адити, несущая тайну, чтобы поведать ее миру: свой беременный живот. Омит почувствовал, что именно этого совпадения историй, каким бы несвоевременным оно ни было, все и ожидали; и, как только старый доктор принялся объяснять прибывшим медикам, что и как он проделал, мальчик встал рядом и принялся пялиться на врачей «скорой», приступавших к работе, в уверенности, будто вот-вот они сделают доктору Спинстеру жесткий выговор за то, что он сделал, вернее за то, чего не сделал. Праздник кончился. Гирлянды безрадостно, беспомощно свисали с деревьев над несъеденным угощением; а ведь там были и любимые блюда Омита. Его мать поспешила обнять Адити и все ей рассказать.
10
Почему-то Энрико так и сидел за столом, за которым они спорили, с кислой безразличной миной. Он что, ничего не заметил? Или решил, что это обычное дело? Аиша выглянула из гостиной, где расположились те, кто еще не ушел. Мама, папа и Омит уехали на «скорой» вместе с Раджой, Аиша вызвалась остаться, проводить всех, угостить чаем перед тем, как они разойдутся. Вышло по-дурацки, конечно, но что поделать. Последние гости не особенно спешили: всех подмывало поделиться своими историями о том, как кто-то попал в беду и как его спасло своевременное вмешательство. Они радовались обществу друг друга. Мама и папа пробудут в больнице весь день, думала Аиша, но ведь когда-то же они вернутся? Если обнаружится, что дядюшки и тетушки все еще здесь, это будет чересчур. К тому же никуда не делся вопрос, что делать с Энрико.
Он сидел в саду, допивая, кажется, уже третью бутылку пива. Его спина в поношенном буром свитере достаточно красноречиво давала понять, каково ему. Мог бы отправиться домой, но нет: он тут, с ними. Эта спина объяснила ей все. Энрико чувствовал, что с ним поступили в высшей степени негостеприимно: оставили на улице, проявили неподобающий интерес, а хуже всего – исправили фактическую ошибку. И если бы с Раджой и вправду случилось самое худшее, тем сильнее было бы раздражение. Посмотрев на итальянца, Аиша подумала, не попросить ли его и в самом деле уехать в Кембридж сегодня же вечером.
– Что у тебя тут? – Фанни подошла и взяла кузину под локоток. – Бедная наша Адити. Приехала такая – а всем на нее плевать.
– Ты здорово сберегла ее тайну, – пошутила Аиша.
– Честно говоря, я почти забыла, – призналась Фанни. – Она такая скучная! Что теперь?
– Ну, кто-то должен заплатить тем, кто привез еду. Какое расточительство!
– Можно все распаковать по пакетам, – рассудила Фанни. – Забрать домой – и пару недель не готовить. Хорошо, что ваш сосед оказался врачом.
– Потом он сказал: «Ну ладно, я полез обратно через забор», и все промолчали. Когда Раджу увезли и ему больше нечего стало делать. Но тут я поняла, что он имеет в виду, и сказала: «Ну что вы, пройдемте через дом». Оказалось, именно это он и хотел спросить. Можно ли ему пройти через наш дом.
– Люди его возраста часто хотят с кем-то поговорить.
– У него жена и четверо детей.
– Ну, тогда не знаю.
– Они порой такие странные. Я их не понимаю.
– Кого?
– Людей. А где малышка Камелия?
– Понятия не имею. Не мое дело.
И обе выглянули в сад – увидели спину сидящего Энрико и помощников, которые паковали и выносили вещи. У соседей кто-то закрывал застекленные двери, дальше по улице мать что-то кричала сыну-подростку, тот отвечал недовольным голосом. Чудесный день неумолимо клонился к вечеру. На плитке появились темные капли. Сестры стояли и не без радости смотрели на дождь, который занимался всерьез.
1
Во дворе соседнего дома появился еще один мужчина. Аиша вспомнила, как старый доктор говорил про взрослых детей: должно быть, один из них. Она решила остаться. Объяснила итальянскому гостю, что пробудет здесь по меньшей мере до среды и дождется, когда Раджа окончательно поправится, а он, Энрико, прекрасно может сесть на поезд вечером в воскресенье. Энрико, в нарядной рубашке под потертым и замызганным свитером, поначалу засомневался, но Аише удалось его уверить, что вплоть до вечера воскресенья поезда ходят хорошо. Каждый час пять минут уходят поезда до Бирмингема, а там быстрый переход по платформе – а там и скорый до Кембриджа, весь вечер, до пол-одиннадцатого. На самом деле расписания она не знала, но, когда Энрико сядет в поезд до Бирмингема, с проблемой будет покончено.
