Нас, тяжелораненых, эвакуировали на крейсере. Самолеты налетели, но они не бомбили – наверное, без бомб были, не знаю. Или просто не обратили внимания. Сначала я лежал в госпитале в Батуми, на Зелёном мысе. Потом в Цхинвали (раньше Сталинири назывался город) – это около Гори, где Сталин родился. А потом мне дали сорок пять суток отпуска, и я уже списался с родителями, которые жили у моего дяди в Свердловске. Наш эшелон успел проскочить перед тем, как немцы ворвались в Сталинград, когда большая бомбежка была. В Свердловске я снова лежал в госпитале – нога у меня не заживала. И оттуда я попал в Свердловское пехотное училище.
Там у нас был командир роты старший лейтенант Чайковский. Он вел перекличку, дошел до моей фамилии и мне говорит: «Брат есть у тебя на фронте?» Я говорю: «Нет». А после разговорились – оказывается, мой двоюродный брат у него на руках погиб. Они вместе кончали во Львове училище, звание им присвоили, и потом они отступали в 1941 году.
Там немножко проучился, а потом три пехотных училища: наше, Свердловское, потом Камышловское и Таллинское, в начале 1943 года отправили на фронт под Мценск – это около Орла. Я попал в 25-й танковый корпус, был в батальоне автоматчиков. И оттуда я пошел уже на Киев. Там мы в обороне были долгое время. Оборона – это не каждый день стрельба и бои: другой раз можешь два-три дня вообще не стрелять ни разу. Многие представляют так: если я на передовой линии, значит, каждый день стреляю. Нет, это не так совсем. Каждый день стреляют артиллерия и минометы – это постоянно. А я стреляю только тогда, когда иду в атаку или на меня идут в атаку, понимаешь? А многие думают, что на фронте без конца бегают и стреляют, как в детских играх. Это ж не война, в кино только так показывают.
После этого мы наступали на Львов, потом на Ровно, Дубно, Луцк – это всё пройдено было. Одно время я даже заряжающим в танке был. Ну недолго я был там – несколько дней, и танк наш сгорел. Полковник Плешаков, командир танка, лейтенантом был тогда. Около Брод я был ранен в руку – это третий раз. Оттуда мы южнее Варшавы прошли. И там уже в 1945 году возле города Пётркув-Трыбунальский я был последний раз ранен сразу в шесть мест: в спину, в обе руки и в плечи. Я долго провалялся в госпитале и вернулся уже перед наступлением на Берлин.
Ну что про Берлин? Я был на 1-м Украинском, и наш фронт должен был помогать 1-му Белорусскому: обойти Берлин с юга. Мы прорвали фронт, и наш танковый корпус ворвался на южную окраину Берлина. Несколько дней мы вели очень тяжелые бои: в двух наших танковых армиях почти все танки перебили, но их тут же пополняли новыми. У немцев фаустпатроны были, они сжигали танки: из подвала бухнул, и всё – танк горит. Уличные бои – страшная вещь: бежишь, немцы наверху, а мы внизу из автоматов в потолок стреляем, штукатурка сыплется, гранаты друг в друга бросаем.
Помню, наши танки стреляли, а немцы бежали через какой-то мост, между танками прямо прорывались. Я за немцем одним погнался, хотел его взять в плен, а он повернулся и что-то кинул в меня. Я упал, думал, что граната. Полежал немного, там кусты были, поднялся, а это пистолет. У него патроны кончились, и он кинул им в меня. Красивая такая ручка – полированная, деревянная, правда. Я патроны достал потом, смазал его, и всё время в сарае он у меня лежал, когда я уже на Ярмарочную вернулся. А потом я разобрал его на мелкие кусочки и выкинул – папа всё время говорил: «Выкинь его к черту»…
После этого Сталин дал команду, чтобы 1-й Украинский фронт снялся и пошел направо. Это было уже 30 апреля, за несколько дней до того, как Берлин пал. 30-го мы вышли с боев, а второго они уже капитулировали. И потом мы пошли на Прагу.
