Завидев бумажный пакет с туфлями, мать, морщась, начала медленно спускаться по лестнице.
– Печенка, – сказала Джин.
– О, отлично. Умираю с голоду. Я весь день ничего не ела.
– Да почему же? В кладовке полно продуктов.
Почувствовав отпор, мать немного пошла на попятный.
– Я очень поздно проснулась. Вместо обеда съела овсянку.
– То есть что-то ты все-таки ела.
– Да разве это еда?
На это Джин отвечать не стала, а отнесла покупки в кухню и выгрузила их на стол. Комната выходила на запад, и заходящее солнце наполнило ее теплым ярким светом. Муха жужжала и билась об оконную раму, пока Джин не выпустила ее наружу, попутно заметив пятнышки на стекле. Еще одно дело на выходные. По четвергам с утра приходила уборщица, но, по мнению Джин, за отведенное ей время она очень мало что успевала, если не считать сплетен с матерью. Впрочем, это тоже в некотором роде работа, и Джин заплатить за нее пять шиллингов было не жалко. Разве что чуть-чуть.
Пока мать примеряла вернувшиеся из починки туфли, Джин сняла юбку, встала у раковины в блузке и комбинации и внимательно изучила пятна засохшей крови. В занавешенном шкафчике отыскала коробку с тряпками – бренными останками погубленных предметов одежды – и при помощи отрезанного рукава некогда любимой хлопчатобумажной ночной рубашки принялась смачивать растворителем.
– Что это ты делаешь? – спросила мать, заглядывая ей через плечо.
– Кровью испачкала, – ответила Джин, хмурясь, когда ржавое пятно стало растворяться и расплываться. – Не моей. Это от печенки.
– Ну и неряха, – сказала мать и вытянула сухую лодыжку, чтобы полюбоваться туфлей – бежевой кожаной лодочкой на среднем каблуке.
– Вряд ли придется когда-нибудь их носить, – вздохнула она. – Но все же.
Пятно слегка поблекло, но увеличилось в размерах и по-прежнему было заметно на серой ткани.
– Вот черт, – сказала Джин. – Такая была подходящая юбка для велосипеда.
Она пошла наверх переодеться и взяла юбку с собой. Носить ее нельзя, но приговорить юбку к ящику с тряпками было выше ее сил. Пока что Джин сложила ее и убрала вниз платяного шкафа, как будто в один прекрасный день может обнаружиться какой-нибудь альтернативный способ использования непригодных к ношению юбок.
После ужина – печенки с луком, приготовленной Джин, и пудинга из консервированных груш со сгущенным молоком – Джин занялась поливом и прополкой, а мать уселась в шезлонг с библиотечной книжкой, которую она не то чтобы читала, а скорее держала в руках. Джин давно заметила, что мать никогда, даже в хорошую погоду, не сидит на улице одна – только за компанию. Из парка были слышны веселые крики детей, с улицы то и дело раздавался собачий лай вслед случайному прохожему, изредка с урчанием проезжала машина. Вместе с сумерками наступит тишина.
Женщины перебрались в гостиную, задернули шторы и зажгли лампы; сквозь их коричневые абажуры пробивался скупой желтоватый свет. Они сыграли за карточным столиком два кона в кункен, а потом Джин стала бесцельно перебирать содержимое корзины с вещами для починки. В последние несколько недель она совершенно забросила эту корзину, разве что иногда пополняла. Мать тем временем достала свой кожаный несессер для письменных принадлежностей, чтобы написать ответ дочери. Готовясь к этой задаче, она зачитала письмо Дорри вслух – очевидно, специально для Джин, поскольку мать была уже прекрасно знакома с его содержанием. То же самое она проделывала с газетными и журнальными статьями, когда тишина воскресных вечеров начинала ее раздражать.
Дорогая мама!
Спасибо за письмо. Похоже, у вас в Хейсе тишь да гладь. Хотела бы я так же написать и о нас – ан нет, все время что-то происходит. Кеннет сейчас живет на ферме – наконец-то появился новый управляющий, но его надо “объездить”. Будем надеяться, что он продержится дольше предыдущего, которого мы теперь между нами называем не иначе как “Вернон Неверный”. (На этом месте миссис Суинни хихикнула.)
Я записалась в клуб Китале, и пока Кеннет в отъезде, это мой второй дом. Можешь себе представить, что за “фрукты” там порой попадаются. В пятницу я сходила на “Настоящую комедию” в постановке Театрального общества Китале. Пру Калдервел – признанная королева здешнего общества – была чудо как хороша в роли Лиз Ессендайн. Остальные актеры – как деревянные. Уровень такой, что я подумала: может, и мне стоит пройти прослушивание для следующей постановки!
