Ученики в классе Антона были в основном польского происхождения, русских в каждом классе было два-три человека. Несмотря на запреты, мальчик разговаривал с поляками на польском, а с русскими по-русски (он знал в равной степени два языка).
Мой отец любил Антона Деникина: тот имел цельный характер, порядочно учился, хорошо пел в ученическом церковном хоре, который основал Михаил Яковлевич и очень гордился этим своим детищем. Отец заступался за Деникина, когда тот сделал большие пропуски в учёбе по болезни, даже хотел, чтобы ему надбавили баллы за экзамены в пятом классе, но учитель математики воспротивился, и Антона оставили на второй год. Целое лето мальчик репетиторствовал в деревне и так преуспел в учёбе, что на следующий год вышел в первые ученики.
Во Влоцлавском училище было тогда шесть классов, и после окончания их выпускники обычно приискивали другую школу. Деникин выбирал между Варшавским училищем, где было «общее отделение дополнительного класса», и Ловичским, с «механико-техническим отделением». И выбрал, вообразите, последнее, во многом потому, что в Лович перевели директора Лёвшина!
У Деникина к тому времени умер отец, и Антон с матерью очень бедствовали. Репетиторство было делом утомительным, да и свои уроки было нужно готовить… Решили испросить у директора училища разрешения на держание ученической квартиры для восьми человек. Отец это разрешение дал и назначил Антона старшим по квартире. Деникин надзирал за порядком, но, к сожалению, должен был ещё и заполнять ежемесячную отчётность, где следовало вписывать имена «уличённых в разговорах на польском языке». Мама говорит, что Антон всякий раз писал: «Таких случаев не было». В итоге его вызвали к Михаилу Яковлевичу. Директор сказал:
– Вы всякий раз пишете в отчётности, что уличённых в разговоре на польском не было, но я знаю, что это неправда.
Антон промолчал.
– Вы не хотите понять, что этой меры требуют русские государственные интересы: мы должны замирить и обрусить этот край. Ну что же, подрастёте и когда-нибудь поймёте. Можете идти.
Отец понял, что Деникин не выполняет своих обязанностей, но ему и самому претила система доносов и бесчеловечного угнетения поляков. И он не стал смещать Антона «с должности»: на словах сделал ему выговор, а на деле пожалел и даже, быть может, внутри себя согласился с поведением строптивого юноши.
Мы ничего не знаем о дальнейшей судьбе Антона, но родители всегда вспоминают о нём с симпатией. Мама говорит, я много раз видела Деникина, будучи в младенческом возрасте, но, конечно же, не помню его, хотя по рассказам представляю отлично. Жаль, что память человека устроена так несправедливо.
Красное кольцо
Свердловск, октябрь 1981 г.
Варя посмеивается над нашей дружбой с Ирой, но мне кажется, в глубине души она немного ревнует или даже завидует. Ира очень самостоятельная, взрослая, всегда такая невозмутимая, что рядом с ней легко выглядеть маленькой девочкой. Особенно Варе с её косичками!
После той истории с парком Ира ещё несколько раз приглашала поехать вместе на Птичий рынок или пойти в кино, но родители никуда меня больше не отпускали, я ездила только в музыкалку, с отцом или мамой.
– А к тебе можно? – спросила однажды Тараканова, и я сказала, что да.
У нас дома Ира выглядела какой-то очень чужой, но и сама наша квартира как будто бы изменилась после того, как в неё вошла Тараканова. Когда Ира изучала одну комнату за другой (она даже в кладовку заглянула и на балкон попыталась проникнуть, хотя он уже был закрыт на зиму), дом стал маленьким, жалким и не слишком уютным… Шторы в гостиной давно вышли из моды, мебельной стенки у нас как не было, так и нет, а стекло в кухонной двери треснуло вдоль, будто молния ударила, да так и осталось навсегда.
– Никогда не видала столько книг, – сказала Тараканова. Это прозвучало у неё с некоторым осуждением.
Тут как раз пришёл из своей школы Димка. Он смутился при виде Иры и, возможно от злости на себя за это смущение, начал вдруг громко напевать какую-то песню с припевом «Тараканы набежали». Я не знала, как это прекратить, мне было ужасно стыдно перед Ирой, но гостья выглядела спокойной, как всегда.
– Ты Светку помнишь? – спросила она у брата.
Димка, к моему удивлению, ответил, что помнит Ирину сестру, и они начали общаться вдвоём. Без меня!