На Рейхстаге расписались?
Нет, я до Рейхстага не дошел.
Когда кончилась война, мы были в Чехословакии. Это было уже 11 или 12 мая. Поговаривали, что вроде конец войны, но мы не знали еще. А потом один танкист по радио услышал, говорит: «Война кончилась!» И полно власовцев пленили: молодые ребята, красивые, здоровые. С папиросами, с таким гонором ходили, с татуировками – противно смотреть было на них. Был там и ансамбль РОА (Русской освободительной армии). Они рассказывали, как в плен попали, что их не кормили. Многие думали, что удастся к нам попасть, а многие ненавидели советскую власть. А наш командир батальона капитан Якушев взял генерала Власова в плен. Мне власовец один рассказывал потом, как это вышло. Значит, власовцы частично были в нашей зоне и частично в американской. Наш Якушев появился в американской зоне, и какой-то капитан ихний – Кучинский, кажется, – подошел к нему и говорит: «Товарищ капитан, вы можете взять в плен командира дивизии РОА». (Буняченко, что ли.) Якушев говорит: «Давай, пойдем, покажешь, какая машина». Они пошли, подошли к какому-то шоферу (это парень мне рассказывал, который участвовал в пленении), Кучинский говорит: «Где командир дивизии?» Тот: «А зачем тебе?» – «Да мы его хотим в плен русским сдать, и нас помилуют, может быть». Они стали искать и нашли машину, где сидел Власов. Генерал оттуда вырвался, бежать хотел. Ну это целая история… Короче говоря, вот этого капитана-власовца и двух солдат, которые помогли взять Власова, наградили: капитану дали орден Красной Звезды, кажется, а солдатам – медали «За отвагу». А остальных попросили, чтоб они помогли перевезти автомашины, которых очень много осталось. Так мы когда переезжали в сторону Праги, они перегнали эти все машины, и их всех потом «под лавочку» забрали. А там один был из Ростова власовец. Он работал в машине связи и был часовым мастером. А у нас у каждого часов трофейных полно. И он говорит: «Знаете что, ребята? Я только у офицеров буду сначала ремонтировать, а потом у вас». Он набрал часов и чухнул в ту зону, к американцам. Да, а Якушева наградили таким орденом, который обычно не дают командиру простому – орден Суворова 3-й степени. Так говорили нам. Насколько это правда, я не могу сказать, потому что я уехал учиться тогда.
М.Л. Ликвер в 1944 г.
У меня были такие случаи: я и топился, и горел. Ко мне немец один подбежал с автоматом – это было в 1944 году – и, по-моему, по-русски заругался. Ударил меня прикладом – у него патроны, наверное, кончились. И я из автомата его прошел. Это как получилось: танк наш горел рядом, а с другого танка вышел немец. А когда горит ночью, особенно летом, смотришь в сторону – темно в глазах. А танкист говорит: «Ребята, что ж вы, не видите, что немцы на вас бегут?» И вот этот немец ко мне подбежал…
Те два немца тоже притворились мертвыми, я пробежал, они прыгают на ноги: «Хенде хох!» – и ко мне. А сзади бежал еще один товарищ, Колкин, это Буг форсировали мы. Они увидели, что рядом танк (36 на танке, я хорошо запомнил), с перепугу винтовки бросили после всего, я даже не сообразил сначала, в чем дело. (Этот Колкин потом погиб.) А немцы эти подняли руки уже вверх, и я, значит, такой злой был: подбежал замполит – с Дальнего Востока прибыл, майор Бондарев, – я хотел стрелять, а он не дает. Я выстрелил в одного немца – убил. Второй вырывается, так я его ударил прикладом, он упал, попу подставил, и я полдиска, наверное, в задницу выпустил ему. Майору в глаз гильзы вылетали, он потом всё время это до конца войны вспоминал.
Скажите, а были случаи антисемитизма по отношению к вам во время войны?
