Поговори со мной, мама
Анна Смолина
Многие знакомы со мной по книгам о путешествиях, но эта книга о том, как в пятнадцать лет я осталась жить на улице. В какие передряги попадала и как потом из них выбиралась. Всю жизнь меня держало прошлое, так или иначе оно было моей тюрьмой и управляло мной. Этот рассказ стал исцеляющим лекарством от боли, помог разжать тиски, сжимающие сердце ребенка, которого однажды оставили жить на улице.
Содержит нецензурную брань.
Анна Смолина
Поговори со мной, мама
ПРЕДИСЛОВИЕ:
Заканчивая работу над этой рукописью, я понимала, что она меня вылечила. И когда оставались последние штрихи в редактуре, верстке и не хватало только маленького шажка, чтобы рукопись стала настоящей книгой, появилось ощущение, что я воспринимаю эту историю, как будто она уже не моя. В душе освободилось много места, ушла тяжесть с сердца, а в голове наступил покой.
Я использовала воспоминания близких людей, фотографии, письма из прошлого и медицинские карты, чтобы сохранить достоверность и отобразить события в правильном хронологическом порядке.
По просьбе некоторых героев – их имена изменены.
ГЛАВА ПЕРВАЯ: Мама
Мама говорит, что детство у нее было благополучным, вспоминает его с теплом.
Она родилась на северо-востоке России, в Магадане. Семья жила не бедно. Ее дедушка со следами цинги на ногах был репрессирован и сослан сюда как военнопленный, после реабилитации занимался фотографией. В доме была фототехника и даже кинокамера. Неслыханная роскошь для 60-х годов. У мамы с сестрой были немецкие куклы, детское пианино, цветные карандаши по 36 цветов. В доме тоже был достаток: икра и крабы всегда были на столе. На Колыме многие были материально обеспечены, потому что Север предполагал надбавки к зарплате и пенсии, люди съезжались сюда на заработки. Но при этом жили в коммуналках, семья из нескольких человек – в одной комнате, в двух других – еще по семье. Все тогда мечтали об отдельном жилье, и в 1974 году, когда маме исполнилось четырнадцать лет, семья переехала жить в Татарстан, в маленький городок на Каме – Набережные Челны.
Еще в начале 70-х годов там началась ударная комсомольская стройка завода-гиганта «КАМАЗ» и со всех концов СССР молодые ребята и девчонки устремились в город, чтобы построить свое будущее. Параллельно шло и строительство самого города. Его планировали увеличить в десятки раз, и инфраструктурная стройка шла ударными темпами. Так, «КАМАЗ» обеспечил сотням тысяч советских граждан комфортное жилье, современные учебные заведения, детские сады, медицинские учреждения, многочисленные объекты культуры, спорта, отдыха и досуга. Перспективы на будущее здесь были огромными. Мои дедушка с бабушкой с детьми (мамой и ее сестрой) почти сразу же получили квартиру и зажили новой жизнью.
Когда маме было семнадцать лет, она познакомилась с Сережей Смолиным, который жил двумя этажами ниже, и они начали встречаться. Они были ровесниками, дни рождения с разницей в девять дней. Тем молодым человеком был мой отец. Через год его забрали служить в ракетные войска, а за несколько месяцев до этого мои мама и папа объявили своим родителям, что хотят пожениться. Родители были против. Слишком молодые. Через год мама окончила техникум и получила диплом, в перерыве между учебой и выходом на первую работу съездила к отцу в часть и вернулась от него беременной.
Мои будущие бабушки с дедушками этому не обрадовались, но и об аборте речи никто не заводил. И когда через пару месяцев отец приехал из армии в отпуск – они с мамой расписались. Потом он ушел дослуживать, а мама устроилась на завод «КАМАЗ», в отдел труда и заработной платы. Когда отец вернулся со службы, уже родился мой старший брат Олег, к тому времени ему исполнилось полгода. Жили они тогда у маминой мамы, ютились в двушке впятером.
Мама с отцом после его возвращения из армии. На плечах маленький Олег. Набережные Челны, 1980 г.