Я сначала пыталась как-то участвовать в этой беседе, но Димка постоянно перебивал меня, а Тараканова усмехалась, как будто они с Димкой взрослые, а я несмышлёный младенец! Честно говоря, я чуть не заплакала. То есть я действительно заплакала, но уже потом, когда ушла из комнаты. А они сидели там и смеялись. Тогда я просто ушла из дома – и встретила на углу Варю, которая показалась мне вдруг такой родной и хорошей…
Я вернулась домой, когда мама с папой уже пришли с работы. Димки не было.
– Видел его на улице с девочкой, – задумчиво сказал папа. – Кажется, твоя приятельница, Ксана?
– Никакая она не приятельница, – обиделась я. Мне показалось странным, что папа называет Тараканову приятельницей – это было взрослое, серьёзное слово. А мы ещё дети.
– Почему на ней столько украшений? – Папа как будто не слышал меня. – Как Хозяйка Медной горы…
Мама сказала:
– Родители, наверное, не уследили. Может, у матери без спроса взяла?
На другой день Тараканова как ни в чём не бывало подошла ко мне в школе и сказала:
– Сегодня к нам пойдём.
Она не спрашивала, хочу ли я идти к ним домой, не приглашала, а просто поставила, как выражается папа, перед фактом. И я не нашла в себе сил отказаться, хотя Варя сильно обиделась: ещё вчера вечером я жаловалась ей на Иру, а сегодня, видите ли, иду к ней в гости!
Таракановы живут в одной из трёх жёлтых девятиэтажек, которые стоят на Шаумяна. Совершенно одинаковые дома, но на одном сверху есть огромные буквы «БУДЬТЕ ВНИМАТЕЛЬНЫ НА УЛИЦЕ!» Вот это и есть их дом.
Всего один подъезд, лифт ходит медленно, с тяжёлыми, почти человеческими стонами. Сильно пахнет помойкой. Мы поднялись на третий этаж, Ира открыла дверь ключами. Я думала, дома никого нет, но из кухни вдруг вышел Виталий Николаевич, отец Иры. Он был в тренировочных штанах и с газетой. Я только сейчас заметила, какие у него странные глаза – тёмно-жёлтого или, можно сказать, горчичного цвета.
– Привет, – сказала отцу Тараканова.
– Привет, – отозвался Виталий Николаевич. – Много двоек принесла?
– Прекрати, – сурово одёрнула его дочь. Хотя, между прочим, получила в тот день целых две «пары» – по математике и русскому.
Мы прошли в Ирину комнату, она же, видимо, гостиная. Я озиралась по сторонам, потому что нигде и никогда раньше такого не видела. Всё здесь было заставлено шкафчиками и комодиками, так что с трудом нашлось место для тумбы с телевизором и тахты, на которую мы и уселись. Ира принесла с кухни целый батон, мы отрывали от него куски и запивали молоком из одной бутылки по очереди. Было и вкусно, и противно сразу. Я старалась не думать о том, что сказала бы на это мама.
На полках в Ириной комнате сидели и стояли куклы – их было, я потом сосчитала, тридцать шесть! Тридцать шесть кукол, от пупсика до гигантской ходячей Наташи, страстной мечты моего раннего детства (если верить бабушкиным рассказам)! Была даже кукла-негритянка в синем платье и с золотыми серьгами в ушах.
– Коллекция, – махнула рукой Тараканова. – Ещё Светка начала собирать. А ты что копишь?
– Марки, – сказала я. – Вкладыши от жвачки.
– А Дима?
– Значки и тоже марки. Только у него фауна, а у меня флора.
– Понятно! – бодро отозвалась Ира. – А я мыло коплю. Показать?
Не вставая с места, Тараканова протянула руку и вытащила из-под куклы-негритянки большую картонную коробку. Там действительно лежало душистое мыло в упаковках – индийское, германское, югославское… Ира открыла одну из пачек, и мне на ладонь выпал гладкий зеленоватый брикет с выдавленными буквами Lux. Запахло ландышами и ещё чем-то свежим, приятным.
Потом Тараканова показала мне шкатулку с соломенной инкрустацией. Там хранились драгоценности, лежали, свившись как змеи, золотые и серебряные цепочки, сцепившиеся серьги и кольца. Некоторые камни в перстнях были потемневшими, наверное, они были очень старые и их часто носили. Я запомнила один очень необычный перстень – камень в нём переливался, как мокрый! Тараканова взяла его у меня и бросила обратно в шкатулку. А потом, усмехаясь, вытащила оттуда пластмассовое красное кольцо и вручила мне со словами:
– Дарю на память!