Я тебе скажу, такого не было. Однажды в Свердловске, когда я был в пехотном училище, эстонец один шел и ногу не взял. Я говорю: «Возьми ноги», – по ногам ему. А он мне: «Ты, жидовская морда!» Так я начал драться с ним. Старшина это увидел, говорит: «Иди доложи командиру роты (он впереди вел нас со стрельбища), что ты дрался». Я подбежал, а там старший лейтенант-одессит, Дамбровский, что ли, фамилия его. Я ему рассказываю, он говорит: «Ты ему дал в зубы?» Я говорю: «Да». – «Ну и молодец, иди в строй».
А второй раз тоже: мы были на кухне, нам раздавали кушать, и парень один из другой роты, Яшка Иванов, хотел без очереди. Мы с ним поспорили, и он меня жидом обозвал. А мне так обидно было, так обидно было… А потом через некоторое время мы попали с этим Яшкой в окружение под Дубно. Он говорит: «Давай сдадимся в плен». Я говорю: «Ты что?» Рыжий такой, противный был. Если б я это рассказал, так его сразу бы арестовали и расстреляли. Я так промолчал, и потом куда он делся, не знаю.
В окружение вы когда попали?
Да каждый раз попадал. Несколько раз: и под Орлом, и под Дубно. Танки вот наши пошли (а мы на танках сидим), немецкая пехота отрезала нас, закрыла, и мы уже в тылу у них – нужно прорываться.
В каком звании вы войну закончили?
Старший сержант. У меня с этим неудачно складывалось. Сначала в Свердловске почти перед самым окончанием училища нас на фронт отправили. А потом, после войны уже, я попал на офицерские курсы политсостава в Вене – 1-й Украинский фронт там находился, Центральная группа войск. Проучился два с половиной года, и обязательно нужно было пройти курсы политэкономии. К нам приехал полковник из ГлавПУРа (Главное политическое управление армии) и распределил нас, курсантов, по училищам. Меня отправили в Саратов, в Саратовское военно-политическое училище. И там у меня неприятность была: я написал письмо сестре, когда ехал в Саратов, что нищета такая. Это письмо какими-то путями попало в ГлавПУР, и меня исключили из партии. Я написал, что творили чёрт-те что: насиловали, грабили, ой… На 1-м Белорусском очень жестоко было, а у нас еще более-менее. Я сейчас расскажу. Мы, когда с боев вышли, перед тем как с Берлина сняться, настреляли кур и пришли в дом какой-то. Красивый дом такой. В этом доме немец жил: кафель красивый в кабинете у него, кресло, такая обстановка. А нас несколько солдат было и три офицера. Пришли и хозяйке говорим, чтобы она кур сварила нам. А немец этот: «Нихтс, она не варит», – он, наверное, профессор был или генерал какой-то. Короче говоря, мы сами всё приготовили и сели кушать. Заставили попробовать жену: мы думали, чтоб не отравили. А немец этот сидел в кресле – не хотел с нами есть. Красивый немец, старик седой. И когда сели кушать, один офицер наш, Филатов, взял баночку такую, с вишнями, что ли. А у них не так, как у нас, закручивается банка, у них резинка, резинку вытягиваешь – открывается банка. Лейтенант, значит, открыл эту банку, достает ложку из сапога и хотел кушать. А немец: «Нихт!» – чтоб не открывали (для него, может быть, как лекарство). Смотрит так на него и выдает: «Русише швайн». Филатов по морде его… А мы, когда только пришли к ним, зашли в спальню: портянок у нас нет – простыни взяли порвали на ноги себе. Никто не церемонился. Война – это произвол, это страшная вещь. Кто говорит, что мы там благородно, – не верь этому. Вообще, «разбой» – это по-румынски, по-моему, «война».
К Сталину вы как относитесь?
