Федина любовь
Сергей и Дина Волсини
Уникальный писательский дуэт снова удивляет своего читателя. Новый сборник продолжает «Лизаветину загадку» и вновь уносит нас в тайны человеческих судеб, вот только в «Фединой любви» красной нитью проходит тема женской измены.
Бывают измены, о которых горько сожалеешь. А бывают измены, которые встряхивают, ставят на ноги и заставляют по-новому ценить то, что имеешь. В новых новеллах нас ждут неожиданные финалы, уже ставшие фирменным почерком Волсини.
Героям веришь, ведь авторы – психологи, много лет работающие с первыми лицами компаний. Глубокие знания природы человека, подкрепленные солидным опытом, стали основой для книг. Их роман-травелог «Лали» вошел в лонг-лист премии «Национальный Бестселлер» 2018.
Сергей и Дина Волсини
Федина любовь
Федина любовь
Я люблю Цавтат. Этот крошечный хорватский городок в самой южной части страны таит в себе удивительное очарование, из-за которого приезжаешь сюда снова и снова. Вроде бы подобные средиземноморские пейзажи есть повсюду – аккуратные бухточки и искрящиеся под солнцем заливы, разнокалиберные яхты и церквушки на фоне гор, но, кажется, только здесь все выглядит так ладно и уютно, словно кто-то позаботился о том, чтобы тебе не пришлось наматывать километры в поисках красот и собрал все в одном месте, прямо перед твоим носом: сиди и любуйся, не отрывая зад от кресла. Памятники древности пронизывают этот городок насквозь и придают ему статус и определенную серьезность; когда по вечерам из церкви Святого Николая доносится слаженный многоголосый хор, когда закатные лучи серебрят верхушки вековых построек и старинные каменные лестницы, распластанные наверх, к мавзолею, когда на темнеющем небе проступает строгий силуэт часовни монастыря Девы Марии, невольно задумаешься: это тебе не какой-нибудь развеселый курортный городишко. Это город с историей.
К августу здесь становится довольно-таки знойно, зато бархатный сезон держится до последних октябрьских деньков. А я люблю бывать здесь перед началом большого сезона. Туристы еще только-только появляются, гостей в ресторанчиках на набережной совсем немного, гавань еще не гудит гулом всех языков; придя на ужин, еще можно заполучить лучший столик, даже если ты ужинаешь один, и официанты, еще не избалованные толпой, обращаются к тебе с почтительным пониманием; море по утрам бодрит и заставляет проснуться, а в воздухе разливается сладковатый запах хвои и какая-то особенная, кружащая голову адриатическая свежесть. Вот и на этот раз я оказался здесь в конце весны.
Спустившись к набережной, я с удовлетворением отметил, что здесь ничего не изменилось. Знакомый бармен встретил меня как старого друга, мы поболтали о ценах на авиабилеты и о футболе, посетовали на политиков и молодежь; ужинать я отправился в «Пантеон». Усевшись на террасе, я смотрел, как солнце, прощаясь, ласкает черные склоны сосен и кипарисов, и сверкающие меж ними белые черепичные крыши. У берега прямо передо мной, среди множества рыбацких лодочек, стояло с десяток нарядных яхт. Оглядев их, я подумал, что, как бы хороши они ни были, до Фединой красавицы им далеко. Наш Федя купил себе яхту пару лет назад. Гордый оттого, что лодка наконец готова, он пригласил всех нас, его друзей, прокатиться вдоль турецкого побережья. Он задумал плыть из Кемера в сторону Мармариса, осмотреть двенадцать знаменитых островков вблизи Фетхие, дойти до Бодрума и оттуда двинуться к греческим островам, а дальше к самой Италии – едва ли не кругосветное плавание по меркам новичка. К счастью, капитан у Феди был опытный и непреклонный. Эта затея ему сразу не понравилась, он наотрез отказался вести в открытые воды компанию новичков. Маршрут сократили. Мы загрузились в Фетхие и поплыли к ближайшим островкам. Любовались бескрайними синими далями и изумрудными зарослями, но больше всего – Фединой яхтой. А яхта у Феди и впрямь была великолепна. Тридцать семь футов длиной (это больше одиннадцати метров!), просторная, современная и, даже несведущему понятно, непомерно дорогая. Строили ее в Германии и на воду спускали на баварской верфи. В обеих каютах от стены до стены широченные кровати, по бокам лакированные шкафчики, справа и слева овальные иллюминаторы, наверху – люки с регулируемым освещением, придающим по желанию то темно-лиловый, то ярко-серебристый свет; впечатление такое, будто ты зашел в номер пятизвездочного отеля, только потолки пониже, да мебели поменьше. Палуба, уточнил Федя, из тикового дерева, и потому настил не скрипит, не потрескивает, и на него так приятно ступать босыми ногами. Насчет технических параметров Федя не распространялся, для него это вещи не первого порядка. «Для меня главное якорь, капитан и моя подушка», – любил шутить он, но не приходилось сомневаться, что яхта оснащена по высшему разряду.
