– К сражению у тебя, насколько я знаю, все подготовлено, а заснуть ты все равно навряд ли заснешь. И может быть, если ты погостишь у нас, на душе у тебя полегчает.
– Совершенно ничего у меня не подготовлено, – сказал Король, – но в сновидениях так или этак, а все как-то устраивается.
При этих словах старый господин выскочил из кресла, цапнул себя за лоб, словно подстреленный, и воздел к небесам палочку из дерева жизни:
– Силы благие! Опять эти сны!
Величавым жестом он сорвал с себя остроконечную шляпу, пронзил взглядом бородатую фигуру насупротив, с виду такую же старую, как он сам, и – в виде восклицательного знака – треснул себя палочкой по макушке. И полуоглушенный, ибо не рассчитал силу удара, – снова упал в кресло.
Старый Король наблюдал за Мерлином, и душа его согревалась. Теперь, когда давно утраченный друг столь живо снился ему, он начинал понимать, почему тот вечно и совершенно сознательно валял дурака. Шутовство было приемом, посредством которого он облегчал людям учение, позволяя им и учась не утрачивать ощущения счастья. Король начинал испытывать симпатию, и даже не без примеси зависти, к старческой отваге своего наставника, способного верить и не оставлять стараний, причудливых и бесстрашных, – и это с его-то опытом и в его летах. От мысли, что доблесть и стремление к благу все же способны выстоять, на душе становилось светлее и легче.
С облегченным сердцем Король улыбнулся, закрыл глаза и заснул – по-настоящему.
2
Ощущения от лечебной процедуры приятностью не отличались. Примерно такие же возникают, когда волосы с силой расчесываешь «против шерсти» или когда массажист самой неприятной разновидности, из тех, что пристают к пациенту с требованием «расслабиться», вправляет вывихнутую лодыжку. Король вцепился в подлокотники кресла, стиснул зубы, закрыл глаза и покрылся потом. Когда он во второй раз за эту ночь открыл их, окружавший его мир разительно переменился.
– Благие небеса! – воскликнул он, вскочив на ноги. Покидая кресло, он перенес свой вес не на запястья, как это делают старики, но на ладони и кончики пальцев. – Ты только взгляни, какие глубокие глаза у этого пса! Свечи отражаются в них не от поверхности, а от самого дна, будто от донышка кубка. Почему я этого прежде не замечал? А там, смотри, в купальне Вирсавии дырка протерлась, не грех бы ее заштопать. И что это там за слово в книге? Susp? Кто же это унизил нас так, что мы стали вешать людей? Разве заслуживает того хотя бы один человек? Мерлин, а почему, когда я ставлю между нами свечу, свет не отражается в твоих глазах? В лисьих глазах отсвет красный, в кошачьих зеленый, у лошади желтый, у пса шафранный… А посмотри, какой у сокола клюв, там же зубчики, как на пиле! У ястреба с пустельгой таких не бывает. Должно быть, это особенность falco. И как странно устроен шатер! Одно толкает его вверх, другое тянет книзу. Ex nihulo res fit[1 - Из ничего – нечто (лат.).]. А шахматные фигуры, ты только взгляни! Мат, видите ли! Ну нет, мы начнем игру заново…
Вообразите заржавелый засов на садовой калитке, – то ли его поставили косо, то ли калитка обвисла с тех пор, как его привинтили, но вот уже многие годы засов не встает толком на место, приходится его либо вбивать, либо втискивать, немного приподымая калитку. Вообразите теперь, что этот старый засов отвинтили, отдраили наждаком, выкупали в керосине, отшлифовали тонким песочком, основательно смазали, и затем искусный мастеровой снова приладил его, да так, что засов ходит туда-сюда, подчиняясь нажатию пальца, – что там пальца, перышка! – на него достаточно дунуть, чтобы он открылся или закрылся. Представляете, что он испытывает? Он испытывает блаженство, как человек, поправляющийся после горячки. Он только и ждет теперь, чтобы его подвигали, он жаждет насладиться приятнейшим, неизменно исправным движением.