Мама говорит, что в те времена беременных не учили разговаривать с ребенком, пока он в животе. Материнские чувства не воспитывались. Про подготовку к родам речи тоже не было. Напротив, были распространены аборты, и это не считалось зазорным, потому что пока ребенок не родился, его вроде как не воспринимали человеком.
Первые семь дней после родов мама не видела своего ребенка, Олежку к ней не приносили, говорили, что у младенца травма – вывихнута ключица. Вместо этого приносили чужих детей на кормление, чтобы не застаивалось молоко. Иногда просто приходила санитарка массировать грудь. А потом Олега маме отдали и наконец их выписали. Дома все суетились и готовились к приезду малыша, радовались. Мама гордилась собой и была счастлива. Говорит, что любила гулять с коляской и с нетерпением ждала возвращения мужа.
Сергей вернулся из армии, устроился на работу слесарем в строительно-монтажное управление. Мама с папой нашли съемную квартиру и съехали от родителей. Жизнь шла своим чередом. Почти сразу же после переезда отец начал пить. При родителях он себе этого не позволял, а теперь стал хозяином. Мужем, – рассказывает мама.
В то время особенно было модно обзавестись дачей, и отец ездил шабашить на выходные к своему начальнику на участок. Денег с шабашки почему-то не приносил, зато возвращался всегда пьяным. Мама не знала, как себя вести, а спрашивать у родителей было не принято. Иногда пыталась вразумить отца, но не всегда это делала правильно, было и острое слово в ходу. Сюсюкать, – говорит, – сил не было. Хотя, – добавляет мама, – контры были не все время, если отец не выпивал – был нормальным человеком.
Когда мама забеременела во второй раз, мои бабушки с дедушками стали ее отговаривать рожать. Не давали прохода, настаивали на аборте. Бабушка в то время уже работала в роддоме и была организатором подобных операций. Но отец был не против еще одного малыша. Мама думает, что он вообще не вполне понимал, какая это ответственность. Давлению родственников она не поддалась и родила второго – Максима.
Правда, переносила его на десять дней. Максим родился весом всего два килограмма восемьсот граммов, был очень худеньким и вытянутым. Пальцы длиннющие, как у пианиста. Родня малыша приняла, иногда смеялась над ним, но вроде по-доброму. В полгода Максим вместо того, чтобы садиться, внезапно начал сразу пытаться вставать. Ребенку поставили диагноз – гипертонус. Вслед за этим врачи стали запугивать, что это может повлиять на его умственные способности. Брату назначали массаж и лечение. Мама думает, что все эти неприятные разговоры с бабушками и принуждение к аборту могли повлиять на развитие плода, будто заложили ему программу на уничтожение.
Мое рождение родителями тоже не планировалось. Но когда узнали, на этот раз никому говорить о беременности они не стали. Тайна получилась долгой, меня скрывали до седьмого месяца, пока живот не стал совсем очевидным.
Я от братьев отличалась, и даже при пеленании требовала к себе особого подхода. Старших детей мама заворачивала резкими движениями, быстрее-быстрее. Я же такого отношения к себе не терпела: морщилась и начинала всхлипывать. Мама умилялась – девчонка.
Папа, со слов мамы, был к нам почти равнодушен, продолжал пропадать на пьянках. И однажды, когда Смолин вернулся с очередных посиделок, мама его не впустила. Он тогда залез через соседский балкон, выбил балконную дверь и злобно зарядил ей кулаком в лицо. Мама вызвала милицию и написала заявление. Но через некоторое время простила отца и заявление забрала. Периодические стычки продолжались: были выяснения отношений, с рукоприкладством и прижиманием к стене. В итоге мама начала его бояться.
Мне еще не было и года, когда мама окончательно устала от отца и подала на развод. Осталась одна с тремя детьми в свои неполные двадцать четыре года. Мама рассказывает, что, когда отвозила старших сыновей в садик, иногда приходилось оставлять меня без присмотра. Она очень из-за этого переживала, но делать было нечего, родственники не помогали. А когда вдруг объявились хозяева квартиры и попросили освободить жилплощадь, маме было абсолютно некуда пойти. Она попыталась обратиться за помощью к своей маме, но та отказала, посоветовав сдать нас в круглосуточный садик-интернат.
