«Что молчишь?» было произнесено с насмешливым презрением, и Сергеев замер, ожидая услышать звук удара, а потом грохот опрокинутого стола…
– Молчу, потому что жру… Все жилы эта работа вынула… И Оляна тоже…
– Ну да, пилит она тебя.
– Не в этом смысле… Жаркая женщина. Три раза Радку своими стонами будила. «Мама, ты заболела?»
– Хм, ты, Вить, не увиливай. Тебя сюда зачем занесло?
– Я тебе уже говорил.
– Не помню. Напомни.
– Говорил. Говорил: это вообще не мой замес. Я – иркутянин.
– Но сюда не из Иркутска ж приехал.
– Я не виноват, что батю там в запас уволили… – Судя по тому, как прозвучало «там», относилось оно не к Иркутску. – Офицеров по всему Союзу гоняли – сегодня в Карелии, завтра на Сахалине… Вот так и оказались мы в этой Попасне… А там дальше – развал, СНГ. Решили остаться. Родичи решили – мне-то шесть лет было всего… Климат хороший, русские все. Никакой разницы, что там, что в России…
– Шесть лет тебе было? Какой ты иркутянин тогда – ты местный, Вить. Чего ты лепишь…
– По месту рождения – иркутский.
– А-а…
– Чё – а? Усть-Кут. Слыхал такое? Там батина часть стояла.
– Добро-добро.
– Ну так и всё. И сиди.
– Ты щас сам у меня сядешь.
Теперь уже Сергеев точно ожидал драки, а то и поножовщины. Вот так ведь они и случаются. От греха подальше ушел в квартиру. Но, выйдя покурить в следующий раз, услышал спокойное, вернее, беспредельно горестное:
– В гивне мы с тобой оба, братуха, – голос Ярослава, и следом пьяный, со слезой, Виктора-Вити:
– И жёнки наши… и ребятишки.
– Да-а…
– И вот если там закончится, то нам-то… Нам-то как туда возвращаться? Яр, как возвращаться?
– Мне – никак. Я хохол. Я для любых дезертир и враг.
– А я – наоборот… То есть тоже дезертир и враг, хоть и не хохол… А жена – хохлушка… О-ох-х, давай.
Стук, громкие глотки и выдохи.
– Если б… Фу-ух… Если б мы там всё это время были – одно, а так…
– Так – никак, Вить. Никак.
– Никак, Яр, эт точно…
* * *
Рядом с Сергеевым на террасе тоже было сегодня оживленно. Наверное, из-за погоды – солнечной, теплой, с ветерком с моря.
Сначала эта женщина в тряпках, тёть Наташа, долго сидела в кресле. И не молчком, а что-то бормоча и бормоча себе самой, то с напором, будто доказывая, то бессильно.
– Ведь я же им всё… Как теперь, как теперь?.. Надо собраться, надо им показать… Нельзя так…
Потом, перед обедом, девушка Алина увела женщину в дом, а после обеда заняла кресло. Была одета совсем по-летнему – короткие шорты, легкая просторная майка без рукавов, шлепанцы, бейсболка, черные очки – и напомнила Сергееву Лолиту. Вернее, в его представлении набоковская малолетка должна была выглядеть примерно так. И хоть он понимал, что Алине намного больше, она давно совершеннолетняя, может, и институт окончила, но косился на ее длинные, глянцевитые ляжки, на круглые плечи, на торчащие пирамидки под майкой как на что-то запретное.
Косился, переводил взгляд на море, а она оставалась перед глазами, шевелила розовыми пальцами на ногах… Бросал окурок в бутылку – в кашу из воды и других окурков, – плотно завинчивал крышку, чтоб не воняло, уходил к себе.
Когда появился на улице в очередной раз, обнаружил рядом с Алиной хозяина Рефата.
Не удивился – чувствовал, что кто-то должен клюнуть на этот бутончик. Хе-хе… Сам оказался слабоват, хватило лишь на похотливые мысли и частые косяки, от которых глаза заломило, а Рефат вот поднялся, встал рядом с ней. И что-то втирает красивым тихим баритоном.
Сергеев кивком поздоровался с ним, отвернулся. Достал сигарету из пачки.
– Всё нормально? – спросил Рефат; вопрос был явно адресован ему.
– Да-да, спасибо.
– Если что – я на связи.
– Да…
Закурил, уперся взглядом в нежно-голубую сегодня гладь моря. Солнце яркое, но не слепит – оно словно разлито по всему небу. Осеннее южное солнце.
Отсюда казалось, что море действительно гладкое. Зеркальное ровное поле. Но на самом деле там наверняка волны, пусть несильные. Море не бывает абсолютно спокойным – оно всегда шевелится, дышит. Вдох – вода откатывает от берега, выдох – накатывает. И так миллионы лет…
– У нас семья светская, никаких ограничений, – зажурчал голос Рефата; он старался говорить шепотом, но не получалось, и Сергеев почти всё слышал. – Я сам и курю, и выпить могу, если надо. Но я не любитель. Так, по праздникам большим. Я работать люблю – работа силы дает… Но женщина у нас святое. Мы не заставляем, и хиджабы всякие, паранджа, это… Вот слово забыл… Эх-х…
– Стереотип? – подсказала Алина, и Сергеев по тону определил, что ей нравится слушать Рефата.
