– Керис могла бы сначала спросить меня!
– Да, могла бы, – кивнул отец, прекрасно зная, что Элис вредничает. – Не делай так больше, Керис.
– Хорошо, папа.
С кухни вышла кухарка с кувшинами и кружками. Когда Керис научилась говорить, она прозвала кухарку Татти. Никто не знал почему, но прозвище прилипло. Отец поблагодарил:
– Спасибо, Татти. Садитесь за стол, девочки.
Гвенда замешкалась, не понимая, пригласили ее или нет, но Керис уверенно кивнула: приглашение распространялось на всех, ведь обычно отец звал к столу каждого, кто попадался ему на глаза.
Татти долила отцу эля в кружку, затем подала девочкам эль, разбавленный водой. Гвенда залпом опустошила кружку, и Керис поняла, что ее новая подруга пьет эль нечасто: бедняки довольствовались сидром из диких яблок.
Затем кухарка положила перед каждым за столом по толстому куску ржаного хлеба величиной в квадратный фут. Гвенда взяла свой кусок и начала есть. Керис догадалась, что малышка никогда прежде не обедала за общим столом.
– Подожди, – мягко сказала она, и девочка положила хлеб на стол.
Татти внесла окорок на доске и блюдо с капустой. Отец взял большой нож и принялся резать окорок, раскладывая куски на хлеб. Гвенда большими глазами смотрела на огромную порцию мяса. Керис ложкой положила на мясо капусту.
С лестницы торопливо спустилась служанка Илейн.
– Мистрис[6 - Старинная форма обращения прислуги к хозяйке дома.], кажется, хуже. Мистрис Петранилла говорит, что нужно послать за матерью Сесилией.
– Так беги в аббатство и попроси ее прийти, – отозвался отец.
Служанка заторопилась прочь.
– Ешьте, дети. – Эдмунд наколол на нож кусок горячего окорока, но Керис видела, что обед не доставляет отцу удовольствия, что его мысли заняты чем-то иным.
Гвенда съела немного капусты и прошептала:
– Еда с небес!
Керис положила в рот капусту, сваренную с имбирем. Ее новая подруга из Уигли, наверное, ни разу в жизни не пробовала имбирь – эту пряность могли позволить себе лишь богатые.
Спустилась Петранилла. Положила кусок окорока на деревянную тарелку, отнесла наверх, жене Эдмунда, но быстро вернулась с нетронутой едой и села за стол, поставив тарелку перед собой, а кухарка принесла ей хлеба.
– В моем детстве у нас в Кингсбридже ежедневно обедала всего одна семья – наша, – проговорила она. – Кроме постных дней, конечно, ведь мой отец был очень набожным. Он первым стал торговать шерстью с итальянцами напрямую. Теперь все так делают. Хотя мой брат Эдмунд до сих пор лучше всех.
Керис не ощущала голода, и ей пришлось очень долго жевать, прежде чем удалось проглотить хотя бы кусочек. Наконец пришла мать Сесилия, маленькая, бодрая, успокоительно деловитая, и с нею сестра Юлиана, простоватая женщина с добрым сердцем. Девочке стало легче, когда она увидела, как обе монахини поднимаются по лестнице: этакий чирикающий воробышек, а за ним вперевалку – курица. Чтобы снять жар, они обмоют маму розовой водой, и запах поднимет ей настроение.
Татти внесла яблоки и сыр. Отец рассеянно срезал ножом яблочную кожуру. Керис вспомнилось, что раньше он всегда отдавал ей ломтики, а сам съедал кожуру.
Сверху спустилась сестра Юлиана, ее пухлое лицо выражало озабоченность.
– Настоятельница хочет, чтобы мистрис Розу осмотрел брат Иосиф. – Этот монах считался лучшим врачом монастыря, поскольку обучался в Оксфорде. – Я схожу за ним.
Монахиня вышла на улицу. Отец отложил очищенное яблоко, так и не притронувшись к плоду.
