Радим Тврдик был, как знали все посвященные, чернокнижником. Радим Тврдик был также, как знали некоторые посвященные, пленен идеей создания искусственного человека. Голема. Все, даже малопосвященные, знали, что единственного до сих пор голема удалось в очень-очень давние времена создать некоему пражскому раввину, которого в сохранившихся документах называли, вероятно, искаженным именем Вар Галеви. Древнему еврею, как говорят документы, сырьем для создания голема послужили глина, ил и тина, взятые со дна Влтавы. Тврдик – единственный, – однако, считал, что роль активизирующего фактора здесь сыграли не обряды и заклинания, кстати, известные, а некая определенная астрологическая конъюнкция, влияющая на конкретный ил и данную глину, на их магические свойства. Однако, не имея ни малейшего понятия, о каком именно расположении планет идет речь, Тврдик действовал методом проб и ошибок: набирал глину настолько часто, насколько мог, – в надежде, что когда-нибудь нападет на необходимую. Брал из различных мест. Сегодня явно «перебрал»: судя по вони, он взял «сырье» непосредственно из-под какого-то отхожего места.
– Ты не на работе, Рейнмар? – спросил Тврдик, вытирая лоб тыльной стороной ладони. – Не в больнице?
– Я смог уйти пораньше. Работы не было. Спокойный день.
– Дай Бог, – колдун поставил ведро, – чтобы не последний. Потому как время такое…
Все в Праге знали, в чем дело, о каком времени шла речь. Но об этом предпочитали не болтать лишнего. Фразы не договаривали. Это вдруг сделалось всеобщим и модным. Обычай требовал в ответ на такое недоговаривание сделать мудрую мину, вздохнуть и многозначительно покачать головой. Но у Рейневана не было на это времени.
– Иди своим путем, Радим, – сказал он, оглянувшись. – Я не могу здесь стоять. А лучше б и ты не стоял.
– Э?э-э?
– За мной следят. Поэтому я не могу идти на Суконническую.
– Следят, – повторил Радим Тврдик. – Те, что обычно?
– Наверное. Бывай.
– Погоди.
– Чего ради?
– Неразумно пытаться уйти от хвоста.
– Почему бы?
– Для следящих, – пояснил на удивление толково чех, – попытки отделаться от хвоста явный знак, что у того, за кем следят, не все в порядке с совестью и есть что скрывать. На воре шапка горит. То, что ты не идешь на Суконническую, – мудро. Но не крути, не сбегай, не скрывайся. Делай то, что делаешь всегда. Заставь шпиков заскучать от нудной повседневной рутины.
– Например?
– У меня в глотке пересохло от копания ила. Пошли «Под рака». Выпьем пива.
– За мной следят, – напомнил Рейневан. – Ты не боишься…
– А чего? – Колдун поднял свое ведро. – Чего бояться-то?
Рейневан вздохнул. Пражские магики поражали его не в первый раз. Он не знал, то ли это заслуживающее удивления хладнокровие, то ли тривиальное отсутствие воображения, но некоторые местные чародеи часто, казалось, не принимали во внимание тот факт, что занимающимся черной магией людям гуситы были гораздо страшнее инквизиции. Maleficium, колдовство, входило в перечень смертных грехов, которые, следуя четвертой пражской догме, карались смертью. Когда речь шла о пражских догмах, с гуситами шуточки шутить не приходилось. Считающиеся умеренными пражские каликстинцы отнюдь не уступали в этом таборитским радикалам и фанатикам сиротам. Пойманного колдуна засовывали в бочку и сжигали на костре.
Они повернули в сторону рынка, пересекли Ножовницкую, потом улицу Злотников, затем Сватойильскую. Шли медленно. Тврдик останавливался около лавочек, обменивался со знакомыми лавочниками парой-другой сплетен. По принятому стандарту фразы прерывали после «теперь, когда такое время…». Несколько раз в ответ следовала мудрая улыбка, вздох и многозначительный кивок головой. Рейневан осматривался, но шпиков не замечал. Они прятались очень хорошо. Он не знал, что чувствовали они, но его самого это нудное однообразие начинало донимать весьма и весьма.
На счастье, вскоре, свернув со Сватойильской во двор и под арку, они вышли прямо на каменный дом «Под красным раком». И на корчмушку, хозяин которой ничтоже сумняшеся назвал ее точно так же.
– Эй, гляньте-ка! Это ж Рейневан!
