«Мне вообще здесь трудно, и должность собачья, и надоело порядочно…»
Окончательно и бесповоротно решение выбираться в Петроград любыми средствами было принято Блоком в середине января, после встречи со старинным знакомым по литературному цеху Алексеем Толстым. По правде говоря, в приличном обществе перед войною этого щеголя и болтуна недолюбливали – однако же, что нередко случается на передовой или возле нее, заведующий строительными работами Александр Блок и военный корреспондент граф Толстой в этот раз повстречались как самые близкие люди.
Граф решил прокатиться на фронт за компанию – в качестве сопровождающего при каком-то очередном генерале, которого послали проводить ревизию строительных работ. Они встретились рядом со станцией, в светлом и жарко натопленном домике, где стучали ключами телеграфисты. Удивились друг другу, обрадовались и постарались побыстрее покончить со скучными конторскими делами. Когда сведения о башкирах, состоявших в дружине, были отосланы к генералу, Алексей Толстой и Александр Блок пошли гулять по железнодорожной станции. Граф с большим упоением передавал разнообразные светские сплетни, как всегда остроумно и едко оценивал политические события, новости литературы, театральные постановки, актеров, актрис, восходящие звезды богемы и общих знакомых. Блок в ответ изо всех сил старался казаться веселым, изображал удовлетворение жизнью, рассказал, как здесь славно, как он из десятника дослужился до заведующего работами и сколько времени проводит, разъезжая верхом. Разумеется, поговорили также о надоевшей войне, о зиме, о погоде, но когда граф спросил, пишет ли поэт сейчас что-нибудь, Блок покачал головой и ответил вполне равнодушно, что нет, ничего он не делает…
Граф решил прокатиться на фронт
Вместе с Алексеем Толстым, как оказалось, приехал из Петрограда на поезде также Дмитрий Кузьмин-Караваев, любитель поэзии и довоенный приятель Александра Блока, а теперь – уполномоченный комитета Всероссийского земского союза. Дмитрий Владимирович стихов никогда не писал, но не только входил в литературное объединение «Цех поэтов», а даже избирался одним из трех его руководителей. С наступлением сумерек они встретились возле вагонов, и от железнодорожных путей втроем пошли ужинать в княжескую усадьбу, где квартировал Александр Александрович. После ужина по-мужски, основательно выпили и почти до утра просидели за разговором о женщинах, о революции и о любви – причем граф Толстой постоянно срывался на пошлые анекдоты, а Кузьмин-Караваев почти неприлично форсил своим новым солдатским Георгием… Ранним утром столичные гости собрались и укатили со своим тыловым генералом обратно в столицу – получив, правда, на прощание с Блока торжественное обязательство отобедать всем вместе в «Медведе», когда все закончится…
Аэроплан уже скрылся из виду, но стрекотание двигателя отчего-то не затихало – напротив, оно снова начало приближаться и нарастать. И только спустя некоторое время, когда из-за лесного поворота появился военный автомобиль, поэт догадался, что теперь слышит звук мотора.
Блок поправил шинель на плечах и подумал, что осенью или весной ни за что бы ему сюда не доехать – все дороги в прифронтовой полосе превращались от паводков и дождей в непролазное месиво жирной грязи. В этой грязи не только машины, но даже телеги и пушки проваливались по самые оси, а несчастные лошади на второй или третьей версте уже окончательно выбивались из сил.
Однако сейчас, на исходе зимы, незнакомое и неожиданное авто с торопливой уверенностью в своих силах катилось по зимнику. В его кузове расположились несколько нижних чинов из пехотного батальона – и у каждого, к полному недоумению Блока, на груди красовался большой алый бант. Среди солдат и унтеров без труда можно было заметить единственного офицера. Молоденький чернильный прапорщик, с таким же, как у остальных, пронзительным, кроваво-красным бантом, стоял, удерживаясь на ходу обеими руками за высокий борт, и постоянно кричал в пустоту что-то громкое и восторженное…
Впрочем, слов его и особого смысла в них было не разобрать.
Автомобиль проехал вдоль деревни по направлению к передовым позициям. Александр Блок докурил папиросу, аккуратно придавил ее и вернулся обратно в избу – надо было доканчивать справку о выбывших по болезни рабочих.
Глава первая
1917 год
Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя,
И с ненавистью, и с любовью!..