Такие кольца продают в киосках «Союзпечать». Конечно, я не ждала, что Ира подарит мне старинный перстень с переливным камнем, но лучше бы я обошлась вообще без подарков. Я не знала, как поступить, вертела кольцо в руках. Ира сама – как жених в сказке! – надела его мне на палец. И сказала, чтобы я шла домой.
Снять кольцо я попыталась ещё на лестнице, но у меня ничего не вышло. Когда пришла домой, палец посинел, но проклятое кольцо так и не снималось, хотя я крутила его во все стороны так, что горела кожа.
– Что это у тебя? – изумилась мама. – Ксана, разве можно носить такие безвкусные вещи? Где ты взяла кольцо?
Она говорила всё это, а сама намыливала мне палец мылом (туалетным, никакого Lux) над раковиной. Кольцо соскользнуло маме в ладонь.
– Выброшу? – спросила она с каким-то даже состраданием.
Я ответила, что подарки выбрасывать нельзя, и спрятала кольцо в ящик стола, где хранится мой дневник. Вечером я долго не могла уснуть, всё ворочалась с боку на бок и пыталась понять, что показалось мне у Таракановых самым странным. Точно, что не куклы, и не мыло, и не клубки из цепочек, и даже не папа с его жёлтыми глазами…
Только засыпая, я вспомнила: у них совсем не было книг. Ни в одной комнате.
Следующим вечером
Как же я завидую Ксеничке, что у неё была такая интересная жизнь! А у прабабушки Юлии – ещё интереснее! Гимназии, гувернантки, домашнее музицирование…
Мне тоже хочется стать летописцем нашей семьи, рассказать, например, о маминых корнях. Я расспрашивала маму о наших предках, и вроде бы ей это было приятно, хотя рассказала она не так много – что бабушке Нюре и деду Славе досталось очень трудное детство. Поэтому они так усердно трудятся даже теперь, когда могли бы лежать на диване и отдыхать. Поэтому берегут каждую копейку и не позволяют выбрасывать и крошки хлеба. Поэтому бабушка бывает такой суровой. Почему-то их заставили в 1924 году уехать из родной деревни в Пензенской области. Там у них были дом, корова, овцы, лошади. Они выращивали хлеб, то есть рожь и пшеницу. Но их оттуда выгнали, причём сначала отца, а потом уже мать с детьми. Нюре тогда было десять лет, почти как мне, а младшему Мише всего шесть. Так они попали в далёкий жаркий Орск. И трое суток просидели на вокзале, пока не нашли каких-то добрых людей – они отвели их к отцу в какой-то посёлок. Дети все эти три дня ели зёрна пшеницы, больше у них ничего не было, и пили воду из вокзального крана. Мне так жаль стало маленькую бабушку Нюру, что я даже немного поплакала, а потом села писать ей письмо. Рассказала про все наши новости, про то, как я закончила четверть (без троек).
Димка наконец уснул (вот только что), и теперь я могу достать из тайника тетрадь с пометкой «Хабаровск». Это уже взрослая Ксеничка вспоминает своё детство. Дополнительно к своим детским дневникам (там иногда тоже попадаются взрослые примечания, между строк или в скобках). Я, кстати, нашла на карте этот город Хабаровск, он близко от Китая! Не представляю, сколько дней ехать туда на поезде. Неделю? Две?
Первый бал Евгении Лёвшиной
Хабаровск, апрель 1951 г.
Из воспоминаний Ксении Михайловны Лёвшиной
Одна из наших полтавских знакомых, Юлия Ильинична Шафранова, с которой мне пришлось впоследствии встретиться в Петербурге, поделилась со мной воспоминаниями о первом появлении отца и Генички на каком-то вечере. Я рассказу Шафрановой верю, так как она очень дружественно относилась к Лёвшиным, говорила о главе семьи с уважением, вспоминала его умные быстрые глаза и увлекательную речь, но отмечала чересчур большое самолюбие.
Итак, первый выход в свет. Михаил Яковлевич входит в зал под руку с дочерью, когда большая часть публики уже собралась. Очевидно, он опоздал намеренно, чтобы обратить на себя внимание, вошёл медленно и важно, как крупный сановник, знающий, что все на него взирают. И действительно, весь зал смотрел на эту пару, едва удерживая улыбку: до того комично было явление маленького чванного чиновника и его коротенькой, нескладно толстой, красной как рак (от волнения или злости) дочери, одетой в яркое розовое платье. Дебют был неудачен и сразу закрыл Лёвшиным доступ в некоторые дома.