За столом на стоящей за столбами невысокой скамье сидели четверо. Все были усаты, широкоплечи, в рыцарских дентнерах. Двоих Рейневан знал, они были поляками. Если б не знал, то догадался бы: как все поляки за границей, в чужой стране они вели себя шумно, нагловато и демонстративно хамски. Что по их собственному мнению должно было подчеркивать статус и высокое общественное положение. Забавным было то, что после Пасхи статус поляков в Праге сильно понизился, а их положение упало и того ниже.
– Отлично! Приветствуем тебя, уважаемый наш Эскулап! – встретил его один из поляков, знакомый Рейневана Адам Вейднар герба Равич.
– Присаживайся! Садитесь оба! Приглашаем и угощаем!
– А чего это ты так охотно приглашаешь? – поморщился с демонстративным отвращением другой поляк, тоже великопольчанин, тоже знакомый Рейневану Николай Жировский герба Чевойя. – У тебя избыток деньги?, что ли? К тому же он травник, у прокаженных работает! Заразит нас лепрой-то! А то и чем похуже!
– Я больше не работаю в лепрозории, – терпеливо пояснил Рейневан, делавший это уже не в первый раз. – Я сейчас лечу в больнице богословов. Здесь, в Старом Месте. При церковке Святых Симеона и Юдифи.
– Ладно, ладно, – махнул рукой Жировский, который все это знал. – Что выпьете? Ага, зараза, простите. Познакомьтесь. Посвященные в рыцари господа: Ян Куропатва из Ланцухова, герба Шренява, и Ежи Скирмунт, герба Одровонж. Прошу прощения, но чем тут так, мать ее, воняет?
– Тиной. Из Влтавы.
Рейневан и Радим Тврдик пили пиво. Поляки пили ракуское вино и ели тушеную баранину, заедая хлебом. При этом разговаривали демонстративно громко по-польски, рассказывая друг другу различные глупости и каждую по отдельности отмечая громким хохотом. Прохожие оборачивались, ругались себе под нос. Иногда сплевывали.
С Пасхи, точнее, с Великого четверга, мнение о поляках среди чехов было не из лучших, а их положение в Праге не из высоких. И то, и другое проявляло тенденцию к понижению.
С Зигмунтом Корыбутовичем, для краткости именуемым Корыбутом, племянником Ягеллы, кандидатом в чешские короли, в первый раз в Прагу приехали общим счетом около пяти тысяч польских рыцарей, во второй – каких-нибудь пять сотен. В Корыбуте многие усматривали надежду и спасение гуситской Чехии, а поляки отважно бились за Чашу и право Божие, не жалели крови под Карлштайном, под Иглавой, под Ретцом и под Усти. Несмотря на это, их не любили даже чешские товарищи по оружию. Разве можно любить типов, которые фыркали, услышав, что их чешские соратники носят имена Пицек из Псикоусов, или Садло из Старе Кобзи? Которые диким хохотом реагировали на такие имена, как Цвок (для них звучащее как непристойность) из Халупы или Доупа (Ха! Ха! Задница – вот так имечко!).
Предательство Корыбуты, ясное дело, очень серьезно навредило польскому делу. Надежда чехов провалилась по всей линии, гуситский король in spe[13 - Здесь: предполагаемый (лат.).] стакнулся с католическими панами, предал дело причастия sub utraque specie, нарушил четыре догмы, которыми поклялся. Заговор раскрыли. И племянник Ягеллы вместо чешского трона попал в узилище, а на поляков стали смотреть явно враждебно. Многие из них тут же покинули Чехию. Некоторые, однако, остались. Как бы подтверждая этим порицание предательства Корыбуты, как бы демонстрируя приверженность Чаше, как бы декларируя готовность продолжать борьбу за каликстинское дело. И что? Их все равно не любили. Подозревали – не без оснований, – что каликстинская проблема придает им шарма, утверждали, что они остались, так как, primo[14 - во-первых (лат.).], возвращаться им было некуда и не к чему. В Чехию они отправились уже будучи преследуемыми судами и секвестрами за растраты, а теперь вдобавок над всеми ими, включая и Корыбута, нависла угроза проклятия и отлучения. Так как, secundo[15 - во-вторых (лат.).], в Чехии они воюют исключительно ради наживы, трофеев и имущества. Так как, tertio[16 - в-третьих (лат.).], они вообще не воюют, а воспользовавшись отсутствием воюющих чехов, трахают их жен.
Все эти утверждения соответствовали истине.
Слыша польскую речь, проходивший мимо пражанин сплюнул на землю.
– Ох, что-то не любят они нас, не любят, – заметил, смешно потягиваясь, Ежи Скирмунт герба Одровонж. – Почему бы это? Удивительно.