К Сталину… Ну что, «За Родину!», «За Сталина!» я кричал в свое время… Он умный очень был, но очень жестокий и не считался ни с чем. В каждой семье почти кто-то в тюрьме сидел. Все стройки держались за счет заключенных. Мне, конечно, как простому человеку нечего оценки давать Сталину – я не дорос до этого, но это личное мое мнение.
То есть не считаете, что войну благодаря ему выиграли?
Благодаря его жестокости и помощи Америки. Дело в том, что хоть и говорят, что Америка не воевала, Америка очень многим помогала. Я, например, когда лежал в госпитале в Свердловске, так там, значит, всё продовольствие американское было: рис, сахар, мука, сгущенка – всё. Кроме того, на фронте нам консервы американские давали, ботинки. Они нам столько помогли – страшная вещь. И вот как-то на заводе на День Победы мы выпивали, я поднял тост и говорю: «А давайте выпьем за американцев, за наших союзников». На меня напустились…
Германия, апрель 1945 (крайний слева л-т Чугунов, правее Валерко, через одного – артиллерист Мельниченко, крайний справа сидит Ликвер, лежит слева Берзник – начальник штаба)
Я слышал, что танки они плохие присылали.
Танки неважные. Что мне нравилось: на английском танке «Виккерс» пулемет был хороший. Там диск такой, 300 с чем-то патронов. А «Валентайны» ихние обычно в 3-й танковый батальон отправляли, в самый… Там 37-миллиметровая пушка была – слабенькая. И когда снаряд попадал в броню, вот такая дырка была сразу, крошилась броня. Потом бронетранспортеры такие маленькие давали, канадские, никудышные.
Сейчас часто говорят, мол, мы «закидали трупами», «взяли количеством». Вы что думаете по этому поводу?
Количеством – да. По трупам шли. Я помню, под станцией Загнанск – это около Варшавы – трупы прямо в штабеля вот так вот были сложены. Метра полтора-два высоты и метров пятьдесят, наверное, в длину.
У немцев всё было продумано. Вот, например, солдат: у нашего солдата что можно было найти в карманах, у убитого или раненого? Красноармейскую книжку и махорку. Всё. А у них фотоаппараты, у каждого фотографии. У нас ни у кого фотографий не было. Я хотел, например, сфотографироваться во время войны, но я понятия не имел где. Только перед наступлением на Берлин у меня первые фотографии появились. Часов даже не было. На посту стоим, солдат постарше постоит полчаса и говорит: «Иди на пост вместо меня». А я стою, думаю: «Когда же два часа будет?» (Смеётся.) Они дурили нас, молодых пацанов. У нас армия была очень слабая. У нас автоматов даже не было. Винтовка СВТ была, которая самозарядная, так мы переставляли спусковой крючок, и она стреляла как автомат. Ну что еще? Расчески у них были. В котелочке у них, например, кусочек сала или творог. Чай им давали, кофе. А у нас этого же не было. Нам в этом котелке давали и суп, и кашу, и чай в этот котелок наливали – как животным. Это я очень прошу, чтоб ты не писал. Страшная бестолковщина была. Здесь, на Юге, еще более-менее фронт держался, потому что здесь румыны через границу переходили… Я не могу, я не хочу лишнее говорить…
Говорите, что считаете нужным.
Вот, например, такой случай был в Карпатах. 8 сентября в Словакии было восстание, и наши стянули войска, чтобы помочь. Провели артподготовку часа на два с чем-то, наверное. Пошли в наступление три танковых корпуса: наш 25-й, 31-й и 4-й гвардейский Кантемировский. И что ты думаешь? Я всего несколько немцев убитых увидел, остальные заранее ушли, и всё. Они уже знали, ты понимаешь? Местные жители даже говорили, что «рус Иван завтра будет стрелять», – так открыто двигались наши войска. А перемешали всё так, что танки не могли пройти. Кстати, многие думают, раз часть танковая, значит, там одни танки. Такого не бывает никогда. В танковой бригаде, например, было три танковых батальона. И, кроме того, был батальон мотострелков – это автоматчики, танко-десантная рота, рота ПТР, рота минометчиков, потом артиллерийская батарея. А в корпусе в три раза больше всё… И мы немного продвинулись в сторону Дуклинского перевала, а потом туда 4-й Украинский фронт перебросили, а наш, 1-й Украинский, отправили на Сандомирский плацдарм, чтоб оттуда наступать на Берлин.