Лишь когда снаружи донесся нетерпеливый рокот мотора и тиканье счетчика черного автомобиля такси, Аиша поняла, насколько ей не терпится избавиться от этого парня. «Бедолага…» – с удивлением поймала она себя на мысли. Он сидел уже надев плащ; рядом с ним на полу стоял небольшой саквояж: осталось лишь дождаться звука подъезжающего такси, чтобы с облегчением вскочить и, благодаря гостя, объявить: «Это, наверное, за тобой». И это ей надо было встряхнуться и осклабиться. Фанни ослепительно и неспешно улыбнулась, лениво поднимаясь, и обе сопроводили Энрико к дверям.
– Я отлично провел время, – хмурясь, сказал он. – Передай маме с папой огромное спасибо. – Энрико сделал неопределенный жест в сторону Аиши, но в одной руке она держала бутерброд, а в другой – кусок пирога со свининой.
Хотя дождь уже только капал, Аиша не хотела высовываться на крыльцо, так что вместо подразумеваемого им рукопожатия у них вышло что-то вроде пожатия плечами, когда двое синхронно приваливаются друг к другу.
– Жаль, что они не могут попрощаться с тобой лично, – официальным тоном произнесла она. – А с тобой мы увидимся в Кембридже через пару дней.
– Это не за Энри-ико! – протянула Фанни. – В машине кто-то есть.
Такси остановилось возле их ворот, но кузина оказалась права: в нем, нагнувшись, видимо подсчитывая деньги или собирая сумки, сидел человек.
– Так, может, все равно поедешь? – предложила Аиша. И надкусила пирог со свининой. – Какая разница, такси есть такси.
Пассажир вышел из машины. В руках у него были две потрепанные коричневые кожаные сумки. Он поставил их на тротуар и вольготно потянулся. Судя по выражению его лица, он даже порадовался, что промокнет. Поначалу Аиша решила, что он пойдет по дорожке к их дому, но нет: он приехал домой, а не с визитом. Это было видно по тому, как опустились его руки. Ей доводилось видеть такое раньше. Она смотрела на незнакомца и, услышав жалобы итальянца, ощутила, что ей мешают. Слегка удивленное, круглое лицо с большими тревожными голубыми глазами; оно напоминало полузабытую мелодию, которую вдруг слышишь в людном месте и замираешь, вслушиваясь в ритм. Жевать стало совершенно невозможно. Незнакомец ласково, добродушно, чуть печально и даже кокетливо окинул взглядом всех троих, а потом отвернулся. Таксист подъехал не к тому дому – с дороги номера были едва различимы, – и человеку с двумя кожаными саквояжами пришлось пройти шагов двадцать до своей калитки. Теперь, по мере того как он удалялся, лицо его становилось жестким, оценивающим, слегка разочарованным.
– Ну, я пойду, – заговорил Энрико.
– Увидимся! – ответила Аиша.
Она улыбнулась. Лучезарно и совершенно точно в его направлении. Но что-то в ее улыбке показалось Энрико странным. Сначало это заинтриговало его, а потом, будто он сообразил, в чем дело, – разозлило. Сгорбившись, точно все еще лило как из ведра, он направился к такси. Ни разу не обернувшись.
2
Лео уже забыл, как ходят поезда в воскресенье, и умудрился сесть не на тот. Обнаружилось это в Донкастере, и ему пришлось пересаживаться. Ни в том ни в другом поезде не продавали еды, и он очень от этого страдал. Подумывал даже купить сэндвич по прибытии в Шеффилд. Сидевшая напротив девушка в тяжелых ботинках, с короткой стрижкой а-ля Луиза Брукс и изящными лодыжками, согласилась: сущее безобразие, так и помереть с голоду недолго. Она сошла в Честерфилде.
Под козырьком крыльца соседнего дома стояли трое, по виду – уроженцы Азии: две женщины провожали мужчину. А, нет, он был европейцем. Шел сильный дождь. Интересно, куда девались Тиллотсоны. Отец, открывая дверь, выглядел на удивление бодрым и даже потирал руки.
– Здорово-здорово! – сказал он. – У дороги припарковался?
– Нет, – ответил Лео. – Утром машина не завелась. Что-то там сломалось. В итоге пришлось поездом.
– Ну так вызвал бы кого помочь. Для чего еще нужны эти люди?
