Я вытянула себя из кресла и, приглаживая торчащие пряди наспех собранного «конского хвоста», пошла к двери.
На матовое стекло не падало никакой тени, а значит, на крыльце никого не было. Но я все же открыла, подумав, что почтальон или рассыльный просто стоит ниже.
Крыльцо пустовало, но на ступеньках красовался дорогущий букет лилий, в нарядной упаковке, с ленточкой. Такие обычно ставят в капсулу с водой, чтобы дольше не вяли. Этот находился в ламинированном черном пакете с ручками.
Переступив через внезапный подарок, я спустилась с крыльца и повертела головой – никого. Улица была пуста.
Тогда я взяла пакет за ручки и внесла в дом.
– Смотрите-ка, что очутилось на крыльце!
– Ой, какие красивые! – Эви вскочила. – От кого?
– Пока не знаю. Но ты можешь заглянуть в пакет, если хочешь. Вдруг там записка?
Мама изумленно подняла брови.
– Неужели ты даже не предполагаешь, от кого они?
– Понятия не имею. – Я наблюдала, как дочка с любопытством раздвигает стебли цветов, ища среди них послание от загадочного дарителя. – Но я разослала наш новый адрес всем, кто есть в моей записной книжке, так что это, наверное, от кого-то из них.
– Но чтобы такой дорогой букет?.. Уж поверь мне, он стоит огромных денег. Это лилии сорта «Звездочет», а они…
Вдруг Эви завизжала так, что кровь застыла в жилах.
– В чем дело, милая? – Я мгновенно подскочила к ней.
Она хлопнула в ладоши, заскулила, и к потолку взлетело какое-то насекомое. На стебель цветка выползла оса, за ней другая, третья… Все они направлялись к бледным, обнаженным рукам и ладоням Эви.
– Осы! – завопила я и закрыла дочку собой. – В букете!
Отчаянный рев Эви и вопли мамы отвлекали от боли, которую причиняли мне маленькие свирепые насекомые, жаля во все открытые места. Я махнула рукой, чтобы оттолкнуть проклятый букет.
– Здесь осиное гнездо, – взвизгнула мама. – Скорее, на улицу!
Я подхватила Эви на руки и бросилась к входной двери. Мама последовала за нами и захлопнула дверь. Мы вывалились на улицу и промчались через «палисадник», остановившись только около проезжей части.
Моя девочка все еще кричала и била себя по рукам и лицу.
Мы перебили ос друг на друге. Последнюю я вытащила из волос дочери – и была немедленно укушена.
И даже отсюда было видно, как в окно гостиной яростно бьются изнутри маленькие полосатые убийцы, бессильные добраться до нас, чтобы причинить зло.
Глава 6
Три года назад
Учительница
Харриет Уотсон выложила покупки на кухонный стол, разделила консервные банки на группы, открыла шкаф и аккуратно, одну за другой, составила их на нижнюю полку. Две банки с запеченной фасолью, две – с резаными помидорами и четыре – с томатным супом.
– Их место на второй полке.
Подскочив от неожиданности, Харриет выронила банку с персиками и беспомощно смотрела, как та грохнулась на стол, едва не задев коробку с яйцами.
– Мама… Что ты здесь делаешь?
– Это мой дом, если ты еще не забыла. И я имею право вставать, когда захочу.
Харриет прищурилась, чтобы облик матери стал менее расплывчатым.
– Консервированные фрукты, рисовый пудинг и заварной крем всегда стоят на второй полке, – повторила старуха. – Сколько раз тебе повторять?
– Извини, я просто задумалась.
Гладкая поверхность стола приятно холодила пальцы. Харриет взяла персики, повернулась обратно к шкафу и поставила банку туда, где ей полагалось быть – спереди от фруктовых коктейлей и рядом с апельсиновыми дольками.
Мать стояла в дверном проеме и наблюдала за ней. Она была босая, в хлопчатобумажной ночной сорочке с вышитыми лилиями, прозрачным саваном висящей на ее тщедушном теле.
– Надень халат и тапочки, – сказала Харриет, протянула руку за очками, которые недавно положила у раковины из нержавейки и, надев их на нос, шагнула вперед. – Пол холодный, простудишься.
