Монотонный счет, звон ложки. Голос у меня в голове непрестанно стучится в сознание, пока не появляется брешь. Этот голос произносит: «Она твоя дочь, и ты должна любить ее. Хочешь ты этого или нет».
– …семь, восемь…
Дышать все труднее. Ноги становятся ватными. Я хватаюсь за край стола в поисках опоры и не нахожу ее.
Потолок медленно опрокидывается, пол начинает вращаться. Я отдаюсь во власть бессилия, медленно, без спешки погружаюсь в благословенную тьму. Спасибо.
– Папа! – слышу я словно сквозь толщу воды. – У мамы опять припадок!
– Пульс стабилизируется!
Ханна
Сестра Рут спрашивает, что я имею в виду под словом хижина.
Сначала мне хочется стукнуть ее по голове, чтобы она сама пораскинула мозгами. Но я все-таки решаю, что лучше ей помочь. Всегда нужно помогать другим.
– Хижина – это маленький дом из бревен. В лесу.
Сестра Рут кивает, как будто поняла, только брови у нее по-прежнему приподняты, и челюсть отвисает еще ниже, словно слетела с креплений. По лицу можно многое прочесть, если хватает ума.
– Хочешь сказать, вы живете в лесу? В хижине?
Я медленно киваю и говорю:
– Очень хорошо.
Мне самой нравится, когда меня хвалят. Если мама во время занятия задает мне вопрос, и я правильно отвечаю, она тоже всегда говорит: «Очень хорошо, Ханна». Тогда думать становится куда интереснее. Возможно, сестру Рут это тоже подстегнет.
– А раньше ты где-нибудь жила, Ханна? В настоящем доме?
– Хижина – это настоящий дом! Папа обустроил ее специально для нас. Там хороший воздух. И рециркулятор ломался всего пару раз. Он всегда должен тихонько гудеть, а иначе что-то не в порядке. По счастью, у меня очень чуткий слух. Я сразу замечаю, когда с рециркулятором что-то не так – прежде, чем у нас начнет болеть голова. Но папа сразу все чинил. Он говорил, что случился небольшой сбой, ничего серьезного. Папа много всего умеет.
Сестра Рут мигает часто-часто.
– Что… – начинает она, но тут же замолкает.
Я тоже молчу. Мне кажется, она наконец поняла, что должна думать своей головой. Мама тоже всегда ждет, если правильный ответ не приходит мне на ум сразу. Она говорит: «Какой толк, если я буду подсказывать тебе все ответы. Нужно привыкать думать собственной головой. Подумай, Ханна. Сосредоточься. Ты можешь».
– Что, – повторяет сестра Рут, – за реци… рецирк…
– Рециркулятор воздуха. Непросто выговорить, да? Знаете, что я делаю, если слово слишком сложное?
Сестра Рут снова молчит.
– Я проговариваю про себя слово до тех пор, пока оно не отложится в голове. И новые слова даются мне лучше, чем Йонатану. Иногда достаточно два раза произнести про себя слово, а иногда нужно проговорить десять раз.
Сестра Рут все еще молчит. Возможно, она уже пробует мой способ и проговаривает про себя сложное слово.
Но вот у нее вздрагивают губы.
– А ты не расскажешь, что это за… – она набирает воздуха перед сложным словом, – рециркулятор воздуха?
– Очень хорошо, – я снова хвалю сестру Рут и радуюсь ее успехам и своим собственным. Из меня получается хороший учитель, это у меня от мамы. – Рециркулятор обеспечивает нас воздухом, – я стараюсь говорить как можно медленнее, чтобы не перегружать сестру Рут. – Человек не может жить без кислорода. В день мы вдыхаем и выдыхаем от десяти до двадцати тысяч литров воздуха. Это примерно столько же, сколько вмещают от десяти до двадцати тысяч пачек молока. Вдыхаемый воздух содержит примерно двадцать один процент кислорода и ноль целых три сотых процента диоксида углерода. Выдыхаемый воздух состоит примерно на семнадцать процентов из кислорода и четырех процентов диоксида углерода, точка. С рециркулятором в хижину поступает хороший воздух, а плохой отводится наружу. Иначе мы задохнулись бы.