– Точно – стереотип. Да. Это арабы там. А нашим женщинам даже платка не надо. Если хочет – может фес носить… шапочка такая, а может не носить. Свобода совсем… Алина, – голос его стал еще тише, – вы мне очень нравитесь. Вы очень хорошая девушка. Я думать ни о чем не могу. Да. За рулем сижу и боюсь, что сверну не туда, не на ту педаль нажму. Да, Алина, вот так…
Какое-то шуршание. Наверно, Рефат дотронулся до нее, а она дернулась или отвела его руку.
– Ну я же вам уже сколько раз… – Шепот, но тоже слышимый; у молодых девушек даже шепот звонкий. – Сколько раз объясняла: я здесь из-за тети. Станет ей лучше – и мы уедем. Может, через неделю, может, через две.
– Но вы же обещали полгода!
– Во-первых, мы договорились оплатить полгода – и оплатим. Это не означает, что мы будем все полгода здесь жить.
– А как по-другому?
– Оплатим и съедем. А вы хоть пустой держите, хоть сдайте…
– Это странно.
Сейчас, когда Сергеев не видел Рефата, ему казалось, что с Алиной разговаривает иностранец. Какой-нибудь турок или грек, хорошо владеющий русским, но не понимающий элементарных для русских вещей. Действительно, как это: оплатить жилье и в нем не жить…
– Алина, зачем уезжать? Для вас здесь всё, вы хозяйкой будете. И этого дома, и моего.
«Он сватается, что ли?» – дошло до Сергеева; он напряг слух, даже уши, казалось, стали заворачиваться, как у кошки.
– Я ведь один. Три этажа. Сад какой…
– Вы рассказывали.
– А давай посмотрим. Пойдем, приглашаю.
Молчание, тишина.
– Ну, пожалуйста, окажи честь. Не бойся меня.
– Я не боюсь, а просто не хочу, – слегка насмешливый голос Алины.
Сергеев представил ее смуглые, словно смазанные маслом ноги, мускулистые икры, шею, плечи… Ох как тяжело Рефату, сильному самцу, себя сдерживать… И сам резко и до боли в паху возбудился. Даже слегка подогнул ноги и сильнее навалился локтями на перила.
«Так-так-так, – стал повторять торопливо, – так-так-так, мил человек, без глупостей, мил человек, так-так-так».
– А что хочешь, скажи? – давил Рефат, но ласково, почти жалобно. – Хочешь, яхту возьму – покатаю. Отсюда – в город. Прямо к ресторану причалим. Я ресторан знаю такой – всё вкусно.
«Да, надо в город выбраться, – подхватил идею Сергеев, – обязательно в ближайшие дни».
И, стараясь держаться спиной к Алине и Рефату, чтоб не увидели его вздыбленных штанов, зашел к себе.
* * *
Наутро решил начать новую жизнь. В сотый или двухсотый раз.
Еще в детсадовском детстве, когда совершал что-то плохое, слишком капризничал и хулиганил, мама, отругав, успокоив, говорила твердо, будто обрубая произошедшее: «Ну всё, завтра начнешь новую жизнь. Будешь хорошим и послушным. Да, Олег, обещаешь?» И он обещал.
Тогда, ребенком, потом подростком, он относился к этому серьезно. Действительно, два-три дня жил по-новому. Делал зарядку, ел кашу, давясь, но понимая, что она полезна, она дает силы; не баловался, не поддерживал друзей, собиравшихся что-нибудь натворить; когда с ним несправедливо поступали, лишь поджимал губы, хотя так хотелось закричать, заплакать.
Но и тогда хватало его ненадолго.
Может, жил бы без сверстников, без садика, а потом школы с их правилами, которые необходимо было нарушать, иначе станешь никем, рассыплешься, как безвольный песок, – да, если б жил только с мамой, может, удержался бы в новой жизни надолго. А так – срывался. Мама называла это «забывался», и после очередной нотации требовала: «Завтра начинаешь новую жизнь. Да?» Он, конечно, обещал. И со временем давать эти обещания становилось всё легче.
Потом началась взрослая жизнь. Теперь мамы рядом не было, и Сергеев сам приказывал себе начать ее, эту новую жизнь. После затяжных пьянок, ссор с женщинами, разрывов с теми, кого считал друзьями… И снова хватало ненадолго.
Как-то где-то он вычитал шутку-афоризм: «Трудно быть человеком – люди мешают». Поразился точности – действительно, люди очень мешали. Недаром, наверное, были придуманы монастыри, а потом, когда монастыри заполнились теми, кто мешал, пытавшиеся сохранить в себе человека, стали уходить в отшельники, старцы, селились отдельно – в хижинах и пещерах, кельях, скитах, молчали, чтоб не говорить глупости, читали книги, которые помогают стать чище, сосредоточенно думали. Но и к ним лезли – соблазняли, оглупляли. И тогда одни рубили себе пальцы, другие засыпали на десятилетия в позе лотоса, третьи заживо ложились в могилы…
Зачем он приехал сюда? Отдохнуть? Посидеть в стороне от суеты? Подумать и до чего-то важного додуматься?.. Да, наверное. Наверное, за этим. И всё это можно объединить тем, маминым: начать новую жизнь.