– Вот бы тебе была радость, а? Пневмония – какой замечательный повод держать меня в постели и не давать совать нос в твои дела…
– Это совсем не так, мама.
– Когда она придет? – Старуха потерла тощее запястье под сборчатой манжетой. – Когда будет с нами?
Харриет захотелось протянуть руки и прижать кончики своих холодных пальцев к бледным, морщинистым рукам матери. Когда-то они были упругими, в веснушках, рыжевато-коричневых, как жженый сахар.
– Я же говорила тебе. – Из ее груди вырвался вздох. – Я над этим работаю.
Мать фыркнула, отвернулась и заковыляла обратно по коридору.
– Сейчас я закончу с делами и принесу тебе чай!
Ответа не последовало.
Расставив по местам последние банки, Харриет залюбовалась их симметрией, а затем села за кухонный стол с огромным пакетом лекарств для своей матери, собранных по повторному рецепту этим утром. Раскрыла упаковки и стала перекладывать содержимое в специальную коробочку: по кучке разноцветных пилюль в каждое из семи отделений, на каждый день недели.
Работая, она погрузилась в свои мысли, и на лбу у нее выступили морщины. Упорядоченные, как солдаты в строю, они шли параллельно глубокому вертикальному шраму, делившему лоб пополам.
Просто удивительно, как эти крошечные, спрессованные из каких-то порошков торпеды ухитряются поддерживать в человеке жизнь. Дважды в день ее мать открывала соответствующее отделение коробочки и насыпала горсть таблеток себе в ладонь. Внимательно разглядывала каждую и лишь потом отправляла в рот, запив большим количеством воды.
Фармацевтические компании, вот кого ей надо подозревать, а вовсе не свою дочь. Это компании больше заботятся о прибыли, чем о людях.
– Медицина имеет такое же отношение к деньгам, как образование – к бюджетам, – заметила Харриет накануне вечером, прочитав статью о запрете, наложенном Государственной системой здравоохранения на использование некоторых медикаментов.
А ей ответили:
– Ты достала филе лосося из морозилки?
К счастью для детей, вверенных попечению Харриет в школе, деньги никогда не были для нее главным в жизни.
Вся система образования ориентирована на экзамены, даже в начальном звене. Проверяющим из Офстеда были важны только тесты и их результаты, а отнюдь не дети и их жизнь.
Харриет Уотсон пережила уже четыре инспекторские проверки, и ни разу ни один чиновник даже вскользь не поинтересовался тем, какое влияние она оказывает на жизнь своих подопечных.
Нет, их всегда интересовали только дипломированные учителя. Это было оскорбительно.
Ну и ладно, им же хуже. Ведь ее влияние на детей куда глубже, а власть над ними куда значительнее, чем они могли себе представить.
Через неполных два месяца будет ровно девятнадцать лет с тех пор, как мисс Уотсон начала работать помощником учителя в начальной школе Сент-Сейвиорз. Девятнадцать долгих лет она отдает всю себя детям, приносит жертвы, с которыми никто не считается, никто не ценит.
С самого начала Харриет считала себя настоящей учительницей – и именно это она говорила любому, кто спрашивал, чем она зарабатывает на жизнь.
– Не учительница, а помощник учителя, – любила поправлять мать. – Разница такая же, как между дипломированным врачом и санитаром, который выносит утки из-под больных.
Все просьбы не говорить так были проигнорированы.
Харриет учит вверенных ей детей, помогает им увидеть себя такими, какие они есть. От кого, если не от нее, они узнают об этом? Ведь мир, в котором они живут, потакает каждому их капризу.
Мать просто ничего не понимает. Никто ничего не понимает.
Она, Харриет, всегда хотела лишь одного – помогать людям. Неужели это так трудно понять?
Но рисковать нельзя. Если б она рисковала, то не продержалась бы в школе целых девятнадцать лет. Нет, она очень внимательно выбирает детей. Точно знает, кто именно ей нужен.
Подвинув к себе стопку заявлений о приеме в класс новых детей, мисс Уотсон еще раз просмотрела имена. Вчера она заглянула в базу данных, распечатала себе списки и сделала карандашные пометки против каждого имени.
В этом семестре в класс поступила девочка с юга. Живет с матерью, отец умер. Они только что переехали на Мюриэл-кресент, сразу за Синдерхилл-роуд, в Булвелле. Не очень далеко от ее дома.