У нас теперь щенок эльзасской овчарки, черный, по кличке Ндофу. Мы все от него без ума. Предполагается, что я его выдрессирую и он будет меня охранять, когда я здесь одна, но он такой добродушный, любому, кто его погладит, сразу подставляет пузо.
Через несколько недель дети приедут домой на каникулы, а пока я пользуюсь свободой, чтобы побольше заниматься теннисом. Беру уроки, а завтра у нас турнир смешанных пар. Со мной в паре дядька по имени Стэнли Харрис, ему под шестьдесят, но он так и не научился проигрывать и все время бросается на мою половину корта с воплем “Мой! Мой!”, так что мне ничего делать особенно и не придется.
Пора бежать на почту. Будь здорова. Очень люблю тебя и Джин.
Дорри
– Она написала превосходное письмо, – сказала мать Джин.
– Потому что жизнь у нее такая превосходная, – парировала Джин.
От этих беззаботных сводок новостей ей всегда становилось немного горько. Теплые воспоминания о том, как близки они были в детстве, теперь омрачены обидой, что их судьбы сложились так по-разному.
В полдевятого мать с усилием встала со стула.
– Пожалуй, приму ванну. – Она произнесла это так, будто мысль только что пришла ей в голову.
Хотя Джин иногда посещали сомнения насчет заведенных в доме порядков и она догадывалась, что другие люди живут по-другому, свободнее, ритуал материнских омовений перед сном она с удовольствием поддерживала. Два раза в неделю, по вторникам и пятницам, с полдевятого до девяти Джин была в доме хозяйкой и могла делать все, что ни пожелает. Могла слушать радио без комментариев, есть на кухне стоя, читать в полной тишине или, если ей в голову взбредет, носиться по дому голой.
Из всех доступных ей вольностей больше всего она любила расстегнуть пояс для чулок, вытянуться во весь рост на кушетке с пепельницей на животе и выкурить две сигареты подряд. Вообще-то ничто не мешало сделать это и при матери – то, что она ложится посреди дня, вызвало бы вопрос о ее самочувствии, не более, – но в компании от этого было гораздо меньше радости. Летом она практиковала такой вариант: босиком выходила в сад и выкуривала свои сигареты, лежа в прохладной траве.
Но в этот вечер, стоило ей стянуть несвежие чулки и запихнуть их в туфли, как в задней гостиной что-то ужасно загрохотало, будто с камина разом осыпались все изразцы. Расследование показало, что в каминную трубу провалился дрозд, что привело к обвалу сажи и трухи. Оглушенная птица несколько мгновений лежала на пустой решетке, а при приближении Джин заметалась и забилась о прутья. Джин отпрянула, сердце заколотилось. Ни спасти, ни прикончить раненую птицу ей было бы совершенно не по силам. Потом она разглядела, что это – молодой голубь, черный от сажи и, возможно, не столько раненый, сколько перепуганный. Он выкарабкался из решетки и, хлопая крыльями, стал понемногу перемещаться по комнате, угрожая безделушкам и оставляя на обоях темные полосы.
Джин настежь распахнула двери в сад и постаралась препроводить голубя наружу резкими взмахами, больше подходящими для регулирования дорожного движения; наконец, почуяв свободу, он выпорхнул, пролетел низко над лужайкой и уселся на ветке вишни. Пока Джин стояла и смотрела на него, из-за кустов вышла соседская рыжая кошка и притаилась, явно замышляя недоброе.
Как только Джин вымела комья грязи из очага, стерла самые заметные пятна со стен и закрыла дверь от сырого, как из подземелья, запаха сажи, она услышала в трубе снаружи шум воды, сливающейся из ванны. Сигарету она выкурила, стоя у плиты, где грелось молоко для материнского какао.
Теперь, когда сердце перестало так колотиться, она чувствовала удовлетворение от того, что справилась с очередным домашним кризисом, не позвав никого на помощь – даже если представить себе, что было кого звать.
Опилки прекрасно подходят для чистки ковров.
Намочите опилки, разбросайте их тонким слоем по ковру, который нуждается в чистке, затем сметите жесткой щеткой. Они не оставят пятен даже на ковре самой нежной расцветки.