– А хрен с ними. – Жировский выпятил грудь, украшенную серебряными подковами Чевоев. Как каждый поляк, он придерживался бессмысленной точки зрения, что, будучи гербованным, хоть и абсолютным голодранцем, он в Чехии является ровней чуть ли не Рожмберкам, Коловратам, Штернберкам и всем другим влиятельным родам вместе взятым.
– Может, и хрен, – согласился Скирмунт. – Но все равно странно, дорогуша.
– Этих людей удивляет, – у Радима Тврдика голос был спокойный, но Рейневан знал его достаточно хорошо, – этих людей удивляет внешность рыцарственных и боевых панов, беспечно распивающих вино за столом в корчме. В такие дни. Сейчас, когда такое время…
Он не договорил. В соответствии с обычаем. Но полякам не было свойственно придерживаться обычаев.
– Такое время, – захохотал Жировский, – когда на вас идут крестоносцы, да? Что идут большой силой, что несут вам меч и огонь, что оставляют за собой земли и воды? Что того и гляди, как…
– Тише, – прервал его Адам Вейднар. – А вам, господин чех, я скажу так: не к месту ваши намеки. Потому что на Новом Месте сейчас, и верно, пустовато, безлюдно. Потому что настали, как вы изволили заметить, такие дни, когда новоместчане гурьбой потянулись вслед за Прокопом Голым на оборону страны. Так что, если б это мне кто-нибудь из новоместских сказал, я б смолчал. Но отсюда, из Старого Мяста, не пошел вообще никто. В общем, pardon, чья бы корова мычала, а ваша б молчала.
– Сила, – повторил Жировский, – идет с запада, вся Европа. Не удержаться вам на сей раз. Будет вам конец, кончилось ваше время.
– Нам, – ядовито повторил Рейневан. – А вам нет?
– Нам тоже, – угрюмо ответил Вейднар, жестом успокаивая Жировского. – Нам тоже. Увы. Не ту, получается, мы сторону в этом конфликте выбрали. Надо было послушаться епископа Ласкара.
– Верно, – вздохнул Ян Куропатва. – Надо было и мне слушать Збышка Олесьницкого. А теперь торчим мы здесь, словно скотина в скотобойне, и только делаем, что ждем резника. Идет на нас, напоминаю господам, крестовый поход, какого свет не видел. Восьмидесятитысячная армия. Курфюрсты, герцоги, пфальцграфы, баварцы, саксонцы, вооруженный люд из Швабии, из Тюрингии, из ганзейских городов, к тому же весь пльзенский ландгриф. Да что там, даже какие-то заморские чудаки. Перешли границу в начале июля, обложили Стжибро, который вот-вот падет, а может, и уже пал. А как далеко от Стжибра до нас? Чуть побольше двадцати миль. Вот и посчитайте. Они будут здесь через пять дней. Сегодня у нас понедельник. В пятницу, попомните мои слова, мы увидим их кресты у Праги.
– Не удержит их Прокоп, они его в поле разобьют. Он не выстоит. Их слишком много.
– Мадиамитяне и амаликитяне, когда напали на Галаад, – сказал Радим Тврдик, – были многочисленны, как саранча; верблюдам их не было числа, много было их, как песку на берегу моря[17 - Книга Судей, 7:12.]. А Гедеон во главе всего трехсот воинов разбил их и рассеял. Ибо боролся во имя Господа Бога, с Его именем на устах.
– Да, да, конечно. А сапожник Скуба победил вавельского дракона. Не смешивайте, милостивый пан, сказок с реальностью.
– Опыт учит, – добавил с кислой ухмылкой Вейднар, – что Господь, если уж вообще вмешивается, то встает скорее всего на сторону более сильных.
– Не сдержит крестовиков Прокоп, – задумчиво повторил Жировский. – Да, на сей раз, пан чех, даже сам Жижка вас не спас бы.
– Нет у Прокопа шансов! – фыркнул Куропатва. – На что угодно спорю. Слишком большая сила идет. С крестоносцами идут рыцари из Йоргеншильда, ордена Щита Святого Георгия, цвет европейского рыцарства. А папский легат ведет, кажется, сотни английских лучников. Ты, чех, слышал когда-нибудь об английских лучниках? У них луки с мужика длиной, бьют на пятьсот шагов. С такого расстояния продырявливают латы, пробивают кольчуги словно льняные рубашки. Хо-хо! Такой лучник ухитрится…
– А ухитрится, – спокойно прервал Тврдик, – такой лучник устоять на ногах, когда получит цепом по башке? Являлись уже сюда к нам разные способные, приходили всякой масти рыцари, но пока что ни один лоб не выдержал удара чешского цепа. Не пожелаете ли поспорить на это, господин поляк? Учтите, я утверждаю, что если заморский англичанин получит цепом по темечку, то второй уже раз заморский англичанин тетивы не натянет, потому как заморский англичанин уже будет заморским покойником. Если получится иначе – выигрыш ваш. На что поспорим?