Александр Блок
От покоев Зимнего дворца до казематов Петропавловской крепости всегда и во всех смыслах было рукой подать. Сначала по набережной, потом через Троицкий мост…
Весной и летом первого революционного года и без того капризная природа вела себя в Петрограде почти так же непредсказуемо, как и люди. Например, в середине мая вдруг, ни с того ни с сего, пошел снег. Настоящий, густой, сохранившийся даже какое-то время на мостовых. Потом тяжелою волною накатила долгая жара, которую сменили грозы, шквальный ветер и подъем воды Финского залива.
Сегодня, впрочем, погода стояла по-настоящему летняя, а с утра было солнечно и тепло, что в июле случатся изредка даже на берегах Невы. По такому случаю Николай Константинович Муравьев даже не стал вызывать казенный автомобиль.
– Александр Александрович, время есть… – посмотрел он на циферблат массивных золотых часов, которые вытянул из кармана жилета. – Может быть, по пути пообедаем?
Николаю Константиновичу не исполнилось еще пятидесяти, а пенсне, аккуратно подстриженные усы и бородка делали его поразительно похожим на писателя Чехова. До революции Муравьев был известным московским адвокатом и много выступал на политических процессах. Теперь он стал заместителем министра юстиции и председателем Чрезвычайной следственной комиссии, которую создало Временное правительство. В состав этого органа, который полностью именовался «Чрезвычайной следственной комиссией для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданских, так и военных и морских ведомств», включены были не только военные и гражданские прокуроры в солидных чинах. Кроме них в Комиссии состояли еще и философы с именем, правоведы, историки и даже профессиональные революционеры – вроде члена ЦК партии эсеров Зензинова или видного социал-демократа Соколова.
– Да, пожалуй, с большим удовольствием, – кивнул Александр Блок.
Он был всего на десять лет младше спутника, однако выглядел значительно моложе – высокий, стройный, в обтягивающей защитной гимнастерке, в галифе и до блеска начищенных сапогах.
– Вот и славно, вот и славно… а то когда еще сегодня доведется?
После некоторых проволочек, связанных с оформлением перевода в тыл из действующей армии, Блок был официально зачислен в Чрезвычайную следственную комиссию на должность редактора стенографических отчетов. Комиссия рассматривала деятельность бывших царских сановников, принадлежавших по «Табели о рангах» к первым трем классам – при этом на царя, его семью, а также на высших иерархов православной церкви эти полномочия не распространялись. В общей сложности было заведено примерно семьсот дел – под следствие попали четыре российских премьер-министра и почти два десятка министров, часть из которых была взята под стражу. Показания членам Комиссии давали товарищи министров и сенаторы, полицейские, жандармские чины, генералы, общественные деятели – от черносотенных депутатов Государственной думы до руководителя партии большевиков Владимира Ульянова (Ленина). Дело оказалось живым, интересным, однако работа с материалами допросов считалась секретной и оглашению не подлежала.
Поэт, конечно же, не голодал. Прислуга сделала запасы разных круп и продовольствия, так что питался дома Блок вполне прилично – ел много мяса, яиц, хлеба, деревенского масла. Зато на службе для приличного обеда зачастую просто не находилось времени.
Иногда Блоку и другим сотрудникам Комиссии, в перерывах между беседами и допросами, удавалось под каким-нибудь благовидным предлогом снять «пробу» с того небогатого, но достаточно сытного рациона, которым кормили арестантов. Однако чаще всего целый день приходилось ограничивать себя чаем с булками и вареньем, который бывалые следователи и молодые секретари завели у себя прямо на работе – в одном из кабинетов Зимнего дворца.
Блок был официально зачислен в Чрезвычайную следственную комиссию
– Рекомендую вот сюда…
– Благодарю вас, Николай Константинович.
Небольшой ресторанчик, в который они заглянули, с некоторых пор располагался на Мойке, по соседству с последней квартирой Александра Сергеевича Пушкина, и был назван по лицейскому прозвищу Ивана Пущина, близкого друга поэта, которому когда-то принадлежал этот дом.
– Проходите, присаживайтесь, господа!
Первые месяцы после падения самодержавия никого из жителей столицы еще не удивляло, что по дороге куда-нибудь можно вот так, запросто, зайти в одно из многочисленных кухонных или питейных заведений, сделать выбор и вкусно поесть.