В базе данных указано, что сегодня они как раз переезжают. То есть сегодня их первый день в городе.
Харриет улыбнулась, представляя, как мать и дочь устраиваются на новом месте, вспомнила про лекарства и, решительно захлопнув одну за другой все крышечки таблетницы, сделала паузу, чтобы взглянуть в окно.
В небе шли друг на друга два облачных фронта – один серый, как сталь, другой кучеряво-белый. Точно два клана борются за власть. Постепенно они слились, заполонив собой небо, закрыв солнце, так что ни один луч не мог пробиться сквозь мрачный полог.
Глава 7
Наши дни
Королевский медицинский центр, Ноттингем
Би-ип, х-сс, х-сс, би-ип.
Так теперь звучит моя жизнь. Вернее, то, что от нее осталось.
Я то отключаюсь, то снова прихожу в себя – сном это назвать нельзя, я словно в пустоту проваливаюсь. Мне ничего не снится, повернуться на другой бок возможности нет, удобно устроиться – тоже, просто надо мной вдруг словно опускается черный занавес.
Потом занавес также внезапно исчезает, а я снова смотрю в потолок и гадаю, что со мной случилось и когда это наконец кончится. Когда снова получится двигаться и говорить – рассказать об Эви, о том, какая судьба ее постигла и почему это моя вина.
Когда я в сознании, то стараюсь использовать каждую секунду, чтобы вспомнить. Обрывки воспоминаний плывут перед незакрывающимися глазами, точно легкие облачка, которые гонит ветер. Одни поймать так и не удается, и они уплывают, но другие не так проворны, и стоит только схватить их за хвост, как они превращаются в белые искрящиеся шары, как будто из снега.
Правда, от старых воспоминаний порой нет никакого толку, разве что утешение.
Вот и сегодня я получаю желанную награду: воспоминание о том, как шелковистые кудряшки Эви золотыми нитями закручивались вокруг пальцев, когда она плакала и не могла уснуть, а я гладила ее по голове. И о запахе ее кожи после ванны – свежем и нежном, словно она купалась в утренней росе.
Дверь палаты распахивается, и я напрягаюсь. Конечно, никто не может прийти и просто отключить аппарат, поддерживающий во мне жизнь, но рано или поздно этот день настанет.
Внутри я воплю, бросаюсь с кулаками на прозрачные стены своей тюрьмы, бьюсь в них изо всех сил. Лишь бы они поняли, что я все еще здесь, с ними. На то они и врачи, чтобы отличать жизнь от смерти, разве нет?
Но в комнате тишина, а я лежу неподвижная и безмолвная. Застывшая в вакууме между жизнью и смертью.
Я жду знакомых голосов, медицинской терминологии. Заумной, но неспособной скрыть простую истину – врачи собираются меня убить.
Потому что так оно и будет. Если они отключат аппарат, то я умру.
Однако голос, который я слышу, мне незнаком.
– Здравствуйте, сегодня я буду заботиться о вас. Заменяю коллегу. – Надо мной на мгновение появляется сияющее улыбкой лицо. Я пытаюсь сфокусировать на нем взгляд. – Не знаю, слышите вы меня или нет, но говорить я все равно буду. Представлю себе, что вы всё слышите.
Остальные санитарки никогда не разговаривают со мной.
Лицо исчезает из поля зрения, но слышно, как она, мурлыча себе под нос, возится с аппаратом, снимает показания, что-то подсчитывает.
– На улице сегодня славно, – говорит она, принимаясь за стандартный комплекс процедур, положенный таким безнадежным овощам, как я. – Солнечно и не слишком ветрено, прямо как я люблю. Вот закончу смену и съезжу к себе на участок, повожусь там часок-другой… Что может быть приятнее работы в саду, правда?
Еще одно воспоминание проплывает мимо, но я успеваю словить его.
С самого первого дня, когда Эви начала играть в новом саду, приходилось бросать все дела и присматривать за ней.
Я специально разведала местность в день приезда, чтобы понять, насколько безопасно будет оставлять маленькую девочку одну.
Обошла дом кругом, прогулялась по соседним улицам…
И поняла, что совсем не безопасно.