Керис спросила:
– Что же будет?
– Не знаю, лютик. Пойдет ли дождь? Сколько мешков шерсти понадобится флорентийцам? Подхватят ли овцы ящур? Родится девочка или мальчик со скрюченной ногой? Никто не знает, милая. Потому-то… – Отец отвернулся. – Потому-то так тяжело.
Он протянул дочери яблоко. Керис передала плод Гвенде, и та съела яблоко целиком, с сердцевиной и косточками.
Спустя несколько минут пришел брат Иосиф с молодым помощником. В последнем Керис узнала Савла Белую Голову: монаха прозвали так из-за пепельно-белых волос – тех, что остались после монашеского пострижения.
Сесилия и Юлиана сошли вниз, оставив монахов наедине с больной. Настоятельница села за стол, но есть ничего не стала. У нее были заостренные черты лица, маленький носик и торчащий вперед подбородок, ясные глаза смотрели пристально. Монахиня с любопытством поглядела на Гвенду.
– Так-так. Кто эта маленькая девочка и любит ли она Иисуса и его Святую Матерь?
– Я Гвенда, подруга Керис. – Малышка опасливо покосилась на Керис, будто испугавшись, что выдала желаемое за действительность.
– Дева Мария поможет моей маме? – спросила Керис.
Сесилия приподняла брови.
– Сразу к делу, да? Вижу, ты и вправду дочь Эдмунда.
– Все за нее молятся, но никто не может помочь.
– А знаешь, почему?
– Быть может, Дева никому не помогает, просто сильные сами справляются, а у слабых не выходит.
– Дочка, не глупи, – вмешался Эдмунд. – Всем известно, что Святая Матерь нам помогает.
– Все в порядке, – успокоила торговца Сесилия. – Дети, особенно смышленые, всегда задают вопросы. Керис, знай: святые наделены могуществом, вот только одни молитвы действеннее других, понимаешь?
Девочка неохотно кивнула. Опять ее не столько убедили, сколько перехитрили.
– Она должна ходить в нашу школу, – задумчиво произнесла Сесилия. Монахини содержали школу для девочек из знатных и богатых городских семейств. При мужском монастыре была такая же школа для мальчиков.
Отец недовольно скривился.
– Роза научила девочек азбуке. А считать Керис умеет не хуже меня, помогает мне в делах.
– Она сможет узнать гораздо больше. Вы же не хотите, чтобы она всю жизнь вам прислуживала?
– Нечего ей в книжки пялиться, – встряла Петранилла. – Она будет завидной невестой. За обеими сестрами женихи в очередь выстроятся. Сыновья торговцев и даже сыновья рыцарей совсем не прочь породниться с нами. Но Керис – очень своенравное дитя, за нею нужен глаз да глаз, чтобы не сбежала с каким-нибудь нищим бездельником.
Керис мысленно отметила, что тетка нисколько не беспокоилась о послушной Элис. Еще бы, сестра наверняка послушно выйдет замуж за того, кого ей подберут.
– А может, Господь желает, чтобы Керис ему послужила, – возразила мать Сесилия.
– Двое из нашей семьи стали монахами – мой брат и племянник, – проворчал отец. – Думаю, этого вполне достаточно.
Настоятельница посмотрела на девочку.
– Сама-то ты что думаешь? Кем хочешь стать – торговкой шерстью, женой рыцаря или монахиней?
Одна лишь мысль о монашестве приводила Керис в ужас. Ведь тогда придется день напролет подчиняться чьим-то приказам. Все равно что остаться на всю жизнь ребенком, имея в матерях Петраниллу. А стать женою рыцаря или кого-то еще – тоже скверно, потому что женщины должны слушаться своих мужей. Помогать отцу, а потом, когда он постареет, перенять, быть может, его дело – подобный исход сулил меньше всего волнений, но и его вряд ли можно было назвать мечтою всей жизни.
– Не хочу вообще ничего такого.