В те годы круглосуточные детские сады были обычным делом и никого не удивляли. Люди занимались строительством социализма, работать приходилось от зари до зари, детей отдавали на пятидневку в интернат, это было удобно. Но мама такую перспективу восприняла с ужасом и наотрез от нее отказалась. На помощь пришла бывшая свекровь. Она и нашла нам другую съемную квартиру. Правда, и там мы надолго не задержались, спустя несколько месяцев хозяева тоже объявили, что решили сами здесь жить, а нам пора съезжать. Только тогда бабушка согласилась приютить дочь и внуков у себя.
Однако она не давала спуску, гоняла дочь, чтобы та искала себе жилье: комнату в общежитии или любой другой угол. Мама обивала пороги профсоюзного комитета «КАМАЗ», ходила на приемы к начальникам и своего добиться все-таки смогла. Спустя какое-то время ей выдали ордер на две комнаты в трехкомнатной квартире-малосемейке. А девять месяцев спустя среди коллег пробежал слушок, что в директорском фонде для нее готовят новую квартиру. Мама не стала терять времени, собрала необходимые справки и привезла их в профком. Так этот вопрос и решился: подсуетилась и получила отдельную трехкомнатную квартиру в новом доме.
Через год она ушла с завода и устроилась на работу в училище мастером производственного обучения. Занималась со студентами, сначала слесарная практика: тиски, набивники, ножовки, токарные станки. Потом фрезерные станки. После практики на следующий год мама устраивала своих учеников на завод, контролировала процесс трудоустройства и распорядок рабочего дня. Охрану труда, безопасность, прогулы и посещения. Маме очень нравилась эта работа, к тому же в училище хорошо платили и давали приличные премии. Была прямая зависимость: чем больше ее ученики зарабатывали, тем выше премию получала она сама. Работала много. А после трудового дня шла нас забирать из садика.
Когда мы подросли, дела пошли хуже. Мы с братьями стали бесконтрольно гулять и болтаться где хотим. В то время мы со старшими братьями познавали мир и придумывали немыслимые развлечения. Мама догадывалась, что происходит что-то странное, но что именно – не знала, а мы не делились. От бабушки снова прилетел совет отдать нас в интернат, сама сидеть с внуками она не хотела. Мама отмалчивалась, говорит, что не принято было у них разговаривать друг с другом и чем-то делиться. Все оседало на душе и копилось.
В первом классе у меня случился конфликт с учительницей, из-за этого меня оставили на второй год, и ходить в школу я перестала. Так как теперь я была предоставлена сама себе, то большую часть свободного времени болталась на улице. Конечно, мама, как могла, запрещала мне уходить одной из квартиры, прятала вещи, но я все время что-то придумывала и все равно сбегала. О том, что со мной происходило, пока я гуляла одна, – не знала ни одна живая душа.
На следующий год я снова пошла в первый класс, и мама выдохнула. Стало спокойнее. Потом у нее появился ухажер, и еще через год мы уже общей большой семьей перебрались в пятикомнатную квартиру. Дядя Витя стал нашим отчимом, а его дети Женя и Лена нашими сводными братом и сестрой. Все дети в семье были примерно одного возраста, с разницей в один-два года. Дядя Витя не был вдовцом, дети жили с ним по решению суда, потому что их мать злоупотребляла алкоголем. Иногда она появлялась в нашей жизни и просила у отчима встречи с детьми, был период, когда сводная сестра Лена даже уехала к ней жить. Но это продлилось недолго и всего один раз, пока их мать снова не ушла в запой.
Моя мама говорит, что они с отчимом сами были еще молодыми и бестолковыми, житейской мудрости в голове тогда не было. Не всегда понимали, как со своими-то детьми ладить, а тут еще надо было уживаться с чужими. Мы же с новыми братом и сестрой уживались плохо, часто воевали. Родители с нами тоже справлялись не лучшим образом. Отчим выделял своих детей, мама больше выгораживала нас.