2
Дом под номером 7 на Бердетт-роуд в Сидкапе оказался постройкой тридцатых годов, и выглядел он получше, чем дом Джин. Аккуратный прямоугольник лужайки перед домом с трех сторон обрамляли симметрично высаженные ноготки и бегонии без единого сорняка. По краям низкой передней изгороди цвели одинаковые подстриженные гортензии. Латунный почтовый ящик и дверной молоток начищены до яркого блеска. Стоя на пороге и собираясь с духом, чтобы позвонить в звонок, Джин решила, что на обратном пути надо будет купить баночку полироля “Брассо”. Слишком уж просто пренебречь уборкой тех частей дома, которые мать все равно не видит.
Вскоре за витражным стеклом замаячила какая-то фигура, и дверь открыла тоненькая женщина лет тридцати с темными кудрявыми волосами, убранными от лица черепаховой заколкой. Она неуверенно перекладывала из руки в руку скатанную в ком тряпку для пыли и резиновые перчатки и в конце концов пристроила их на напольную вешалку.
– Миссис Тилбери? Я Джин Суинни из “Эха Северного Кента”.
– Да, проходите, проходите, – сказала женщина, одновременно протягивая Джин руку для рукопожатия и отступая, чтобы Джин могла пройти, так что до руки стало не дотянуться.
Когда с этим довольно неловким приветствием было покончено, хозяйка провела Джин в пахнущую воском для полировки гостиную, стерильную и неживую – такие используют только в парадных случаях.
У окна стоял маленький столик и два кресла одно напротив другого; миссис Тилбери указала Джин на то, что поудобней.
– Я подумала, вдруг вы захотите что-нибудь записать, – сказала она.
Ее иностранное происхождение выдавал не столько акцент, сколько едва заметная отрывистость речи.
– Спасибо, я обычно так и делаю, – ответила Джин, достала из сумки блокнот на пружине и ручку и положила их на стол.
– Я заварила чаю. Сейчас принесу.
Миссис Тилбери выскользнула из комнаты, что-то загремело на кухне. Джин воспользовалась отсутствием хозяйки, чтобы оглядеться и опытным взглядом оценить обстановку. Голые доски пола, потертый коврик, облицованный изразцами камин с пустым, выметенным очагом. В нише фортепиано, на нем полдюжины фотографий. На одной – семейная группа, все без улыбки застыли в эдвардианских позах: отец семейства стоит, его супруга сидит, держа на коленях младенца в крестильной одежде, девочка в переднике остекленевшим взглядом уставилась в объектив. Другая – сделанный в ателье портрет девочки лет девяти-десяти в облаке темных кудрей, наверное, самой миссис Тилбери, – глаза устремлены вверх, как будто с удивлением разглядывают что-то за кадром. На подоконнике африканские фиалки и декабрист; на стене – гобелен с альпийским пейзажем: горы в снежных шапках, деревянная лачуга посреди цветущих лугов; вышитая надпись “Дом, милый дом”.
Миссис Тилбери вернулась с подносом, на котором стояли две изящные фарфоровые чашечки, молочник, сахарница и чайник под вязаным колпаком. Когда она разливала чай, ее рука немного дрожала, и носик чайника стучал по краю чашки. Нервничает, подумала Джин. Или просто волнуется за свой парадный сервиз.
Теперь Джин разглядела ее как следует. Чистая бархатистая кожа, маленький прямой носик, миндалевидные голубые глаза, придающие лицу какую-то неанглийскую красоту, – природа была благосклонна к миссис Тилбери. Блузка с круглым воротничком заправлена в узкую юбку. Джин почувствовала восхищение пополам с завистью. Она и сама с удовольствием бы носила одежду, подчеркивающую талию, но у нее не было талии. Даже в юности она была плотного телосложения. Не то чтобы толстая – порции никогда не были достаточно щедры, – но ее фигура, прямая сверху донизу, гораздо больше напоминала не песочные часы, а напольные.
– Вы не англичанка? – Джин постаралась, чтобы это не прозвучало как обвинение.
– Нет. Я швейцарка. Из немецкоговорящей части. Но живу здесь с девяти лет.
Они улыбнулись друг другу поверх чашек и сидели в молчании, пока Джин размышляла, стоит ли продолжить общий разговор о происхождении миссис Тилбери или лучше прямо перейти к конкретному вопросу.
– Нас всех очень заинтересовало ваше письмо, – произнесла она наконец. – Хоть и без подробностей, но весьма интригующее.
– У вас наверняка куча вопросов. Можете спрашивать меня о чем угодно. Я не против.
– Что ж, может быть, для начала расскажете мне, как родилась ваша дочь?
Миссис Тилбери сложила руки на коленях и повертела обручальное кольцо.