И всё же года через три после переезда в Полтаву знакомств набралось порядочно. Знакомство с Забаринскими многое изменило в семейном укладе. Теперь на Рождество и Пасху к Лёвшиным прибывали один за другим взятые на час извозчики, и торопящиеся мужчины в сюртуках и мундирах кланялись, поздравляли, пожимали руки и на минуту присаживались, чтобы тут же вскочить и ехать дальше. Эти гости отказывались не только отведать какие-нибудь яства праздничного стола, но даже от того, чтоб выпить рюмку превосходного старого токайского. Некоторое количество бутылок этого вина составляло привезённый из Польши «погреб» Михаила Яковлевича. В своё время он завёл его в подражание богатому дядюшке-помещику Александру Сергеевичу.
На второй день праздника приезжали с визитами затянутые в корсеты дамы. Они сидели дольше, иногда соглашались выпить чашку чая, на Пасхе рассказывали об удаче или неудаче с выпечкой «тюлевой» бабы. Юлия Александровна «тюлевую» не признавала:
– Восемьдесят желтков – и столько треволнений!
Она делала «кружевную» из шестидесяти желтков, и всегда удачно. В дни выпечки баб не разрешалось бегать по комнатам, хлопать дверьми и даже играть на рояле, так как и «кружевная» была капризная, могла опасть.
Михаил Яковлевич и Юлия Александровна также делали визиты по праздникам и ходили в гости. Детям нравилось, когда отец надевал цилиндр. В первый раз, увидев эту высокую чёрную блестящую штуку, я решила, что это коробка, и очень удивилась, когда папа водрузил её себе на голову. Зимой он носил длинную, чуть не до полу, медвежью шубу с бобровым воротником и высокую боярскую шапку.
Иногда Юлия Александровна уезжала на званый обед вдвоём с Геней и заходила в детскую проститься со мной. Она казалась мне прекрасной в сером муаровом платье ловичских времён, окаймлённом по подолу рюшью из серых страусовых пёрышек, и с наколкой из настоящих кружев на седых волосах. Когда-то этот наряд стоил очень дорого. Было ли это платье модным или хотя бы достаточно свежим в Полтаве? Хорошо ли себя чувствовала в нём Юлия Александровна? В блеске серого муара лицо её не было весёлым, и она лишь нехотя улыбалась в ответ на мои восторги.
Что случилось с Ольгой
Свердловск, весна 1982 г.
Восьмое марта был раньше мой самый любимый праздник, но теперь уже никогда таким снова не станет. Даже несмотря на то, что я получила от папы с мамой тот самый парфюмерно-косметический набор «Карлсон», о котором так долго мечтала! Интересно, тот ли это набор, который лежал в сумке тогда, в парке Маяковского. Родители часто припрятывают хорошие вещи, чтобы подарить их потом мне или Димке по какому-то случаю. Мне это очень не нравится. Когда я вырасту, буду дарить своим детям подарки просто так, не обязательно в честь праздника. Честно говоря, за это время мне уже расхотелось иметь этот набор, он какой-то слишком уж детский. Я бы лучше душилась («душнилась», как говорит Тараканова) «Шахерезадой». Это сладкие духи в маленькой бутылочке, они слегка зеленоватые на вид, а не жёлтые, как мамины «Роша», которыми я иногда мажусь, если мама не видит. Конечно, «Шахерезада» есть у Таракановой! У неё вообще всё есть.
Сразу же после зимних каникул Ира начала приходить к нам в гости чуть ли не каждый день. Причём, её интересую не столько я, сколько Димка. Ира сидит в моей комнате и крутит головой, как сова, прислушиваясь к разным звукам. А когда Димка возвращается из школы, она уходит вроде бы как в туалет и на обратном пути оказывается уже в его комнате. Мне это всё ужасно неприятно, но я не решаюсь поговорить об этом с мамой и тем более с братом. Димка, судя по всему, не слишком тяготится Ириным обществом, во всяком случае, дома он стал бывать значительно чаще прежнего. Ну вот, не хотела рассказывать про Тараканову – и целую страницу про неё исписала!
Будто бы нет других причин расстраиваться!
Вчера вечером я услышала телефонный звонок и схватила трубку раньше папы. У нас два аппарата: у родителей в спальне жёлтый, а в коридоре – чёрный. Я даже не успела сказать «алло», как вдруг услышала чужой детский голос:
– Папа, это ты?