Наша пятикомнатная квартира была роскошной: два балкона, два туалета, две кладовки. Меня поселили вместе со сводной сестрой. Пацанов распределили по другим комнатам. Мама с отчимом в своей спальне. У нас даже был огромный обеденный стол, где все могли рассесться, и была настоящая традиция обедать вместе.
Мы часто ходили гулять в лес. Пинали там мухоморы, собирали грибы и ягоды, но самым любимым было запекать картошку в фольге и трескать бутерброды вприкуску с помидорами, посыпанными солью. Возвращались домой уставшие, но довольные. Часто приносили клещей. И это снова было хорошее время, несмотря на обоюдную прохладу между нами и детьми дяди Вити.
Правда потом в доме опять начались скандалы: измены, вранье и все те же потасовки с рукоприкладством. Однажды за несколько часов до Нового года мама с отчимом в очередной раз сильно поругались, а после собрались и ушли из квартиры. Вместо них вернулись Дедушка Мороз и Снегурочка. Принесли они тогда каждому по огромному мешку подарков. А внутри каких только сладостей не было, да все импортные. Счастье у нас от этого было большущее. Мы потом между собой еще долго выменивали разные батончики. На дворе 1993 год, в стране тяжелые времена, развал Союза, а после Ельцинский переворот, когда решалась судьба не только политического устройства России, но и целостность страны. Настроения у граждан тогда были мрачные, цены повышались каждый месяц, люди жили бедно. Но мама рассказывает, что отчим работал в то время автоэлектриком в автосервисе и хорошо зарабатывал, у нас на все хватало. В то время мама ушла с официальной работы и занялась пошивом на дому. Говорит, что просто попробовала шить для себя и увлеклась, начала обшивать людей в городе и принимать заказы.
Отчима с мамой в костюмах мы, конечно, узнали, и я, еще будучи ребенком, поняла, в какие игры приходится играть взрослым. Они всего несколько часов назад скандалили так, что стены тряслись, а тут вдруг такой праздник. Тот Новый год я запомнила на всю жизнь. Было много хорошего, когда мы съехались с этой семьей, я это помню. Но когда мы разъехались, и мама с отчимом развелись, детям все-таки стало гораздо лучше.
ГЛАВА ВТОРАЯ: Под влиянием горя
В апреле 1995 года мой старший брат впервые не вернулся домой. Мама его всюду искала, даже к речке ходила. А на следующее утро брат сам вернулся, так и не объяснив, где пропадал. Через некоторое время на него завели уголовное дело. Оказалось, что они с другом той ночью вскрыли какую-то машину. Пятнадцатилетнего пацана закрывать тогда не стали, но пока он находился под следствием, его снова поймали, теперь уже на краже магнитолы. После этого Олега отправили в СИЗО, далее был суд и детская колония в Казани на три года. Иногда мама ездила его навещать. Каждую неделю они писали друг другу письма.
Однажды пришло письмо, в котором Олег говорил о туберкулезе, у него обнаружили открытую форму. Брата перевели в тюремную больницу, где он провел почти полтора года. Когда состояние улучшилось, его условно-досрочно освободили.
Дома Олег пробыл ровно один день, на следующий его уже положили в туберкулезный диспансер. Оттуда он стал сбегать по ночам и за нарушение больничного режима был выписан. Но дома Олег не лечился, прятал таблетки, из-за этого ему становилось хуже, и однажды он окончательно слег.
Его снова забрали в диспансер, на этот раз на носилках, потому что ходить сам он уже не мог. Снова началось лечение, только положительной динамики уже не было. Врачи предупредили: может умереть в любой момент. Рекомендовали забрать домой, чтобы в момент смерти он был не один. Но мама не могла рисковать нами, ездила к старшему сыну после работы, каждый день. Однажды приехала, покормила его, он повернулся на бок и через несколько минут умер. Мама говорит, что слышала, как он глубоко и облегченно вздохнул, прежде чем перестал дышать. Одиннадцатого апреля 1998 года ему исполнилось восемнадцать лет, а шестнадцатого он умер.