А до этого три моих товарища погибли под городом Кросно – это на границе Польши и Словакии. Снаряд попал в окоп, и всех убило: Саша Зарожаев, Вася Пушкин и Артёменко…
Войну вспоминать очень тяжело, страшные вещи были. Многое забыто, потому что не рассказываешь никогда. А потом вспоминаешь… Я недавно хотел найти одну фотографию интересную, фронтовики там наши. У нас был командир взвода Афонин. Он сам был родом из Ворошиловска на Амуре. Я хотел сильно написать туда письмо с фотографией, но не могу её найти. Этот Афонин был сержант, но он больше разбирался, чем другой старший лейтенант. Его уважали все: он сначала был помкомвзвода, потом командиром взвода. И вот, значит, такой случай. Он был ранен в грудь и, когда уже пришел к нам из госпиталя, всё время говорил: «Если бы чуть ниже пуля попала, так пробила бы партбилет». А я говорю: «Александр Васильевич, если бы ниже – так в сердце попала бы». А он был всегда уверен, мол, «если что-то случится, я ручаюсь, что Ликвер меня вытянет, не оставит», потому что мы больше года совместно воевали, с 1943-го. И что интересно: когда его ранило при мне и я его перевязывал, он мне сказал: «Знаешь что, Миша? – я был помкомвзвода тогда, а он командиром взвода. – Должны прибыть фотографии моих дочерей. Сохрани их. Я буду стараться попасть в наш танковый корпус».
И вышло так, что перед наступлением, о котором я рассказывал, 8 сентября 1944-го, шло пополнение, и выскочил один солдат: обнимает меня, целует. Командир роты говорит: «Что такое?» – новый командир роты. А солдат этот: «Ты мне спас жизнь!» А он был такой вредный, ему лет за сорок было, он нож никому не даст, Савин фамилия его. Но приятно было, когда он меня перед молодыми солдатами расхваливал. И в этом же пополнении был Афонин.
И вот он прибыл, и возле деревни Поток, как сейчас помню, наши начали артподготовку. А потом передали, что к окраине подходят немецкие танки. Танкист наш по радио говорит: «Пусть артиллерия бьет по деревне». А это наши танки были… И под сильный обстрел он попал, его смертельно ранило, и он умер у меня на руках. Это в первый день – он только прибыл после госпиталя. Я похоронил его, даже не помню как, и эти фотографии, которые пришли, пока он лежал в госпитале (две фотографии двух дочерей), я выслал в Ворошиловск на Амуре. Они были в крови, и вот не знаю, пришли они или не пришли, потому что никакого ответа не было. И я всегда снимаю шапку, когда вспоминаю Афонина: он хотя старший сержант был, но его так уважали, такой мудрый был, замечательный человек.
На передовой каждый день ты находишься под страшным огнем. В любой момент можно погибнуть. Даже другой раз не стреляешь, а прилетел откуда-то снаряд, и человека убивает. Сколько таких ребят!.. Я другой раз вспоминаю, столько фамилий записываю, которые запомнил: тот так погиб, тот так. А кому я могу рассказывать? Мы когда форсировали реку Западный Буг, так пошли в атаку десантниками. Спрыгнули с танка в картофельное поле, и был у нас один председатель колхоза из Винницкой области, красивый такой мужчина. Он: «Помогите!» Я подполз к нему, а у него кишки вывалились. Лежал на картошке, говорили, что он умер потом. И тоже немец рядом в окопе вот так держал автомат и так вот машет. Я поднялся – или он стрелял, или кто, я не знаю, – стрельба по мне была.