– Наверное, прежде всего стоит упомянуть, что хотя я и росла очень невинной девушкой, но откуда берутся дети, прекрасно знала. Мать у меня была строгая, очень религиозная – и конечно, ни о каких парнях и речи не было; но в неведении меня не держали. Поэтому, когда незадолго до моего девятнадцатилетия я пошла к врачу – чувствовала постоянную усталость и боль в груди – и он сказал, что у меня будет ребенок, я не поверила. Ведь я точно знала, что это невозможно: я даже не целовалась ни с одним мужчиной.
– Это было как гром среди ясного неба?
– Да, – сказала миссис Тилбери. – Но я правда думала, что так не может быть и скоро выяснится, что это ошибка.
– Вы ведь все это объяснили врачу, который вас осматривал?
– Ну да. Он сказал, что способ зачатия его не касается и я могу сколько угодно удивляться. Но факт остается фактом: я совершенно определенно жду ребенка.
– Другими словами, он вам не поверил?
– Видимо, нет. Он сказал, что я далеко не первая так удивилась, узнав о своей беременности. Но потом все смиряются, осознав, что отрицание бессмысленно; он надеется, что я тоже смирюсь.
– Какой ужасный человек, – сказала Джин с неожиданным для самой себя чувством. – Терпеть не могу врачей.
Возможно, миссис Тилбери и удивилась, но не показала этого из вежливости.
– Он, конечно, оказался прав. И сделал все, что от него требовалось, очень добросовестно, – мягко возразила она.
– Хорошо, потом вам стало ясно, что это не ошибка. И как вы себе это объяснили? То есть что, по-вашему, произошло? Вы подумали, что вас посетил Святой дух? Или что это какой-то медицинский феномен, который наука не может объяснить? Или как?
Миссис Тилбери беспомощно развела руками.
– Я не знаю. Я не ученый. И я не религиозна в отличие от матери. Я знаю только, чего не было.
– А что сказали ваши родители? Вам же пришлось им сообщить?
– Моего отца уже не было в живых, только мать.
– И она вам поверила?
– Конечно.
– Не каждая мать так доверяет своей дочери. – При мысли о собственной матери Джин пришлось подавить внезапную вспышку ненависти.
– Она же знала, что у меня не могло быть никаких отношений с мужчинами. Видите ли, во время предполагаемого зачатия я находилась в частной клинике, лечилась от острого ревматоидного артрита. Я четыре месяца была прикована к постели, и в моей палате были еще три молодые женщины.
– О!
Это сообщение поразило Джин. Притязания миссис Тилбери сразу стало гораздо труднее отмести, и Джин почему-то обрадовалась. Ей очень хотелось, чтобы рассказ оказался правдой – и не только из-за журналистской жадности до хорошей истории.
– Надеюсь, вы не будете против, если я проверю все даты и прочее? – сказала она.
– Конечно. Я находилась в лечебнице Святой Цецилии с начала июня сорок шестого года до конца сентября. Я обнаружила, что беременна, первого ноября, а Маргарет родилась тридцатого апреля сорок седьмого.
– А роды были не преждевременные?
– Нет. Даже поздние. Врачам пришлось ее поторопить: у меня очень повысилось давление.
– Миссис Тилбери, вы не возражаете, если я задам вам нескромный вопрос? Боюсь, что, если мы пойдем дальше, нескромных вопросов будет еще очень много.
– Понимаю, – ответила миссис Тилбери, и по ее щекам разлился легкий румянец.
– Вы разве не замечали, перед тем как обратиться к врачу, что у вас нет менструации? Это вас не насторожило?
– Дело в том, что такие перерывы у меня случались и раньше. По этой части я никогда не отличалась регулярностью. Иногда ничего не было месяцами.
Женщины заговорщицки улыбнулись друг другу, будто объединенные нелегкой женской долей. Было так странно обсуждать за чашкой чая интимные подробности с человеком, которого видишь первый раз в жизни. Но раз уж лед тронулся, отчего бы не перейти к другим деликатным вопросам.
– Сохранить ребенка – это очень смелый поступок, – сказала она, хотя на прочие варианты, влекущие за собой еще больше страданий для матери, храбрости понадобилось бы еще больше. – А вы не думали отдать ее на удочерение… или… – Это слово она не смогла произнести вслух.
– Нет, что вы, – сказала миссис Тилбери. – Никогда. Моя мать – набожная католичка. Она считала, что этот ребенок – дар Божий.
– И ее не беспокоило, что подумают соседи о незамужней женщине с ребенком? Люди склонны осуждать…
– Мы и так были чужаками.
Она внезапно замолчала.