Маму отправили из больницы домой, тело не выдали. Она ехала в трамвае, плакала. Домой к нам вернуться не смогла. В соседнем квартале жила ее сестра, и мама уехала к ней. Максим, так и не дождавшись в тот день матери, утром сам поехал в диспансер, чтобы навестить Олега. Там он узнал, что брата не стало. Старшие братья не были дружны, у них была неприязнь друг к другу, но тогда Макс почему-то вдруг собрался и поехал. Говорил потом: что-то почувствовал.
Мама была оглушена, ушла в себя. Сначала суд и тюрьма, а теперь смерть и похороны. Весточка о том, что Олег умер от туберкулеза, разлетелась быстро, нас взяли на контроль. Всей семьей несколько месяцев мы проходили профилактическое лечение. Мамина швейная работа на дому автоматически отвалилась. Женщина, которая приносила ей большие заказы, после этой истории исчезла, что было логично и даже правильно, но для нашей семьи стало настоящим испытанием.
К нам приехали сотрудники санитарного надзора, обработали квартиру, забрали вещи Олега: постель, на которой он спал, и одежду. В то время у нас уже несколько лет жили взрослый ньюфаундленд Ник и подобранная на улице спаниелька Чара. Через два месяца после смерти брата ньюфаундленд начал надсадно кашлять. В городской ветстанции сказали, что людям с туберкулезом нельзя дома держать никаких животных. В городе не было оборудования, чтобы сделать рентген собакам и подтвердить диагноз, но по затяжному кашлю Ника было очевидно, что он заболел и теперь сам является источником инфекции. Спаниелька Чара не кашляла, но и ее оставлять было слишком рискованно, они с Ником часто спали вместе в кладовке, где для них была обустроена лежанка. Ветеринары категорически настаивали убрать животных.
Усыплять собак мы с мамой поехали вдвоем. Я не представляла, как это будет выглядеть, а когда увидела, как они задергались от инъекций (тогда умерщвление осуществлялось без наркоза), тяжело умирали в конвульсиях, я испытала большое потрясение. Мама тогда достала носовой платок из своей сумки, чтобы я как следует проплакалась и утерла сопли. Но она совсем забыла, что накануне использовала этот платок в лечебных целях, и на нем остались следы мази со змеиным ядом, которой разогревают больные места. От мази глаза раскраснелись еще больше и стали гореть. Я плакала и смеялась одновременно от абсурдности происходящего. Потом мы на автобусе возвращались домой. И я точно знала, что навсегда запомню этот день – 3 июня. К нашим собакам я была очень привязана. Спаниелька Чара каждую ночь ложилась спать со мной в кровать, под одеяло, как человечек, она клала голову на подушку и прижималась ко мне спиной. Я зарывала свой нос в ее шерсть, и мы засыпали в обнимку. А ньюфаундленд Ник был слишком огромным и почти все время проводил у себя в кладовке или в коридоре. По всей квартире летала его черная шерсть, его приходилось вычесывать, а мама пряла эту шерсть и вязала из нее рукавички и теплые носки для нас.
Мама сейчас говорит, что помнит из того времени только отдельные фрагменты, остальное – сплошь черные пятна. Часто путается или долго вспоминает, если нужны подробности. Говорит, что сразу же встала на учет в центре занятости и через 1,5 месяца после смерти сына вышла на работу на завод, в охрану. Сутки дежурила, трое дома. Это помогло удержаться на плаву.
Но пока она пыталась хоть как-то собраться и выжить, судьба приготовила для нее новые испытания. Внезапно заболел Максим. Мы все перепугались, переживали, что он подхватил туберкулез от Олега. Врачи обследовали его: Манту, снимки, анализы, и мы выдохнули, диагноз не подтвердился. Но Максим сильно сдавал, целый месяц его мучила жуткая простуда, и его отправили на повторные анализы. Только тогда выявили открытую форму туберкулеза, и он уехал лечиться в диспансер.