Вручение партбилетов на р. Одер, Германия, апрель 1945 года (крайний справа подполковник Логачёв из политотдела со своей овчаркой)
К концу войны тех, кто с 1941-го воевал, почти не осталось, наверное?
У нас не было. Может, в других батальонах были, я не могу сказать. Один у нас был парень, он рассказывал, что с первого дня войны был в дивизии, которая потом стала первой гвардейской – 100-я дивизия. Говорит: «Мы выбегали из казармы, и немецкие самолеты стреляли прямо в ворота».
Если бы не земля-матушка, мы бы все погибли. Весь воздух в осколках и в пулях был. Чем мина отличается от снаряда: если посмотришь на воронку – как расческой провели над самой землей. Я помню, как-то мы под мостом одним были и обстрел страшный начался. А у нас старшина один был, Марченко, здоровый такой. Так я с перепугу под этого Марченко. Он говорит: «Что ты под меня лезешь?» (Улыбается.) Это кажется, что все герои…
А «лисьи норы» рыли?
Под Севастополем были такие, да. Вот что интересно: немцы в обороне стояли под Орлом, так у них везде обязательно окопы были деревьями обложены – песок за шиворот не сыпался. У них всё было сделано аккуратно. Особенно березы они любили. А наши прямо как в говне были, так и остались. Говорю как есть.
А в туалет как ходили, если в окопе?
На лопатку и с окопа выбрасывали. И что интересно: под Севастополем, когда второй штурм начался, мы отступали через эти самые кучки замерзшие.
Вши заедали. В Бродах уличные бои были, и попался мне свитер. Такой красивый, думаю: «Я где-нибудь поменяю». Солдаты как: где-то что-то найдешь, и сразу в деревне менять на картошку. Голодные всё время были… Надел этот свитер – что такое? Чешется. Как глянул, а там вшей, хоть молотком стучи! Немец какой-то сбросил с себя, наверное. То мы возле церкви остановились, когда на формировку вышли с боев. И сели солдаты вшей бить. Пришел священник, привел замполита нашего: «Что это такое?!», – выгнали. Что интересно: немцы белье свое бросали, а у них оно не такое было, как у нас, а как вязаное. И эти вши так затыкались туда, и не понять: вроде чистое белье, а надеваешь – во вшах.
А к концу войны, уже начиная приблизительно с 1944 года, банно-хозяйственные комбинаты появились. Там женщины были, мы ходили купаться. Вот я в 1941 году как ушел в августе и не купался до декабря нигде. Ты представляешь, состояние какое? И уже под Севастополем мы пошли в какую-то баню на корабельной стороне. Стали наши вещи в вошебойку класть. Сказали, чтоб все патроны и запалы повынимали, потому что от температуры они загорятся. И там, главное, в бане открываешь кран и кипяток в морду бьет. И с шайками все бегают голые. А потом покупались, вышли – вещей наших нет. Метров сто вот так вот по снегу мы шли голые, свои вещи искали. А они вот так вот перепутались – все вещи ж одинаковые.
А потом раз в два-три месяца ходили, когда на формировке были, в баню. А так вообще не знали, что это такое. Я говорю, у меня живот весь разорванный был. Стою на посту, например, и об танк трусь, трусь – чувствую, как бегают они. Это страшно, хоть молотком так стучи и бей их. Так под Шепетовкой, когда сменились, я пошел и сел на плиту – вшей жарить. А у меня белые брюки ватные такие были, и задница загорелась (смеется).
Я помню, как через какую-то реку мы перешли, немцы идут в контратаку, а мы сидим, ботинки поснимали – сушимся. Босые стреляем зимой.