– Они шапками вас закидают.
– Уже пытались, – заметил Рейневан. – Год назад. В воскресенье после святого Вита. Под Усти. Ты же был под Усти, господин Адам?
– Факт, – признал великопольчанин. – Был. Все мы были. И ты там был, Рейневан. Не забыл?
– Нет. Не забыл.
Солнце припекало жутко, с неба лился жар. Не было ничего видно. Туча пыли, поднятая копытами лошадей наступающего рыцарства, смешалась с плотным пороховым дымом, после залпа окутавшим весь внешний квадрат вагенбурга. По-над ревом бойцов и ржанием коней неожиданно взвился треск ломаемого дерева и крики торжества. Рейневан увидел, как из дыма помчались убегающие.
– Прорвались, – громко вздохнул Дзивиш Божек из Милетинка. – Разорвали телеги…
Гинек из Кольштейна выругался. Рогач из Дубе пытался усмирить хрипящего коня. У Прокопа Голого лицо было словно высечено из камня. Зигмунт Корыбутович побледнел до невозможности.
Из дыма с ревом ринулась броневая кавалерия, железные рыцари настигали бегущих гуситов, давили лошадьми, рубили и резали тех, кто не сумел спрятаться за внутренний квадрат телег. В пролом толпой врывались очередные тяжелые конники.
И в эту сбившуюся и толпящуюся в проломе гущу, прямо в морды коням, прямо в лица наездникам вдруг полыхнули пламенем и свинцом хуфницы и тарасницы, загрохотали гаковницы, гукнули пищали, плотной тучей сыпанули болты из арбалетов. Рухнули всадники с седел, рухнули кони, рухнули люди вместе с лошадьми, кавалерия сбилась в кучу с еще более смертоубийственным результатом. До покрытого дымом внутреннего четырехугольника добрались лишь немногочисленные латники, их тут же прикончили алебардами и цепами. Сразу после этого чехи с дикими воплями вывалились из-за телег, бурной контратакой ошеломив немцев и мгновенно вытеснив их за пределы пролома. Пролом тут же забаррикадировали телегами, на телеги взгромоздились арбалетчики и цепники. Снова загрохотали хуфницы, задымились стволы гаковниц. Загорелась ослепительным золотым огнем воздетая над тележным валом дароносица, сверкнул белизной штандарт с Чашей.
Ktoz js? boz? bojovnic?
A zаkona jeho!
Prostez od Boha pomoci
A doufejte v neho!
Пение гудело, крепчало и торжествующе неслось по-над вагенбургом. Пыль оседала за отступающей бронированной кавалерией.
Рогач из Дубе, уже зная, повернулся к ожидающим в строю конным гуситам, поднял булаву. Через мгновение то же самое проделал в сторону польской конницы Добко Пухала. Конным моравцам дал знак Ян Товачовский. Гинек из Кольштейна захлопнул забрало шлема.
С поля были слышны крики саксонских командиров, призывающих латников к очередной атаке на телеги. Но латники отступали, заворачивали лошадей.
– Бегуууууут! Немцы убегают!
– Вперед! Дави их! Гыр на них!!!
Прокоп Голый вздохнул, поднял голову.
– Теперь… – Он тяжело засопел. – Теперь уж их задницы – наши.
Рейневан покинул общество поляков и Радима довольно неожиданно – просто вдруг поднялся, распрощался и ушел. Коротким многозначительным взглядом объяснил Тврдику причину своего поведения, колдун моргнул. Он понял.
Район снова смердел кровью. «Вероятно, – подумал Рейневан, – несет от недалеких мясных лавок, со стороны Койцев и от Мясного Фримарка[18 - Мясные торговые ряды.]. А может, нет? Может, это другая кровь».
Может, та, которая вспенила окружающие сточные канавы в сентябре 1422-го, когда улочка Железна и переулки вокруг нее стали ареной братоубийственных боев, когда антагонизм между Старым Мястом и Табором в очередной раз породил вооруженный конфликт. Много тогда пролилось на Желязной чешской крови. Достаточно много, чтобы все еще продолжать смердеть.