Из-за этого у нас в школе начались проверки. Был конец учебного года, и мы с Максимом к тому времени оба училась уже в девятом классе (я догнала его потому, что он в начальной школе пошел в четвертый класс, а я после третьего перепрыгнула сразу в пятый), нашу школу повели на Манту и флюорографию. Сначала только наш класс, а потом и параллельные. На меня, как на прокаженную, стали показывать пальцами, шептаться, периодически что-то говорили на переменах. Несмотря на то, что в школе оставалось доучиться всего полтора месяца и сдать экзамены, я туда больше не вернулась. Аттестат о среднем образовании получен не был. В начале 1999 года Максима выписали, он еще некоторое время состоял на учете и долечивался дома. Мама уволилась с завода и осела дома, снова начала шить на заказ, давала объявления в газету.
В этот период у Максима стали проявляться странности, мы стали замечать порезы на его запястьях. Однажды под воротником кофты мы увидели след на коже – на шее виднелась багровая полоска от удушения. Мы понимали, что он пытался с собой что-то сделать. Мама повела моего брата к психиатру, ему назначили лечение. Максим ничем не хотел делиться, вывести его на разговор было невозможно. О том, что происходит с сыном, мама не представляла.
Она очень расстраивалась, но делала все возможное, чтобы помочь Максиму – и когда ему в шесть месяцев поставили диагноз «гипертонус», и сейчас. В младенческом возрасте при помощи массажа мышечный тонус брату удалось восстановить и больше отклонений не наблюдалось. Пока в четыре года снова не появились непонятные симптомы. На этот раз мой брат ночами бился головой о подушку и часто-часто крутил ею в разные стороны, словно укачивал себя таким образом. Максиму назначили электросон и новую терапию. Тогда это тоже стабилизировало состояние. А в восемнадцать лет он неожиданно начал вставать по ночам. Вставал, что-то делал, подходил к окну. Мама в то время нередко засиживалась с шитьем почти до утра и иногда его видела, а когда на утро спрашивала Максима об этом, он ничего не помнил. Кроме внезапного лунатизма, вернулись и раскачивания головой во время сна.
Я в то время уже полноценно не жила с семьей, появлялась набегами и многое знаю только с маминых слов или из своих обрывочных воспоминаний после разговоров с братом по телефону.
Мы с Максимом были близки, часто обсуждали маму и случившееся с Олегом. Максим был обижен, ему казалось, что после смерти старшего брата мама перестала обращать на нас внимание. Будто бы Олег был важнее и с его уходом мы стали не нужны. Несмотря на искренние беседы, Максим был открыт не до конца, и я всегда чувствовала, что есть уголки души, в которые он и меня не впускает.
Максим был увлечен музыкой и ее звучанием. Он часами налаживал аппаратуру и обвешивал свою комнату многочисленными динамиками, каждый раз добиваясь чистоты звука. Любил технику и паяльник, любил сам во всем разбираться. Иногда к нему приходили друзья, пили дешевое пиво «Елки-палки» и «Зайка моя», общались и во что-то играли. Частенько смотрели фильмы по видаку. Периодически к Максиму приходила девчонка и оставалась на ночь.
Иногда соседи жаловались на брата, им мешала громкая музыка. И чтобы не конфликтовать с ними, мама постоянно просила брата убавлять громкость. На этой почве у них случались ссоры. А в остальном Максим был дисциплинированным парнем.
В 2000 году он устроился на завод, на главный конвейер, слесарем по сборке малолитражных автомобилей «Ока». На конвейере было тяжело, сильно уставал, а когда перевелся в другой цех, на станки с числовым программным управлением, признался, что теперь это отдых, а не работа. Настолько ему там нравилось. Мама очень радовалась, что сын работает и получает от этого удовольствие, и была за него спокойна.
Брат казался обычным, ничем особенно не выделялся. Но однажды я нашла у него тетрадку с какими-то иероглифами, он писал что-то зашифрованное, видимо, вел дневник. Разобрать записи мы с мамой не смогли, но все больше убеждались, что иногда Максим уходит в свой мир. И вроде бы и это казалось нормальным, но нам все же было тревожно.