Сестра Рут подносит ладонь ко рту. Я замечаю, что она немного дрожит. Не только рука, но вся сестра Рут целиком.
– А почему вы просто не откроете окно?
Мне кажется, это вопрос, но звучит совсем не так. Вообще-то, если хочется что-то спросить, нужно обозначать это голосом в конце предложения. Я принимаюсь сортировать карандаши, длинной прямой линией, от светлого к темному, начиная с желтого и заканчивая черным.
– Ханна?
Вот, сестра Рут обозначила голосом вопрос. Я поднимаю глаза от своей пестрой линии, смотрю на нее.
– Может, хотя бы скажешь, кто такой Йонатан?
– Это мой брат.
– И Йонатан тоже живет в хижине? С тобой и твоими родителями?
– Само собой. Он же не сделал ничего такого. С чего бы нам его отсылать?
– А расскажи мне о пятнах на ковре.
Теперь сестра Рут садится очень прямо и даже выигрывает в гляделки. Это из-за того, что у меня снова слезятся глаза. Все из-за яркого света и усталости.
– Ханна? Ты говорила, что Йонатан отчищает пятна с ковра. Что за пятна, Ханна?
Я мотаю головой и говорю:
– Я устала. И хочу к маме.
Сестра Рут тянется через стол и берет меня за руку. При этом она задевает два карандаша в моей линии, синий и зеленый.
– Знаю. Но поверь мне, когда к ней можно будет заглянуть, врачи сразу дадут нам знать. Может, пока нарисуешь еще что-нибудь? Смотри, какой толстый. – Она выпускает мою руку и показывает на альбом. – Тут еще столько чистых листов.
Я пожимаю плечами. Вообще-то мне больше не хочется рисовать.
Сестра Рут делает задумчивое лицо, с прищуренными глазами и поджатыми губами.
– А что, если ты нарисуешь всю свою семью? И своего брата, Йонатана. – Она улыбается. Она хорошо слушала и запомнила его имя. – Вы с Йонатаном ладите? Или иногда ссоритесь?
– Мы ссоримся, только если Йонатан валяет дурака.
У сестры Рут вырывается смешок.
– Понимаю. А скажи, твой брат старше тебя или младше?
Я вырываю из альбома лист с мамой и папой в лесу и откладываю в сторону. Потом беру синий карандаш и принимаюсь рисовать на новом листе лицо Йонатана.
– Младше, – произношу я. – На два года.
– Так, не подсказывай, попробую угадать. Тогда ему… – говорит сестра Рут и задумывается. – Хм, это непросто. Думаю, ему… шесть?
Я поднимаю глаза от рисунка. Бедная, глупенькая сестра Рут, видно, совсем не умеет считать.
– Тринадцать минус два… – я пытаюсь помочь ей, но она только таращится на меня. – Конечно же, ему одиннадцать, – подсказываю я наконец.
Похоже, сестре Рут и в самом деле многому еще нужно поучиться.