Для делового завтрака было уже поздновато, а настоящее время обеда еще не пришло. Поэтому публики было немного: инженер министерства путей сообщения с дамой, пожилой иностранец в клетчатом пиджаке, похожий на журналиста или на шпиона, и артиллерийский штабс-капитан с Георгиевским крестом и Владимиром четвертой степени.
Инженер и его спутница вполголоса выясняли между собой отношения – продолжалось это, видимо, уже достаточно давно. Иностранец одну за другой перелистывал толстую пачку российских газет, которых теперь выходило великое множество. Офицер у окна пил из чайника запрещенный коньяк, то и дело подливая его в стакан с подстаканником и фаянсовым блюдцем. При этом он каждый раз для чего-то перемешивал коньяк тонкой серебряной ложечкой. Муравьев и Блок переглянулись – суровость нынешнего «сухого закона», подобно любому другому уложению в российской истории, была уравновешена его поголовным неисполнением…
Николай Константинович попросил проводить их подальше, к свободному столику в глубине зала – как и все гражданские мужчины, он немного побаивался фронтовых офицеров.
– Александр Александрович, сколько времени вы провели на войне? – поинтересовался Муравьев, когда официант, после короткого обсуждения, принял заказ и отошел на кухню.
Цены в ресторане, конечно же, отличались от довоенных – как, впрочем, и повсеместно. Насчет «продуктов» в Петрограде вообще становилось все хуже – белый хлеб почти пропал, фунт мяса стоил по два рубля сорок копеек, обыкновенная курица – семь рублей… Дрова также сильно подорожали.
– Двести восемь дней…
– Вот как?
– Я почти семь месяцев там валял дурака, считаю, что довольно.
– Ну, во всяком случае, здесь вы нужнее для новой России.
Подобная трактовка Николаем Константиновичем его по сути самовольного невозвращения на место службы поэта вполне устраивала – тем более что со времени окончания отпуска и до начала мая, когда все-таки был подписан приказ об откомандировании в состав Чрезвычайной комиссии, по законам военного времени Блока запросто могли привлечь к ответственности как дезертира.
– Между прочим, зачем вы вообще отправились на фронт?
Блок задумался и ответил:
– Чтобы быть честным перед собой и своими стихами.
– Простите? – переспросил собеседник.
В повседневном общении со знаменитым поэтом, который оказался у него в подчинении, Муравьев никогда не позволял себе ни высокомерного снисхождения, ни особенной требовательности. По убеждениям он считал себя «беспартийным марксистом», и никогда не пытался обратить Блока в свою веру – нужды в этом не было, так как политические взгляды поэта вполне соответствовали задачам и целям Комиссии. На городских выборах Александр Блок, после некоторых размышлений, из семи предлагавшихся списков подал голос за социалистический блок – то есть за эсеров с меньшевиками. И был очень рад, когда выяснилось потом, что швейцар, кухарка, многие рабочие тоже подали голоса именно за этот список…
Именно поэтому Блок ответил откровенно:
– Понимаете ли, Николай Константинович… Я ведь встретил войну всего лишь как очередную нелепость и без того нелепой жизни. Я любил Германию, немецкие университеты, поэтов, музыкантов, философов… и мне трудно было понять, почему народы должны сражаться в угоду своим властителям. Но, с другой стороны, людям чрезмерно впечатлительным, вроде художников и поэтов, показалось в начале войны, что она, образно говоря, очистит воздух, но казалось минуту, не более! В нашей русской поэзии тогда неожиданным образом обнаружился полный упадок – какая-то слабость соков, какая-то скудость энергии… Литературная атмосфера так и осталась в те дни, несмотря ни на что, неподвижной и затхлой…
Появился с подносом официант, так что собеседники почти сразу же приступили к закускам.
– Прочитал вчера ваш отчет о допросах за прошлый месяц… – сообщил Муравьев, положив себе второй кусок холодной осетрины. – А что вы, Александр Александрович, сами думаете по поводу тех, от кого нам приходится получать показания?
Блок помедлил с ответом.
– Полагаю, не следует преувеличивать персональное значение каждого из них.