Мама старалась приглядывать за Максимом и однажды увидела в окно, как к нему пристали пацаны со двора. Она выбежала на улицу, схватила парней за шкирки и приволокла их домой. Один ей очень дерзил, и мама его как-то особенно трепала, чтобы угомонился. Помню, как я переживала, что у нас потом с дворовыми могут быть проблемы, начнут мстить. Мама тогда порвала на дворовом пацане одежду и выслушивала, как она еще за это ответит.
Несмотря на то, что лихие девяностые уже отступали, у нас в Набережных Челнах еще продолжался бум молодежных банд, подростки шкерились по подъездам и нюхали клей, сидя на ступеньках с пакетами на головах. А потом как припадочные с пустыми глазами приставали к ровесникам, кто послабее. Но меня никогда не трогали, обзывали только иногда Гусихой. А к Максиму постоянно цеплялись. Его называли Гусем за длинное тощее тело. Когда звонили в дверь, если открывала я, так и спрашивали: «Гусь дома?» Однажды и у нашей мамы так спросили, она ответила: «Какой он тебе Гусь? У него имя есть!» Нервировали они нас постоянно. Но мне нравилось видеть свою маму воинственной.
Я с пеленок была уверена в своих силах и тоже перед ними не пасовала, как и мама, кидалась спасать брата из лап отморозков. Видимо, была достаточно убедительной, ко мне так ни разу и не прикоснулись, и брата после моего вмешательства тоже всегда отпускали. Максим из-за этого злился и даже срывался на меня, я же его младше, да еще и девчонка. Он был хорошим и крепким человеком, физически развитым, постоянно занимался с гантелями, но все же очень был ранимым и почему-то не мог за себя постоять как следует.
Однажды он не вернулся с работы, обычно приходил со смены после полуночи. А тут его нет, мама волнуется, пришел в три ночи избитый. Какие-то пацаны затащили его в подъезд и устроили разборки. Мама говорит, что всегда после этого он замыкался в себе. В то время, когда на его запястьях стали появляться порезы, он несколько раз при встречах с друзьями говорил, что хочет вздернуться. Пацаны его слушали, выпучив глаза, но, видимо, не до конца верили.
Восьмого марта 2003 года у мамы необъяснимо сжималось в груди. Проблем со здоровьем не было, очевидных причин для волнений тоже, мама не могла понять природу этого внезапного чувства. Максим куда-то собрался и ушел, потом вернулся и, когда столкнулся с ней в коридоре, сказал как-то странно: «Ну чего, с 8 Марта!» Из коридора мама направилась на кухню и увидела на столе две черные розы. Спросила: «Что это значит?» Максим отмахнулся и сказал, что вечером придут друзья на посиделки и будут девчонки-двойняшки, розы для них.
Девчонками-двойняшками были Эльвира и Эльмира, мои одноклассницы. Обалденно красивые татарочки. И в Эльвиру Максим был влюблен. Мы все об этом знали, как и то, что Эльвира не отвечала ему взаимностью. Она поддерживала с ним приятельские отношения только потому, что он был моим братом, и все время испытывала чувство неловкости, не зная, как подобрать деликатные слова, чтобы объяснить ему это. Ситуацию с влюбленностью Максима мы тоже не принимали слишком серьезно, так как до Эльвиры Максим был увлечен другой девочкой – Машей. В юности такие перескоки в порядке вещей, обычное дело.
Мама спросила у Максима, а где же роза для нее? Сын ответил, что дарит только тому, кому считает нужным. Маме стало досадно, она ушла в свою комнату и плакала там от обиды. Вечером она услышала, что к сыну пришли гости, они праздновали. Мама к тому времени уже успокоилась, позвонила сестре, ушла к ней и осталась там до глубокой ночи.
Я в тот вечер тоже звонила домой, чтобы поздравить маму, но брат сказал, что она у тети. Прежде чем звонить тете, я поболтала с Максимом. Обычный диалог, ничего выдающегося, какие у кого новости, как дела в целом. Чувствовала, конечно, что он немного подавлен, но не придала этому большого значения.