И мой папа, представляете, сказал:
– Да, Танечка, это я. Но ты же знаешь, что сюда мне лучше не звонить?
Он так ласково говорил с этой незнакомой Танечкой, словно боялся её обидеть. Я затаила дыхание и слушала. У моего папы есть ещё одна дочка? Моя сестра, которую от меня скрывают?
Танечка говорила очень быстро, и я не всё понимала в этой сбивчивой, щебечущей речи. Зато я заметила, что голос у неё очень похож на мой. Как будто это я позвонила папе и слушаю каким-то удивительным образом наш с ним разговор по параллельной линии. От этого можно с ума сойти! А ведь мне нужно было ещё и не дышать, чтобы они меня не слышали… В конце концов я уловила смысл Танечкиных слов: она благодарила папу за подарок, потому что давно мечтала о наборе «Карлсон»…
У меня внутри всё куда-то ухнуло и оборвалось. Получается, что наш с Димкой папа – ещё и папа совершенно чужой девочки. А что, если она похожа на меня, как близнец? А что, если она и есть мой близнец, которого прячут от всех в железной маске, как в романе Дюма? Тогда я бы очень хотела с ней познакомиться! Наконец-то в моей жизни тоже произошло что-то действительно интересное и необычное. Сестра-близнец намного лучше подруги! Мы бы менялись с ней местами, как Электроник с Сыроежкиным! Как принц и нищий!
Я так увлеклась этими мыслями, что незаметно для себя начала довольно громко дышать в трубку, а папа как раз в тот момент просил Танечку звонить ему по рабочему номеру и очень заботливо спрашивал, не забыла ли она его. Танечка сказала, что ей очень хотелось поблагодарить его, потому что мама (какая мама?) отдала ей набор именно сегодня. И что завтра выходной.
Папа сказал: «Подожди-ка минутку, Танечка» – и вышел из спальни! Я повесила трубку и забежала в ванную. Включила воду. Чем окончился их разговор, я не знаю, но радость от того, что у меня имеется сестра-близнец, куда-то исчезла. Я долго намыливала руки, смотрела, как утекает в слив кудрявая пена, и мне казалось, вместе с этой пеной исчезает что-то очень важное, ценное, то, что никогда уже ко мне не вернётся.
Мне хотелось поговорить с кем-то об этом случае, но я не решилась спрашивать папу, а маме, я чувствовала, эта история не понравится. Можно было бы довериться Димке, но в последнее время, когда он дома, в его комнате почти всегда сидит Тараканова, брякая своими кольцами и благоухая «Шахерезадой». С Варей мы совсем перестали общаться, она теперь дружит с Люсей Имановой и даже подарила ей пупсика на Восьмое марта. И в школьных анкетах на вопрос «Ваш лучший друг» пишет не «К. Л.», а «Л. И.».
Как жаль, что невозможно рассказать обо всём Ксеничке Лёвшиной!.. Ксеничка такая умная, она обязательно дала бы мне хороший совет.
Я долго не могла уснуть в тот вечер, а ночью несколько раз просыпалась и думала, что больше не люблю день Восьмого марта. И никогда не смогу его полюбить.
Спустя две недели
Ура! Ура! Ура!
Я буду учить французский язык! Папа нашёл через знакомых учительницу, которую зовут Майя Глебовна, причём у неё французская фамилия Ришар. Честное слово, Ришар, как у того смешного киноартиста, который вечно спотыкается на ровном месте.
Это вам не какая-нибудь Быля. Это настоящая француженка, пусть и в четвёртом поколении! Её прадедушка бежал из Франции, потому что был коммунистом (очень правильно сделал), и у них в семье исторически знают французский язык. Майя Глебовна живёт далеко, на улице Гагарина во Втузгородке, но я буду ездить туда самостоятельно, по вторникам и пятницам, когда нет музыки.
Надеюсь, что бабушкины способности к языкам передались мне по наследству. Ведь если она даже дневники иногда вела на французском, так, наверное, знала его в совершенстве, как и немецкий. Я ещё и поэтому хочу выучить французский, чтобы прочитать те тетрадки – там, наверное, самое интересное!
Вчера, когда пили чай, я спросила у папы, как умерла его мама, и он уронил чайную ложку под стол.
– Сейчас Тараканова придёт! – заметила мама. Она только что вошла в кухню и не слышала, о чём я спрашивала. – Ложечка-то маленькая…