– А чего же ты хочешь? – не отступалась мать Сесилия.
У Керис имелось затаенное желание, о котором она никому еще не говорила. Более того, она сама вдруг осознала это желание лишь сейчас – и ясно поняла, что такова ее судьба.
– Я хочу стать врачом.
Наступила тишина, затем все рассмеялись.
Девочка зарделась, не понимая, что смешного сказала.
Отец сжалился над нею.
– Врачами могут быть только мужчины. Разве ты не знала этого, лютик?
Керис растерянно посмотрела на мать Сесилию.
– А как же вы?
– Я не врач, – ответила настоятельница. – Мы, монахини, конечно, ухаживаем за больными, но всегда следуем наставлениям ученых мужей. Братья обучаются у достойных наставников, им ведомы течения жизненных соков, они знают, как нарушается равновесие гуморов при болезни и как восстановить верное их соотношение для доброго здравия. Им ведомо, из какой жилы пускать кровь при головной боли, проказе или одышке, где именно резать и где прижигать, кому ставить компресс, а кому прописать целебную ванну.
– Разве женщина не может научиться всему этому?
– Наверное, может, но Господь распорядился иначе.
Всякий раз, слыша эти слова, за которыми взрослые прятали нежелание толком отвечать на вопрос, Керис впадала в отчаяние. Прежде чем она придумала, как возразить, сверху спустился брат Савл с тазиком крови и прошел через кухню на задний двор. От вида крови Керис захотелось плакать. Все доктора пускают кровь в лечебных целях, значит, это надежный способ, – но до чего же мерзко наблюдать, как выливают на землю жизненную силу матушки.
Савл вернулся к больной и вскоре снова спустился, уже вместе с Иосифом.
– Я сделал все, что мог, – напыщенно произнес Иосиф. – Она исповедалась в своих грехах.
Исповедалась в грехах! Керис хорошо знала, что это означает, и все-таки заплакала.
Отец достал из кошеля шесть серебряных пенни и вручил монаху.
– Спасибо, брат. – Голос его был хриплым.
Когда Иосиф и Савл ушли, монахини вновь поднялись наверх.
Элис села к отцу на колени и спрятала лицо у него на груди. Керис плакала, прижимая к себе Скрэпа. Петранилла велела Татти убрать со стола. Гвенда смотрела на них широко раскрытыми глазами. За столом царило молчаливое ожидание.
4
Брат Годвин проголодался. Он отобедал похлебкой из печеной репы с соленой рыбой, и этого не хватило, чтобы утолить голод. Монахам на стол почти всегда ставили соленую рыбу и слабый эль, даже не в постные дни.
Конечно, некоторые братья были на особом положении, и приор Антоний питался куда лучше. А сегодня у приора и вовсе пиршество, поскольку он ждет мать-настоятельницу Сесилию. Та привыкла к обильному угощению. Сестры, у которых почему-то вечно денег было больше, чем у братьев, раз в несколько дней забивали свинью или овцу и запивали мясо гасконским вином.
Годвину полагалось проследить за устройством пира, что было нелегкой задачей, когда у тебя самого урчит в животе. Он поговорил с монастырским поваром, проверил жирного гуся в печи и горшок с яблочным соусом на огне. Попросил у келаря кувшин сидра из бочки и взял из пекарни буханку ржаного хлеба, уже зачерствевшего, ведь по воскресеньям хлеб не пекли. Затем достал из запиравшегося на замок сундука серебряные блюда и кубки и расставил посуду на столе в зале дома приора.
Настоятель обедал с настоятельницей раз в месяц. Мужской и женский монастыри существовали по отдельности, каждый имел собственные владения и источники доходов. Приор и настоятельница подчинялись епископу Кингсбриджа, но не друг другу, однако совместно пользовались собором и некоторыми другими строениями, включая госпиталь, где братья исполняли обязанности врачей, а сестры были сиделками. Поэтому общие темы для разговоров неизменно находились, будь то соборные службы, больные и приезжие в госпитале, события в городе… Антоний частенько пытался переложить на Сесилию расходы, которые, строго говоря, следовало делить пополам: на стеклянные окна в здании капитула, на кровати для госпиталя, на починку внутреннего убранства собора, – и настоятельница, как правило, соглашалась.