Ибо счастье – это лишь побочный продукт осуществленного предназначения, как свет – побочный продукт электрического тока, бегущего по проводам. Если ток не проходит, не будет и света. Потому-то и не достигает счастия тот, кто ищет его для себя одного. Человеку же довлеет стремиться к тому, чтобы стать подобным исправно скользящему засову, току в его беспрепятственном беге, выздоравливающему больному, которому жар и головная боль так долго не позволяли даже двинуть глазами – а ныне они без устали трудятся, двигаясь с легкостью чистых рыбок в чистой воде. Глаза работают, работает ток, работает засов. Загорается свет. Вот в этом и счастье: в безупречно выполненной работе.
– Легче, легче! – сказал Мерлин. – Мы вроде бы на поезд не опаздываем.
– На поезд?
– Виноват. Это цитата, к которой один мой друг частенько прибегал в разговорах о прогрессе человечества. Ну-с, судя по твоему виду, чувствуешь ты себя получше. Может быть, сразу и отправимся в нашу пещеру?
– Немедленно!
И без дальнейших церемоний они приподняли полог шатра и вышли, оставив сонную гончую в одиночку сторожить накрытого клобучком сокола. Услышав шелест полога, незрячая птица, надеясь привлечь к себе внимание, хрипло заклекотала.
Прогулка их освежила. От буйного ветра и быстроты, с которой они передвигались, их бороды относило то за левое плечо, то за правое (в зависимости от того, какую щеку они подставляли ветру), и им казалось, что корни волос норовят вылезти из-под кожи, как бывает, когда накручиваешь локоны на папильотки. Они промчались равниною Солсбери, проскочили заставляющий призадуматься монумент Стоунхенджа, и Мерлин мимоходом прокричал приветствие древним богам, для Артура невидимым: Крому, Беллу и прочим. Словно вихрь, пронеслись они над Уилтширом, стороной миновали Дорсет, легко, как проволока головку сыра, пронизали Девон. Равнины, холмы, леса и болота пропадали у них за спиной. Реки, поблескивая, мелькали, как спицы кружащегося колеса. В Корнуолле, у древнего кургана, похожего на огромную кротовую кочку с темным входом в боку, они остановились.
– Входим.
– Я был здесь когда-то, – сказал Король, замирая, словно в оцепенении.
– Был.
– Когда?
– Ну, когда?
Король вслепую порылся в памяти, чувствуя, что истина скрыта где-то в его душе, однако:
– Нет, – сказал он. – Не могу припомнить.
– Войди и увидишь.
Они прошли запутанными ходами, мимо ответвлений, ведущих к спальням, мусорным свалкам, кладовкам и местам, где можно помыть руки. Наконец Король остановился, положив ладонь на дверную щеколду, и объявил:
– Я знаю, где я.
Мерлин ждал продолжения.
– Это барсучья нора, я был здесь ребенком.
– Верно.
– Мерлин, мерзавец ты этакий! Полжизни я оплакивал тебя, уверенный, что ты заперт, как жаба в норе, а ты все это время сидел в профессорской, дискутируя с барсуком!
– А ты открой дверь и взгляни.
Король открыл дверь. Та самая, хорошо ему памятная комната. Те же портреты давно усопших прославленных благочестием или ученостью барсуков, те же светляки, экранчики красного дерева, доска, вроде качелей, для транспортировки графинов. Те же подъеденные молью мантии и тисненая кожа кресел. Но замечательнее всего: Король увидел давнишних своих друзей – тот самый комитет, нелепее коего и вообразить было нельзя.