Ханна
Учеба имеет большое значение. Нельзя оставаться глупым. Мне обучение дается легче, чем Йонатану, так всегда было. Сносно читать он научился лишь в четыре. Конечно, мы знаем, что такое школа. Школа – это такое заведение, где дети и подростки получают образование. По счастью, нам не приходится туда ходить. Дорога туда полна опасностей. Мы можем заблудиться, или на нас могут напасть. И вообще, в школу нужно ходить только глупым детям, таким, которые не могут обучаться самостоятельно. Думаю, сестре Рут тоже приходилось посещать школу в детстве. Но я давно это подозревала, и должно быть, это правда: в школе только делают вид, что обучают детей важным вещам. А в действительности они остаются глупыми. Это же видно по сестре Рут. Такой простой счет, из тринадцати вычесть два… Кажется, сестра Рут теперь стыдится того, что не может решить такую легкую задачу. Она даже спрашивает, правда ли то, что я сказала ей. Поэтому я прекращаю рисовать Йонатану штаны, переворачиваю лист и вывожу тринадцать черточек. После чего перечеркиваю две из них и медленно, вслух пересчитываю оставшиеся. Конечно же, их осталось одиннадцать. Тринадцать минус два равно одиннадцать. И вообще некрасиво с ее стороны думать, что я лгу, только потому, что она не умет считать. Я бы никогда не солгала. Лгать нельзя. Я так ей и говорю, потому что она, похоже, и этого не знает, бедная, глупенькая сестра Рут.
– Ханна, – теперь она говорит так, словно готова расплакаться, – эта хижина. И реци… ре…
– Рециркулятор! – я снова перехожу на львиный голос.
Сестра Рут вздрагивает. Испуг, снова. Широко раскрытые глаза и красные щеки. Только на этот раз мне ее не жаль. Она просто не хочет приложить усилий.
– Я этого не потерплю! – вновь звучит мой львиный голос, и я ударяю ладонью по столу.
Карандаши подскакивают, зеленый даже скатывается со стола и стукается об пол. Нельзя вот так, специально выставлять себя дураком. Я лезу под стол за зеленым карандашом, а когда сажусь обратно, сестра Рут просит прощения. Хотя бы так. Всегда нужно просить прощения, если сделал что-то неправильно.
– Я не хотела злить тебя, Ханна, – говорит она. – Конечно, ты оказалась в непростой ситуации. Понимаю. Но знаешь, мне хочется во всем разобраться. Я бы с удовольствием послушала, какой у вас дом. Больше никого не знаю, кто проживал бы в хижине.
Я снова переворачиваю лист и продолжаю рисовать штаны для Йонатана. Это его любимые штаны, синие. Ему разрешается надевать их только по воскресеньям.
– Ханна?
Поднимаю голову.
– Ты меня прощаешь?
Киваю и возвращаюсь к рисунку. Йонатану также достается любимая футболка. Когда она была еще новой, то прямо светилась. Думаю, он бы обрадовался, если б узнал, что на моем рисунке одет в свою любимую одежду. В довершение я рисую ему вьющиеся волосы. Почти черные, как у папы. Рядом с Йонатаном, на уровне его плеча, я начинаю рисовать свое лицо. Я и себе нарисую свое любимое платье, белое в цветочек. Мы все будем опрятными на моем рисунке.
– Вы не можете открыть окно, Ханна? Поэтому вам нужен этот…
– Рециркулятор, – бормочу я.
– У вас в хижине нет окон?
– Есть, конечно.
Для моих вьющихся волос мне нужен желтый карандаш.
– Но вы их не открываете? Почему же?
– Слишком опасно. По этой же причине мы закрыли их щитами.
Я раздумываю, не будет ли жульничеством нарисовать себе красную ленту для волос. Вообще-то у меня нет красной ленты, только темно-синяя. Но красная куда лучше смотрелась бы с цветочками на моем платье.
– Это твой папа сделал, Ханна? Ты говорила, что он много всего умеет.
– Да.
Рука осторожно тянется к красному карандашу. При этом я смотрю на сестру Рут. Вообще-то она не знает, что у меня нет красной ленты, но я беспокоюсь, что по моему лицу видно, что я хочу сжульничать. Беспокойство – это не совсем страх, но и в нем мало хорошего. Беспокойство напоминает скорее тошноту, как будто болит живот и не знаешь, стоит вызывать рвоту или нет.