Никогда не забуду, как два танка наших подбитых стоят (немецкие самолеты подожгли), рядом кухня, и стоит солдат наш, какой-то из кавказцев. Стоит и кашу горелую ложкой еле вытягивает и жрет. Мы так смеялись, со стороны смотрели – лопнет скоро живот: она вонючая, знаешь, когда горелая, а он кушает всё равно. А хлеб: старшина наш, Афонин, в 1943 году, кажется, делил пайки хлеба на плащ-палатке и говорил: «Берите». И все друг через друга переваливали, думали, что эта паечка больше – каждый хочет кушать. Но наши ведь не пишут, что мы голодные были. Так о нас «заботятся»… Присылали помощь – подарки из тыла. Начальство самое лучшее себе забирало: телогрейки, меховые подстежки разные. А нам отдавали платочки – такое всё, дребедень. А сейчас читаю, пишут: такая «забота» была, у-у-у… Или дали, например, консерву американскую – сухой паек. Вкусная такая, замечательная – «Лярд» называлась. И вот я сижу в окопе, у меня автомат: как я могу открыть эту коробку и покушать её, ты не знаешь?
Штыком, наверное…
А если у автомата штыка нет?
Хах, и как открывали?
Я уже не помню. Но умудрялись как-то, жрать же нужно.
У меня товарищ был Васька Пушкин (он потом погиб, я рассказывал). Так он, когда мы на Западной Украине были, каждый раз говорил: «Пойду панов курочить». Как-то мы были возле одной деревни, и он пошел мед доставать. Приходит – я его не узнаю. Что такое? Морда вроде похожа на Ваську. А он, оказывается, рамки с сотами из этих уликов доставал, и его пчелы обкусали. Вот такие глазочки стали узенькие. Так в этом селе мы кур стреляли. Ну я, старый голубятник, куриц моментально ловил. Только начну эту курицу варить, тут – «По танкам!». Схватил этот котелок, еду на танке с целой недоваренной курицей в котелке. Ну всё равно хватали куски мяса, полусырые жрали. Вот солдата на фронте в любое время разбуди – будет хотеть кушать и спать. Жрать и спать всё время хотели. А сейчас смотрю, герои все такие. Когда начинаешь говорить такие вещи, сразу «Что ты врёшь?», «Что ты болтаешь?», «Наша армия…» – начинают доказывать на возвышенных тонах. Какие возвышенные тона могут быть?
У меня товарищ был, он тут остался, в Одессе, – он скрывал это. У него на лице шрам был, он говорил, что румын его штыком ударил. Если б ударил штыком, так голову снес бы. А брат его говорит: «Это Иван нырял за продуктами (когда мы грузились за сахарным заводом) и за колючую проволоку зацепился». А потом как-то французская делегация к нам приезжала. Спрашивают: «А как вы Одессу оставили?» Я говорю: «Я выехал», рассказал. А Иван: «Я был тяжело ранен в живот и выехал на Большую землю». Да он на корабле в жизни никогда не ехал и скрывал, что тут остался. А потом в 1944 году его взяли в армию. Так сразу ж тоже на фронт не отправили – учили их. А потом он с полгода повоевал, но столько рассказывал, что ты себе представления не имеешь! То лошадь захватил у румынов, привез, командиру полка подарил – как в кино только. То он стрелял через ствол пушки (мы с женой были в гостях у него, он уже умер два года назад, пусть меня простит Бог), так два раза выстрелил, и, когда подошли, у немца две пули были во лбу. А жена Нина говорит: «Иван, ну ты же врешь. Ну одну пулю ты ему в лоб, а как же вторую?», лишь бы болтать. И многие вот, я смотрю: «Когда ты воевал?» – «В 1944 году пошел». – «А что ты до этого делал?» – «Прятался».