Звери застенчиво встали, приветствуя его. Они пребывали в замешательстве и робели, частью оттого, что слишком долго предвкушали нынешний сюрприз, частью же оттого, что ни разу еще не встречали настоящего Короля и опасались, что он окажется совсем не таким, как прочие люди. Как бы там ни было, решили они, а положенные формальности следует соблюсти. Все согласились, что приличия требуют, дабы они встали и, может быть, отдали поклон и почтительно улыбнулись. Они провели несколько совещаний, серьезно обсуждая, как надлежит титуловать Короля – «Ваше Величество» или «Сир», – а также следует ли целовать его руку. Они обсудили также вопрос о том, сильно ли он переменился и даже – бедняжки – помнит ли он их вообще.
Звери кружком стояли у камина: барсук, в смятении поднявшийся из кресла, отчего с колен его на каминную решетку обрушилась истинная лавина исписанных листков; Т. natrix, распрямившийся во всю длину и постреливающий эбеновым язычком, коим он намеревался, если понадобится, облизать королевскую руку; Архимед, в радостном предвкушении подскакивающий на месте, полураскрыв крылья и трепеща ими, словно пичуга, выпрашивающая корм; Балин, впервые в жизни имевший сокрушенный вид, ибо он боялся, что его-то и не вспомнят; Каваль, коего от полноты чувств стошнило в углу; козел, когда-то давно в пророческом озарении отдавший Артуру императорские почести; ежик, верноподданно застывший навытяжку в самом конце полукруга, – его по причине блохастости заставляли садиться отдельно, но и его переполняли патриотические чувства и желание быть замеченным, – конечно, если это возможно. Даже бывшее Артуру внове огромное чучело щуки, стоявшее под портретом Основателя на полке камина, и оно, казалось, вперяется в него умоляющим глазом.
– Ребята! – воскликнул Король.
Тут все они густо покраснели, засучили лапками и сказали:
– Пожалуйста, простите нас за столь скромный прием.
Или:
– Добро пожаловать, Ваше Величество.
Или:
– Мы хотели вывесить флаг, да куда-то он девался.
Или:
– Не промокли ли ваши царственные ножки?
Или:
– А вот и сквайр!
Или:
– Ах, как приятно видеть тебя после всех этих лет!
Ежик же церемонно откозырял и промолвил:
– Правь, Британия!
В следующую минуту помолодевший Артур пожимал всем лапы, всех целовал и хлопал по спинам, пока решительно все не прослезились.
– Мы ведь не знали… – всхлипнул барсук.
– Мы боялись, что ты мог забыть…
– А как правильно: «Ваше Величество» или «Сир»?
Вопрос был существенный, и Артур добросовестно ответил:
– Для императора – «Ваше Величество», а с обыкновенного короля хватит и «Сира».
Так что с этой минуты он стал для них просто Вартом, и больше они о титулах не помышляли.
Когда волнение улеглось, Мерлин закрыл дверь и решительно овладел ситуацией.
– Ну так, – сказал он. – Дел у нас по горло, а времени на них всего ничего. Король, прошу тебя: вот твое кресло, на самом почетном месте, ибо ты среди нас – главный: ты делаешь черную работу и несешь основное бремя. А ты, ежик, – сегодня твой черед побыть Ганимедом, так что давай, тащи сюда мадеру, да поскорее. Налей каждому по большой чаше, а потом мы начнем заседание.
Первую чашу ежик поднес Артуру и подал ее торжественно, встав на колено и окунув один грязноватый пальчик в вино. Пока он обносил по кругу всех остальных зверей, тот, кто некогда был Вартом, успел осмотреться.