Однако сегодня скорее всего будут говорить о политике. Вчера Антоний вернулся из Глостера, куда ездил на две недели хоронить короля Эдуарда II, потерявшего в январе трон, а в сентябре – жизнь. Мать Сесилия наверняка пожелает узнать придворные сплетни, сколько бы ни притворялась, что выше этого.
Сам Годвин размышлял о собственных заботах. Ему хотелось поговорить с настоятелем о своем будущем. Он выжидал удобный момент с самого возвращения Антония и уже мысленно приготовил речь, но пока ему не представилось возможности эту речь произнести. Он надеялся, что сможет заручиться вниманием приора сегодня днем.
Антоний вошел в зал в то мгновение, когда Годвин ставил на буфет сыр и чашу с грушами. Приор выглядел этаким постаревшим Годвином. Оба рослые, с правильными чертами лица, светло-русыми волосами и – как все в их роду – с зеленоватыми глазами, в которых проблескивали золотые пятнышки. Антоний встал у очага – в зале было холодно, а по старому дому гуляли сквозняки. Годвин налил дяде кружку сидра.
– Отец-настоятель, у меня сегодня день рождения, – проговорил Годвин, когда приор сделал глоток. – Мне исполнился двадцать один год.
– Верно. Я хорошо помню, как ты родился. Мне было четырнадцать. Производя тебя на свет, моя сестра Петранилла визжала, как кабан, которому в кишки угодила стрела. – Антоний поднял кубок за здравие Годвина и одобрительно оглядел племянника. – А теперь ты уже мужчина.
Годвин решил, что подходящий миг настал.
– Я провел в аббатстве десять лет.
– Неужели так много?
– Да, сначала в школе, потом послушником, потом монахом.
– Подумать только…
– Смею надеяться, я не опозорил свою мать и вас.
– Мы оба гордимся тобою.
– Благодарю. – Годвин сглотнул. – Дело в том, что мне хотелось бы поехать в Оксфорд.
Город Оксфорд уже давно являлся средоточием наук – богословия, медицины, права. Священники и монахи ездили туда обучаться знаниям и искусству ведения диспутов с преподавателями и друг с другом. В прошлом столетии ученые объединились в университет, и король пожаловал этому заведению право проводить экзамены и присваивать ученые степени. Кингсбриджское аббатство имело в Оксфорде свою обитель – Кингсбриджский колледж, где одновременно могли учиться восемь человек, ведя при этом жизнь, подобающую монахам.
– В Оксфорд! – повторил Антоний, и на его лице проступило беспокойство, даже отвращение. – Зачем?
– Учиться. Ведь монахам положено учиться.
– Я никогда не был в Оксфорде, но, как видишь, стал настоятелем.
С этим было не поспорить, но Антоний порою заметно проигрывал в сравнении с другими старшими братьями аббатства. Ризничий, казначей и некоторые другие братья-обедиентиарии[7 - В средневековых монастырях так называли монахов, которые исполняли какие-либо хозяйственные обязанности. К числу обедиентиариев (лат. Obedientiarius) относились келарь, ризничий и другие монастырские чины.] являлись выпускниками университета, как и те, которые врачевали. Они выделялись смекалкой и за годы обучения поднаторели в диспутах, а приор иногда выглядел рядом с ними не лучшим образом, особенно на заседаниях в здании капитула, куда ежедневно сходились все монахи. Годвин жаждал научиться той отточенной логике мышления и тому несокрушимому превосходству, какие выказывали оксфордцы, и не хотел становиться таким, как дядя.
Но сказать этого вслух он, разумеется, не мог.