Вот один у нас был, Нопин, тот, что я говорил, из 1-й дивизии гвардейской. Он в то время, в 1944 году, уже был шесть раз ранен – как я за всю войну. Так мы перед ним прямо шапку снимали. И он, бедный, потом как сумасшедший стал. И куда он делся, я не знаю. Помню, три танка стояло наших и меня оставили эти танки сторожить. Я стоял-стоял, мне казалось, что уже время вышло, – часов-то нет. Пошел в домик, а там наших ребят молоком горячим угощают. Зашел, мне хозяин тоже хотел налить, а Нопин подбежал, говорит: «А чё ты танк оставил?» Я говорю: «Как оставил? Там танкист есть. Я его постукал, сказал, чтобы он посмотрел за танком». – «Так он же мертвый!» – и автоматом как ударил, аж чашка у меня вылетела. Так молока и не попил. Знаешь, как обидно было? По сегодняшний день помню.
Так вы мертвого от живого не отличили, что ли?
Ну ночь же, а он на танке лежал, плащ-палаткой накрытый – там тепло обычно. Я ему сказал: «За танком смотри, я ухожу», и пошел. Знаешь, когда будишь человека – многие делают вид, что спят…
То у нас один солдат был с Горького. Вдруг он получил письмо от сестры, что его жена родила. А он уже два или три фронта воевал. И он с ума сошел вообще. Представляешь? Дети остались – его брат погиб, и он детей его взял. А самого его позже на фронт взяли, потому что специалист хороший был, на Горьковском автозаводе работал. Многое было… Там самое главное – ни о чем не думать. Будешь думать – это пропащее дело. Дрожать начинаешь. Не думай, как автомат будь: тебе сказали – ты иди туда.
Я тебе рассказывал, как под Киевом нас танки давили? Я был тогда в роте ПТР. Да, еще такая вещь. Нам сказали по «тигру» стрелять по переднему катку или по стволу – ну это анекдот. Так нас учили, пэтээровцев. Это смешно же… Так вот, мы стояли где-то в поле, мерзли, и тут кто-то говорит командиру роты: «А чего мы тут мучаемся? Вон же рядом деревня. Танки вон, дома». Побежали туда – там немцы. Побежали обратно, а окопы только начали рыть (это в декабре 1943-го было). Танки те, 13 штук, развернулись и к нам. И почти что вся рота наша там погибла. У меня товарищ был, Саша Спасов, хороший парень, мы вместе в Свердловском училище были. Он рассказывал, что во время блокады Ленинграда двух кошек с бабушкой скушал. Тоже погиб, красивый парень такой. Так танк на окоп наезжал и разворачивался так. Я маме написал письмо, и то письмо не пришло – цензура не пропустила. Кстати, что интересно: мы, когда были на формировке, с ракет немецких делали красные чернила. Вот тут у меня письма есть, можешь посмотреть.
«Всё, что осталось от нашей роты». Сидят слева направо: Королёв, Шумейко (к-р роты), Филатов (к-р взвода), через одного Ликвер. Первый слева стоит повар, третий слева Кудинов (расстрелян за мародёрство и насилие), пятый слева Кусь. Перед наступлением на Берлин
Танки вам случалось подбивать?
По этому танку со всех сторон стреляют. И тот стреляет, и этот. Я могу сказать, что я подбивал танк или бронетранспортер, например, только если он ехал прямо на меня.
То раз мы за языком пошли. Смотрим, немец на посту стоит. Обошли вокруг, только на него, а он – раз! – убежал. А у них были такие соломенные сапоги от мороза, так он эти сапоги оставил (смеется).
То немцев двух, Ганса и Макса, взяли в плен и на танк посадили. Полночи ехали, пели песни, «Катюшу» они с нами пели по-немецки – молодые ребята. Потом попали под огонь, мы попрыгали в снег, а там лейтенант один был, Леин, комсорг бригады, он подбежал и взял застрелил их. Так мы чуть не отлупили этого лейтенанта. Он такой был, как зверь, у него вся семья погибла в Белоруссии. Так жалко было этих двух немцев.
Сейчас к немцам как относитесь?
Прекрасно: внучка вышла замуж за немца.
Что по поводу НКВД и заградотрядов скажете? Сейчас пишут, что они стояли сзади и своим в спины стреляли.
Я тебе скажу так: в меня не стреляли. Сейчас многое преувеличивают.