Со времени его последнего визита профессорская изменилась, причем изменения эти носили отчетливый отпечаток личности его наставника. Ибо на всех свободных креслах, на полу и на столах лежали тысячи книг самых разных обличий, раскрытых на страницах, содержавших некие наиважнейшие сведения. Открытые для последующего осведомления, они так и остались лежать, и тонкий слой пыли уже успел осесть на их страницы. Тут были Тьерри, Пинноу и Гиббон, Сигизмунди и Дюрюи, Прескотт и Паркман, Жюссеранд и д’Альтон, Тацит и Смит, Тревельян и Геродот, настоятель Милман и Макалистер, Гальфрид Монмутский и Уэллс, Клаузевиц и Гиральд Камбрейский (включая утраченные тома об Англии и Шотландии), «Война и мир» Толстого, «Комическая история Англии», «Саксонские хроники» и «Четыре хозяина». Тут были «Зоология позвоночных» де Вира, «Опыты об эволюции человека» Эллиотта-Смита, «Органы чувств насекомых» Эльтрингама, «Грубые ошибки» Брауна, Альдровандус, Матфей Парижский, «Бестиарий» Физиолога, полное издание Фрезера и даже «Зевс» А. Б. Кука. Тут были энциклопедии, схематические изображения человеческого и иных тел, справочники вроде Уидерби с описаниями самых разных птиц и животных, словари, логарифмические таблицы и полный выпуск «Национального биографического словаря». На стене висела начертанная рукой Мерлина таблица, параллельные столбцы которой содержали историческое описание расположенных в алфавитном порядке народов, населявших Землю последние десять тысяч лет. Ассирийцы, шумеры, монголы, ацтеки и прочие – каждый народ был прописан чернилами своего, особого цвета, а на вертикальных линиях слева от столбцов значились годы до и после н. э., так что получалось подобие диаграммы. На другой стене висела настоящая, еще более любопытная диаграмма, которая показывала возвышение и падение различных животных видов за последнюю тысячу миллионов лет. Когда вид вымирал, соответствующая ему линия сходилась к горизонтальной асимптоте и пропадала. Одним из последних эту участь претерпел ирландский лось. Сделанная для развлечения карта изображала расположение окрестных птичьих гнезд предыдущей весной. В наиболее удаленном от камина углу комнаты стоял рабочий стол с микроскопом, под окуляром которого располагался замечательно выполненный микросрез нервной системы муравья. На том же столе лежали черепа человека, человекообразных обезьян, рыб и дикого гуся, также рассеченные, дабы видно было соотношение между корой головного мозга и полосатым телом. В другом углу было оборудовано некое подобие лаборатории – здесь в неописуемом беспорядке теснились реторты, пробирки, центрифуги, культуры микробов, мензурки и бутылки с наклейками: «Гипофиз», «Адреналин», «Мебельная политура», «Вентикачеллумский кэрри» и «Джин Де Купера». На этикетке последнего имелась карандашная надпись: «Уровень жидкости в этой бутылке ПОМЕЧЕН». Наконец, в стоящих там же термостатах содержались живые образчики богомолов, саранчи и иных насекомых, а пол покрывали останки преходящих увлечений волшебника: крокетные молотки, вязальные спицы, мелки пастели, линогравировальные инструменты, воздушные змеи, бумеранги, клей, сигарные коробки, самодельные духовые инструменты (деревянные), поваренные книги, волынка, телескоп, жестянка замазки для садовых прививок и корзинка с крышкой и с биркой «Фортнум энд Мэйсон» на донышке.
Старый Король удовлетворенно вздохнул и забыл о внешнем мире.
– Ну-с, барсук, – сказал Мерлин, распираемый важностью и официальностью, – а подай-ка мне протокол последнего заседания.
– Мы же его не вели. Чернил не было.
– Ну и бог с ним. Давай тогда заметки о Великом Викторианском Высокомерии.
– А эти пошли на растопку.
– Вот дьявол. Так дай хоть «Пророчества», что ли.
– «Пророчества» есть, – гордо сказал барсук и склонился, сгребая в кучу листы, осыпавшиеся, когда он вставал, на решетку камина. – Я их нарочно подготовил, – пояснил он.
К сожалению, листы уже прихватило огнем, и, когда барсук задул их и передал магу, выяснилось, что все они успели наполовину сгореть.