Именно этот запах крови повысил его бдительность. Шпиков он не обнаружил, не заметил ничего подозрительного, никто из шагающих по улочкам чехов на шпика не походил. И все же Рейневан непрестанно чувствовал спиной чей-то взгляд. Получалось, что те, кто следил за ним, еще не устали от нудной рутины. «Хорошо, – подумал он. – Хорошо, паршивцы, я подброшу вам побольше этой рутины. Столько, что вам худо станет».
Он пошел по Козьной, узкой от кожевеннических лавчонок и мастерских. Несколько раз останавливался, прикидываясь, что заинтересовался товаром, украдкой оглядывался. Не заметил никого, похожего на шпика. Но знал, что где-то там они были.
Не доходя до Святого Гавла, свернул, зашел в проулок. Он направлялся к Каролинуму, своей родной школе. Ведь делая все как обычно, он направлялся именно туда, надеясь послушать какой-нибудь диспут. Он любил ходить на университетские диспуты и quodlibet [19 - род вокальной или инструментальной композиции (лат.).]. Потому что, после того, как он в воскресенье Quasimodogeniti [20 - Первое воскресенье после Пасхи, названное по словам первого послания Св. Петра, 2:2 (лат.).] принял первое после Пасхи 1426 года причастие в обоих видах, он приходил в lectorium ordinarium регулярно. Как истинный неофит он хотел как можно глубже познать тайники и сложности своей новой религии, а они как-то особенно легко усваивались им во время догматических споров, которые регулярно вели представители умеренного и консервативного крыла, сгруппировавшиеся вокруг мэтра Яна с Пшибрама, с представителями радикального крыла, то есть людьми из окружения Яна Рокицаны и Питера Пайна, англичанина, лолларда и виклифиста. Однако истинно взрывчатыми были те диспуты, на которые сходились стальные радикалы, те, что с Нового Мяста. Только тогда начиналось настоящее веселье. Рейневан был свидетелем того, как защищающего какую-то виклифскую догму Пайна назвали «скурвившимся инглишем» и закидали буряками. Как старика Кристиана из Прахатиц, почетного ректора университета, грозились утопить во Влтаве. Как бросили дохлого кота в седенького Петра из Младоновиц. Собравшаяся публика регулярно била друг друга по мордам, расквашивала носы и выбивала зубы не только внутри университета, но также и снаружи, перед Каролинумом, на Мясном Фримарке.
С тех времен, однако, кое-что изменилось. Яна с Пшибрама и людей из его окружения разоблачили как замешанных в заговор Корыбуты и наказали изгнанием из Праги. Однако же, поскольку природа не терпит пустоты, диспуты продолжались и дальше, но в качестве умеренных и консервативных неожиданно начали выступать Рокицана и Пайн. Новоградцы по-прежнему «работали» радикалами. Чертовскими радикалами. На диспутах по-прежнему дрались, перебрасывались грязными словами и кошками.
– Пан.
Он обернулся. Стоящий за ним невысокий человечек был весь серый. Серая физиономия, серая курточка, черная шапка, черные штаны. Во всей его особе единственным живым пятном была новенькая, выточенная из светлого дерева палка.
Он осмотрелся, услышав шум за спиной. У загораживающего ему выход из закоулка типчика тоже была палка. Он был лишь немного повыше и лишь чуточку красочнее. Зато рожа была гораздо противнее.
– Идемте, пан, – повторил, не поднимая глаз, Серый.
– И куда же? И зачем?
– Не сопротивляйтесь, пан.
– Кто вам приказал?
– Его милость пан Неплах. Идемте.
Как оказалось, идти пришлось совсем недалеко. До одного из каменных домов в южной части Староместского рынка. Рейневан не очень хорошо знал, в которой; шпики проводили его с тыла, темными и отдающими плесневеющим ячменем полуподвалами, дворами, сенями, ступенями. Внутри жилье было достаточно богатым – как большинство домовладений в этом районе, оно тоже было унаследовано после зажиточных немцев, сбежавших из Праги после 1420 года.
Богухвал Неплах, называемый еще Флютеком, ждал его в гостиной. Под светлым бревенчатым потолком за одну из балок была зацеплена вожжа. На вожже раскачивался висельник. Носками модных туфель он касался пола. Почти. Недоставало около двух дюймов.
Не тратя времени на приветствия и другие мелкомещанские пережитки, почти не удостоив Рейневана взглядом, Флютек указал пальцем на повешенного. Рейневан знал, что он имел в виду.
– Нет… – Он сглотнул. – Это не тот. Пожалуй… Скорее всего нет.
– Взгляни внимательнее.