– Нет, я всего лишь откликнулся на призыв госпожи Тэтчер. Спасай планету. Езди поездом. Мы все умрем!
– Не думаю, что, если ездить из Лондона в Шеффилд на машине, а не на поезде, мы проживем сильно дольше.
– Кажется, ты в ударе.
– Правда?.. Заходи. Тут такое было. Мне кое-что удалось сделать с час назад.
– Да ну? – скептично отозвался Лео.
Говорят, когда возвращаешься в дом, где прошло твое детство, он кажется меньше, чем был тогда. Дом остался тех же размеров; да и видел он его в последний раз на Рождество. Вот отец совершенно точно усох. Лео совсем не хотел слушать, что случилось час назад. С него хватило и прошлого раза. Лучше бы отец смотрел по сторонам и обращал внимание на других, а не пел дифирамбы себе любимому.
– В общем, наши соседи съехали, – говорил он. – Теперь дом купила славная семья, они из Азии, и вот эта семья устроила новоселье и позвала родственников. Нет-нет, не местных, все приехали. Ну, и один из них быстро ел и подавился. К счастью, я знал, что делать. Он скоро поправится. Руки-то помнят. Осмелюсь предположить, что он всегда будет мне благодарен за то, что я вовремя перелез через забор.
Сын хмыкнул.
– Для таких людей это все равно, как если бы ты говорил с ними по-французски.
Покоробленный высокомерностью этих слов, отец вопросительно посмотрел на него. Тот поинтересовался:
– Дома есть еда?
– О, полно! Я сейчас ужинаю в шесть. Твоя мать, по своему обыкновению, забила кладовую, да и в холодильнике не пусто. Все как всегда.
И Спинстер-старший отбыл в гостиную, где на подлокотнике кресла его ждала сложенная «Санди телеграф». Неужели он стал читать другую газету? Лео был готов поклясться, что прежде отец просматривал «Санди таймс». И «все как всегда» означало, что дети приезжают и требуют еды, едва бросив сумки у порога. Чистая правда: сам Лео неоднократно это проделывал. Но сейчас все изменилось. Он понял это, заглянув сперва на кухню, затем в кладовку. Кухня казалась пустой: одинокие кружка с тарелкой, вымытые, стояли на краю раковины. На старом сосновом обеденном столе красовалась россыпь хлебных крошек – старый доктор обходился бутербродами на поджаренном хлебе.
Оказаться в прохладной кладовке без окон означало вернуться в безвозвратно ушедшее детство. Когда он жил в этом доме, в нем обитали шестеро – предки, сам Лео, Блоссом, Лавиния и Хью. Частенько кто-нибудь из них притаскивал друга или подружку, которых тоже полагалось накормить. Иногда Лео, уже пятнадцатилетний, переживал приятные минуты, размышляя, что бы такое съесть: галету, или целый бутербродик, или, может, кусок сыра с маринованными овощами (которых имелось сортов семь-восемь) – а может, пирога? Как же тогда ходили в магазин? Без списка покупок, просто думая, что надо купить того-то и того-то, ведь кто-нибудь непременно захочет это съесть. Сейчас запасы истощились, точно дом находился в долгой осаде. Жестяная банка фасоли, стеклянная баночка маринованного лука с наполовину содранной полупрозрачной от стекавшего сока этикеткой и подозрительно мутным содержимым и банка арахисовой пасты для внуков. Потянувшись, Лео достал из холодильника коробку для торта. В ней оказался засохший до окаменелости прямоугольный предмет – некогда, вероятно, половина торта с грецкими орехами. Немного съестного отыскалось лишь в холодильнике: небольшой бифштекс, помидоры и маленькие картофелины в пакетах, круг ланкаширского сыра и открытая баночка пикулей. Содержимое кладовой красноречиво свидетельствовало, что мать ею давно не занималась. Отец теперь покупал еду только для себя.
– Выходит, никаких новостей, – сказал Лео, возвращаясь в гостиную с тем, что смог найти: галетами с арахисовой пастой и сыром и парой сомнительных маринованных луковок. В прохладном углу кладовой он обнаружил еще и бутылку пива.
– Ну да, подвижек нет ни в одну из сторон, – ответил Хилари. Перестал читать газету, свернул ее и отложил. – Я ходил туда после обеда. Она в отделении с какими-то жуткими стариками. Одна, с Альцгеймером, ходит всю ночь и кричит: «Что все эти люди делают в моей спальне!» Я пытался устроить, чтобы твою мать положили в отдельную палату, но пока свободных мест нет.
– Разве у тебя нет связей?