– Ну, это уж черт знает что! А куда ты дел «Тезисы о человеке» и «Диссертацию о Силе»?
– Вот сию минуту были здесь.
И бедный барсук, состоявший секретарем комитета, правда, довольно никудышным, с встревоженным и пристыженным видом принялся, близоруко щурясь, перебирать бумеранги.
Архимед сказал:
– Может быть, проще будет обойтись без бумаг, а, хозяин? Давайте просто поговорим.
Мерлин пронзил его гневным взором.
– Нам ведь нужно лишь объясниться, – заметил Т. natrix.
Мерлин пронзил и его.
– В любом случае, – сказал Балин, – мы именно к этому в конце концов и придем.
Мерлин перестал сверкать глазами и обиженно надулся.
Каваль, украдкой подобравшись к хозяину, положил ему голову на колени, с мольбой заглянул в лицо и не был отвергнут. Козел самоцветными глазами уставился в пламя. Барсук с виноватым видом снова опустился в кресло, а ежик, чопорно сидевший в дальнем углу, сложив на коленях руки, неожиданно для всех подал первую реплику.
– Рассказывай, парень, – сказал он.
Все изумленно воззрились на ежика, но он был не из тех, кого легко осадить. Он отлично знал, почему всякий, с кем он оказывался рядом, норовил отодвинуться, но считал, что права у всех тем не менее равные.
– Рассказывай, парень, – повторил он.
– Я предпочел бы послушать, – сказал Король. – Я ничего пока не понимаю, кроме того что меня привели сюда для восполнения каких-то пробелов в моем образовании. Вы не могли бы начать с самого начала?
– Главная сложность в том, – заметил Архимед, – что чрезвычайно трудно решить, где оно – это начало.
– Тогда расскажите мне про комитет. Для чего вы создали комитет и что за вопрос он решает?
– Ты мог бы назвать нас Комитетом по Проблеме Воплощения Силы в Человеке. Мы пытаемся разрешить стоящую перед тобой задачу.
– Мы – Королевская Комиссия, – гордо пояснил барсук. – Было сочтено, что собрание разного рода животных может оказаться способным давать рекомендации самым различным ведомствам…
Долее сдерживаться Мерлин оказался не в силах. Даже ради сохранения обиженного вида молчать, когда другие уже разговаривают, он не мог.
– Позвольте-ка мне, – сказал он. – Я-то в точности знаю, с чего начать, так уж я и начну. Всем слушать. Мой милый Варт, – произнес он после того, как ежик выкрикнул: «Слушайте, слушайте!» и, подумав, прибавил: «К порядку!» – прежде всего я должен попросить тебя мысленно обратиться к начальной поре моего учительства. Ты о ней что-нибудь помнишь?
– Все начиналось с животных.
– Вот именно. А не приходило тебе на ум, что я отправлял тебя к ним не ради забавы?
– Ну уж забавного там хватало…
– Но почему именно животные, вот в чем вопрос.
– Так объясни же мне – почему.
Волшебник уложил ногу на ногу, скрестил на груди руки и важно сощурился.
– В мире, – сказал он, – насчитывается двести пятьдесят тысяч видов животных – это не считая растительности, – и не менее двух тысяч восьмисот пятидесяти из них млекопитающие, как и сам человек. Все они в той или иной форме обладают политическими институтами (одна из ошибок моего друга Аристотеля как раз и состояла в том, что он именно человека определил как «политическое животное»), между тем как сам человек, эта жалкая малость в сравнении с двумястами сорока девятью тысячами девятьсот девяносто девятью прочими видами, ковыляет по своей набитой политической колее, даже не поднимая глаз на окружающие его четверть миллиона примеров. Положение тем более нелепое, что человек представляет собой парвеню животного мира, ибо почти все остальные животные еще за многие тысячи лет до его появления так или иначе разрешили все его проблемы.