Для чего, например, и за что была арестована фрейлина Анна Вырубова? При первом знакомстве с нею, которое состоялось в камере Петропавловской крепости, секретарь Комиссии увидел пышную даму за тридцать, которая стояла у кровати, подперев костылем изуродованное в железнодорожной катастрофе плечо. Она заведомо ничего важного сообщить не могла и показалась Блоку «блаженной потаскушкой и дурой». Но за это ведь, кажется, не отправляют в тюрьму? А что, если она и вправду – всего лишь наивная, преданная и несчастливая подруга императрицы? И не более чем фонограф для слов и внушений порочного «старца»?
Но, с другой стороны, – был еще председатель Совета министров Горемыкин, породистый, очень хитрый старик, который очень многое знает и не открывает. Или следующий российский премьер-министр Штюрмер – довольно мерзкая, большая и тоскливая развалина. Этого «старикашку на веревочке», как его однажды обозвал Распутин, сменил борец против «германского засилия во власти» Трепов, на долю которого выпала непосильная задача – задать государственному кораблю твердый курс в ту минуту, кода буря уже началась. И который, конечно же, ничего не успел изменить за сорок восемь дней своего «премьерства». В результате Трепов пал, поверженный Протопоповым, которому удалось уловить его на предложении отступного все тому же Распутину, чтобы последний не мешался в государственные дела…
Сам же Протопопов, который «подсидел» предшественника, оказался, по впечатлениям Блока, человеком талантливым и при этом ничтожным. Монархистом, которому с первых шагов удалось возбудить к себе нелюбовь и презрение общественных и правительственных кругов, и который принес к самому подножию трона весь истерический клубок своих личных чувств и мыслей…
Перед внутренним взором поэта стремительным калейдоскопом промелькнула галерея персонажей, с которыми довелось ему пообщаться за время работы в Комиссии.
Старый аристократ князь Голицын, последний премьер-министр, давно стоявший к моменту своего назначения вдали от всяческих государственных дел… Последний военный министр Беляев – в сущности, очень порядочный человек, сыгравший большую роль в февральских событиях… Или генерал-адъютант, адмирал Нилов, старый морской волк и пьяница, грубость и прямота которого вызывали почти симпатию. Он оказался последним, кто откровенно говорил с царем о роковой роли «старца» Распутина, но в результате, получив отпор, смирился, и потом повторял лишь одно: «Будет революция, нас всех повесят, а на каком фонаре, все равно». Были допрошены также барон Фредерикс, многолетний министр императорского двора, временами, казалось, совсем выживающий из ума. И его зять, дворцовый комендант генерал-майор Воейков – ничтожное существо, о котором Блок в своих заметках написал, что этот человек «убог умом и безличен, как и его язык, приправленный иногда лишь хвастливыми и пошловатыми гвардейскими словечками…». Единственное, что мог Воейков сообщить следователям, – это ряд анекдотов и фактов, интересных в бытовом отношении; однако обобщить что бы то ни было он оказался не способен.
Редактировать их показания поэту было противно и интересно одновременно. Придворные помои, гнусные сенсации, жизнь подонков самого высшего общества во всей ее наготе…
Большинство из тех, кто представал перед Чрезвычайной следственной комиссией, изображали дело так, будто в «политику» не вмешивались. Когда председатель Комиссии спрашивал, что именно они понимают под политикой, все отвечали, что «политика» была делом императора, императрицы и… Григория Распутина. При этом сам пресловутый «старец» не мог быть привлечен к следствию по причине того, что был убит еще в минувшем декабре.
– Это просто какой-то печальный паноптикум… – Блок промокнул салфеткой рот. – Впрочем, я теперь вижу их только в горе и унижении. Но я не видел их до революции, в недосягаемости положения, в блеске власти. К ним надо относиться с величайшей пристальностью, в сознании страшной ответственности.
– Вы так полагаете?
– Николай Константинович, я ведь вполне отдаю себе отчет в том, что находимся мы между наковальней закона и молотом истории. Положение весьма революционное… и не вызывает сомнения, что Комиссия наша, отработав весь материал, какой она получит, должна будет представить его на разрешение представителей народа.
Появился официант и убрал со стола использованные приборы.
– Продолжайте, пожалуйста, – предложил собеседник.