Пошел в Михайловку за кроссовками. Именно пошел, а не стал дожидаться автобуса. «Надо ходить, – убеждал себя, – надо двигаться».
Справа были виноградники, слева – пустое поле и море. Воздух чистый, питающий силами.
Нашел торговый центр, небольшой, тихий – часть отделов явно работала только в курортный сезон, – купил кроссовки, толстовку, бейсболку. На обратном пути завернул в продуктовый. Но от вида еды неожиданно затошнило. Будто организм решил от нее отказаться, как от лишнего, вредного.
Все же купил макарон, колбасы, овощей, кефира. Знал, эта очищающая тошнота временная – есть захочется.
Рядом с продуктовым, в том же здании, но сбоку, был еще какой-то магазинчик. И хотя у Сергеева всё необходимое пока вроде бы было – на всякий случай, – он зашел туда.
Это оказался не магазинчик, а нечто вроде бара, паба. Прилавок, точнее стойка, за которой бочонки и бутылки на полках, а в зале три маленьких квадратных стола. За одним сидели худые, без возраста, мужчины в серых и коричневых кофтах, крепко, будто их могли отобрать, сжимали пустые стаканы; сонно взглянули на вошедшего и снова опустили глаза. За другим столом была почти старуха – да самая настоящая старуха, – тоже худая, какая-то выжаренная, но одетая так странно и жутковато, что Сергеев поежился. На руках, до локтей, ажурные перчатки, платье все в кружевах и рюшках, в ушах тяжелые серьги, на голове бордовая шляпка, и сеточка вуали подоткнута под ее загиб. Наверное, чтоб пить не мешала… Сухие пальцы держат за тонкую ножку бокал с желтоватым.
Она тоже посмотрела на Сергеева. Во взгляде тоска и безысходность, и вдруг мелькнули любопытство, что-то вроде надежды… Сергееву представилось, что сейчас какой-нибудь двадцать третий год, белые уплыли за море, красные вычистили эту землю от бывших, а она каким-то образом уцелела, и вот приходит сюда по утрам, выпивает бокал муската и потом сидит на берегу, над обрывом, ожидая лодку за собой с той стороны…
– Здравствуйте! – Из-за стойки голос с подчеркнутым кавказским акцентом. – Проходите, выбирайте! Вино домашнее, сидр, чача…
– Нет, спасибо.
Сергеев выпятился на улицу, встряхнул плечи, помотал головой, словно вынырнул из дремы на совещании или в кинотеатре. Сказал уже для себя:
– Спасибо, мне еще сюда рано.
На самом деле испугался не старухи, не самой атмосферы этого странного паба, а того, что может тоже сесть за столик и уснуть над стаканом на многие дни.
…Вернулся домой, продукты сложил в холодильник, надел кроссовки, толстовку, бейсболку козырьком назад и побежал.
В Москве, когда чувствовал, что тяжелеет, но не от избытка веса – толстым и даже упитанным никогда не был, – а от какой-то внутренней расслабленности, многомесячной физической вялости, покупал абонемент в фитнес. Занимался без всякого удовольствия. И те, что получали удовольствие, вызывали раздражение. Сергеев не мог понять, как можно с увлечением корчиться на тренажёрах, бежать по двигающейся ленте, оставаясь на месте и таращась в одну и ту же стену или окно. От этого ведь свихнуться можно. Получающие удовольствие и были для него такими свихнувшимися.
Впрочем, они наверняка делают вид, что им по кайфу, – люди в отношении многого так поступают…
Слегка окрепнув, Сергеев бросал заниматься. На год-полтора, пока снова не начинала давить тяжесть слабости.
Сейчас же он впервые за много-много лет побежал не по ленте, а по земле, увидел меняющийся ландшафт, почувствовал камушки и кочки, дышал по-настоящему свежим, не кондиционированным, воздухом и понял, какое это удовольствие. И пружинящие подошвы кроссовок вызывали в нем настоящий детский восторг: «Ни фига себе!.. Ни фига себе!..»
Но быстро стал задыхаться, перешел на шаг. «Ничего, втянусь».
* * *
В новой жизни дни потекли быстрее, хотя не так пустовато, как раньше.
Сергеев поднимался в начале восьмого – на улице еще было темно – делал зарядку, принимал легкий душ и, сварив кофе, садился читать или писать.
Читал он Джека Лондона, «Смирительную рубашку».
Раньше, давно, Лондон был его любимым писателем. Сначала рассказы о Севере, «Белый Клык», «Время-не-ждет», «Путешествие на “Старке”», затем, конечно, «Мартин Иден», «Лунная долина» – вроде бы тягомотная вещь, но если настроиться, отрешиться от окружающего бедлама, то – завораживающая. Особенно третья часть, когда Билл и Саксон путешествуют.