Когда мама вернулась домой, к ней под ноги кинулась собака, мы завели еще одного спаниеля, это был мой подарок маме. Мама включила свет и сразу увидела Максима. Он как-то неестественно стоял на полу… Она не сразу поняла, что он висит, а ноги не достают до пола буквально 3-4 сантиметров. В коридоре на стене был прикручен турник, мы все любили повисеть на нем, размяться. Мама бросилась на кухню, схватила нож и срезала шнур, уложила Максима на диван, пыталась делать искусственное дыхание. Позвонила сестре. Говорит, что на кухне стоял недопитый чай с пирожными. Эльвира в тот вечер к нему так и не пришла. А когда другие гости разошлись, он будто чаю попил и… Его штанины внизу были в собачей шерсти, словно наш спаниель подставлял спину под его ноги, спасал Макса, когда он повис.
Утром приехала бабушка, через сутки из Москвы (к тому времени в Набережных Челнах я уже не жила) приехала я. Что было на похоронах – мама не помнит, кроме того, как поскользнулась и упала в грязь, когда все закончилось.
Мои воспоминания во многом отличаются от маминых, именно поэтому я начала книгу с ее истории, чтобы после можно было понять, почему происходили события, о которых я хочу рассказать дальше.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ: Каждое действие вызывает равное противодействие
Есть люди, которые не вписываются в установленные правила, например, я. Я косячила всю свою жизнь, с самого детства. А из-за отсутствия родительского контроля бесконечные истории, происходившие со мной, позволили сформироваться превратному представлению о себе. Из-за этого я себе сильно навредила.
Мама говорит, что я не могу этого помнить, но, когда мне не было еще и годика, я увидела, как папа зажимает ее в углу. Я видела, как мама была испугана, а отец очень зол. Эту ситуацию я помню только зрительно, это сенсорное впечатление, ведь когда тебе всего несколько месяцев отроду ты еще не способен на анализ. И головой это воспоминание сохранить я действительно не могла, но оно как-то записалось на подкорке и прикрепилось к зрительному нерву. Поэтому, когда мама говорит: «Ты не можешь помнить», – я у нее спрашиваю: «Это было? Я помню угол. Помню зажатую тебя и злого отца». Мама замолкает, потому что было.
Когда мы были совсем маленькими, мы часто оставались без присмотра и в это время занимались необъяснимыми глупостями. Любили раздетыми забираться на подоконник, вставать попами впритык к стеклу. Одни прохожие смотрели на нас и хохотали, другие просто отворачивались – что взять с глупых детишек. Старший брат отличался особой изощренностью, и когда ему было скучно, он любил доминировать и подчинять нас своей воле. Среднему брату Максиму он накидывал на шею строгач, а меня привязывал собачьей цепью к холодильнику. Мы первое время веселились и воспринимали это как игру, а потом начинали злиться, ведь такая игра часто повторялась и с каждым новым разом она становилась все неприятней, потому что Олег начал нас заставлять выполнять дурацкие собачьи команды. Это прекратилось случайно, благодаря соседке по этажу. Сейчас я уже не вспомню подробностей, сама она увидела нас в таком виде или кто-то из нас пожаловался ей, но знаю, как старший брат тогда испугался и цепь со строгачом из нашей жизни исчезли.
После этого мы с Максимом начали мстить Олегу по-черному: подкладывали под его подушку собачьи какашки, а иногда и свои. Олег тоже злился и однажды заставил нас с Максимом раздеться догола. Он приказал нам лечь на одну кровать, а Максиму велел залезть на меня сверху. Рассказывал младшему брату, что письку он должен положить мне между ног. Максим сопротивлялся, и тогда Олег сам снял штаны и показал брату, как это делается. Олег был старше меня на три года, ему тогда было около восьми лет. Изнасиловать он меня не мог, этого я не помню. Но помню, как он просовывал свой член между моих бедер, а я плакала.