– Следственная комиссия в определении своем носит понятие чрезвычайности. Поэтому и отчет должен быть чрезвычайным. Он должен соединять в себе деловую точку зрения с революционным призывом. Отчет, пользующийся тщательно проверенным материалом, добытым в течение работы комиссии, должен быть проникнут с начала до конца русским революционным пафосом, который отразил бы в себе всю тревогу, все надежды и весь величавый романтизм наших дней…
– С вами сложно не согласиться, Александр Александрович. Направление мыслей у вас очень правильное. И вполне своевременное. Судя по всему, Чрезвычайная следственная комиссия изживает свой век, и будет очень хорошо, если закончится она естественным путем… – Муравьев покачал головой.
– Я имею в виду, что естественным пределом ее работы станет созыв Учредительного собрания, которому и предстоит решить вопрос о политической и исторической целесообразности предоставления в широкий доступ наших материалов.
– Да, возможно, – Александр Блок пожал плечами. – Однако же, Николай Константинович, вы ведь сами докладывали недавно, на Съезде Советов, о положении нашей работы…
Возвратился официант с большим подносом, так что в скором времени собеседники уже наслаждались ароматной и сочной куриной котлетой.
– Александр Александрович, а каковы ваши собственные прогнозы на политическое будущее России? Поэты ведь, как известно, и чувствуют тоньше, и видят сквозь время…
Блок испытующе посмотрел на Муравьева. И только убедившись, что вопрос задан не просто для поддержания разговора, и что собеседник по-настоящему интересуется его мнением, ответил:
– Несмотря на то, что положение России сейчас критическое, я продолжаю, в общем, быть оптимистом… чего даже сам себе не могу объяснить. Наша демократия в эту минуту действительно «опоясана бурей», но обладает непреклонной волей, что можно видеть и в крупном, и в мелком каждый день. Без сомнения, содержанием всей современной нам жизни становится всемирная революция, во главе которой стоит Россия. А мы сами так молоды, что в несколько месяцев можем совершенно поправиться от трехсотлетней болезни самодержавия. Говоря по совести, после нескольких месяцев пребывания в Петрограде я несколько притупился к событиям, утратил способность расчленять, в глазах пестрит. Наверное, это следствие утраты революционного пафоса – и не только личного, но и вообще…
– Что вы имеете в виду? – уточнил Муравьев.
– Видите ли, Николай Константинович… – замялся Блок. – Теперь здесь уже, так сказать, «неинтересно», в смысле революции. Правые, и кадеты, и беспартийные, пророчат Наполеона, причем одни Первого, другие – Третьего. В городе, однако, больше признаков русской лени, и лишь немногие парижские сценки из времен Коммуны. Те, кто свергал правительство, частью удрали, частью попрятались. Бабы в хвостах дерутся. Какие-то матросы из Кронштадта слоняются по улицам с ружьями… да, в общем, много такого, сами видите.
– Ну, так и что же тут удивительного? – улыбнулся товарищ министра юстиции.
– С моей точки зрения, задача Временного правительства – удерживая качели от перевертывания, следить, однако, за тем, чтобы размах колебания не уменьшался. То есть довести нашу двинувшуюся в путь страну до того места, где она найдет нужным избрать оседлость. И при этом вести ее все время по краю пропасти, не давая ни упасть в эту пропасть, ни отступить на безопасную дорогу, где Россия, конечно же, затоскует в пути, и где дух революции отлетит от нее.
– Красиво сказано. Образно… – отметил Муравьев.
– Хотя вообще-то я чувствую: музыка времени усложняется. Но ведь и вся жизнь наших поколений, жизнь так называемой просвещенной Европы – не больше, чем бабочка около свечи… Я с тех пор, как сознаю себя, другого и не видел, я не знаю середины между прострацией и лихорадкой, – Блок отложил нож и вилку. – Этой серединой, наверное, будет старческая одышка, особый род головокружения от полета, предчувствие которого у меня уже давно было…
– Сочиняете сейчас что-нибудь поэтическое? – Муравьев понимающе покачал головой.
– Нет.
– Очень жаль, – огорчился Николай Константинович. И процитировал Блока по памяти:
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе, заплаканной и древней…
Это было приятно, однако поэт покачал головой:
– Знаете, я перед уходом на войну вдруг решил, что стихи мне писать не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо было мне самому тогда категорическим образом измениться, или чтобы все вокруг изменилось, чтобы вновь получить возможность преодолевать материал…