Папа тоже испытывал беспокойство, когда мама ушла от нас. Он говорил, что не знает, вернется ли она, и потом заплакал. Папа никогда раньше не плакал. Я протянула руку к его лицу и ощутила липкие слезы на щеках. Он этого не говорил, но я сразу поняла, что мама ушла, в том числе и по моей вине, из-за этой истории с Сарой. Йонатан тоже это знал. Он только таращился на меня и несколько дней со мной не разговаривал, пока я не напомнила ему, что он и сам едва терпел Сару.
– Знаешь, Ханна, мне тут пришла в голову мысль. Ты так старательно нарисовала своего брата. Сразу видно, что он тебе дорог. Может, мы пошлем кого-нибудь к вам домой, чтобы посмотреть, как он справился с ковром? Или помочь ему с этими пятнами?
Я хватаю красный карандаш, не спуская глаз с сестры Рут. Но ее, кажется, не заботит, что я собираюсь сжульничать с цветом.
– Или, – продолжает она невозмутимо, – мы можем привезти его сюда, к тебе. Тогда вы могли бы вдвоем дожидаться маму. Порой происходящее кажется не таким уж плохим, если рядом родной человек.
– Не думаю, что Йонатану здесь особо понравится, – отвечаю я. Придуманная красная лента и впрямь смотрится красиво с платьем в цветочек. – Мне кажется, он бы задрожал, если б ему пришлось оказаться здесь.
– Но ты держишься бойко и не дрожишь.
– Да, так и есть. Но я, наверное, просто посмелее, чем Йонатан. Потому что старше его, или немного умнее, или и то и другое. И вид крови напугал его куда сильнее, чем меня. И шум его тоже напугал.
– Какой шум?
– А откуда, по-вашему, взялись эти жуткие пятна на ковре?
Сестра Рут выглядит так, будто раздумывает, но я уже знаю, что ей это не особенно дается.
– Как будто кто-то бросил арбуз на пол, – объясняю я, чтобы избежать очередного конфуза. – Такой получается звук, если проломить кому-то голову. Памм! – произношу я по-львиному, а потом добавляю обычным голосом: – А потом стало совсем тихо.
Маттиас
4825 дней.
Я отсчитывал и проклинал каждый из них. Седины в волосах прибавилось, сердце совсем расшалилось. В первый год я ежедневно проезжал по ее последнему маршруту. Распечатывал листовки и не пропускал ни единого столба, чтобы наклеить их. Самовольно расспрашивал ее предполагаемых друзей и поставил на место пару личностей. По несколько раз на дню звонил своему давнему другу Герду. Герд Брюлинг, будучи главным комиссаром полиции, возглавлял следственную группу, что разыскивала мою дочь. А когда поиски не увенчались успехом, я прекратил дружбу с господином Брюлингом. В какой-то момент, осознав собственное бессилие, я решил хотя бы положить конец лжи. Я давал множество интервью, пятьдесят или даже больше.
Лена исчезла вот уже 4825 дней назад. И ночей. Почти четырнадцать лет. За этот срок с любым телефонным звонком можно было ждать новости, которая все изменила бы. Нашу дочь похитили и требовали выкуп. Нашу дочь выловили из Изара [6 - Изар – приток Дуная, текущий через Баварию.], посиневшую и распухшую до неузнаваемости. Нашу дочь нашли, изнасилованную, убитую и выброшенную, словно мусор, возможно, за границей, в какой-нибудь стране бывшего соцлагеря…
– Маттиас? Ты слушаешь? – Голос у Герда хриплый от волнения.
Я не отвечаю, просто пытаюсь дышать. Телефонная трубка трясется в мокрой от пота правой руке. Левой опираюсь о комод. Все в нашей прихожей теряет устойчивость, лестница, ковер, гардероб как будто набегают на меня, подхваченные волной. Пол проминается под ногами. Рядом стоит Карин. Заспанная, она спустилась вниз, узнать, почему я так долго не возвращаюсь в спальню. Нервно теребит пояс своего махрового халата кремового цвета и шепчет:
– Ну что там, Маттиас? Что случилось?