Как и остальные, я впервые проводил на лодке много часов подряд и обнаружил, что дело это не такое легкое, как кажется. Беда в том, что мне было абсолютно нечем себя занять. Как оказалось, глазеть на водную гладь быстро надоедает, к тому же невозможно все время находиться под открытыми лучами. Качки не было, но все же в голове ощущаешь какую-то сонливую мутность, как бывает, когда перегреешься на солнце. Спускаешься в каюту, валишься на кровать, смотришь в низкий потолок и в иллюминаторы, за которыми стоит одно и то же синее море, слушаешь гул мотора и спрашиваешь себя: а стоило ли пускаться в такую даль? Одно утешает – у остальных положение не лучше. Наш Федя, например, от природы совсем не яхтсмен. За штурвал ни за что не встанет, к снастям не притронется, рыбалку терпеть не может, и даже когда мы остановились понырять с борта, остался на палубе. Все яхтенные заботы взял на себя капитан, его же излюбленным занятием было рассказывать о том, чем хороша его лодка. Он мог с утра до вечера говорить о дизайнере, которого с великим трудом нашел для оформления интерьеров, о подушках с морской вышивкой, заказанных в специальной мастерской, о спрятанных вдоль палубы резиновых трубочках, предназначенных для отведения влаги, о запасах воды в потаенных шкафах – вот это ему действительно нравилось. Видеть, какое впечатление производит на гостей его шикарное хозяйство, было для него настоящим счастьем. Я думаю, и яхта ему была нужна, главным образом, чтобы показывать ее друзьям. И еще, конечно, катать барышень: что ни говори, а мужчина с яхтой имеет особый вес в глазах женщин. Федя любил свою лодку как трофей, как раритетный автомобиль, с которого сдуваешь пылинки, но ездить предпочитаешь на пассажирском сиденье.
Думаю, выходить на яхте в одиночку ему и в голову не приходило – и на море, и на суше Федя окружал себя людьми. Он всегда был не особенно разборчив в связях и, когда дело дошло до яхты, пригласил, не глядя, всех, кого мог. Его можно было понять. Ему не терпелось продемонстрировать свое приобретение во всей красе, и в тот момент меньше всего он задумывался о том, что с этими людьми ему предстоит провести бок о бок несколько дней и ночей. На удачу, изменение маршрута многих оставило за бортом; кто не успел обменять билеты, кто поленился, кто все перепутал. И тем не менее, компания собралась немалая. Шесть человек – это много даже для такой шикарной яхты, как Федина. Плюс капитан и его помощник, шустрый малый, выполняющий всевозможные поручения; хотя оба они старались не путаться у нас под ногами, меня не покидало чувство, что народу на борту чересчур много. За стол мы едва вмещались. В каюты спускались по очереди. И ни на минуту не оставались в тишине и покое. Нет ничего утомительнее компании случайных людей, которым не о чем поговорить. Особенно, когда им некуда друг от друга деться. В основном занимали себя тем, что сидели за столом, что-то жевали и о чем-то говорили. С непривычки все чувствовали себя неважно, так что разговоры были, что называется, на больную голову – смутные и ни о чем. Хотя Федя звал только мужчин, один из попутчиков явился на яхту с дамой, и едва мы отчалили от берега, как парочка принялась выяснять отношения на глазах у всех. Все мы страшно от них устали. Я попытался отойти в сторону и поболтать с капитаном, но разговор у нас быстро иссяк – я не силен в яхтенных делах, а капитан, пусть и очень толковый, говорил только на турецком, да и потом, он единственный из всех нас был занят делом и неловко было его отвлекать. В отупении мы плыли дальше. Сверху нещадно палило солнце, внизу ледяной струей дул кондиционер. Никогда не забуду поразившее меня ощущение, что я испытал тогда, стоя на корме: бескрайнее море, скорость и ветер в лицо, и кажется, вот она, долгожданная свобода, – и в то же время ты заперт, как в клетке, в стенах яхты, с которой теперь хочется сбежать.
К ночи стало еще хуже. Федя гордился тем, что на лодке у него две чудесные каюты, ведь обычно яхта такого размера вмещает в себя целых три, и тогда все три выходят мелкими и неудобными. Каюты у него и правда были хороши, но только уместиться в них мы все равно не могли, а заснуть тем более. Из-за того, что среди нас по недоразумению оказалась дама, ей с ее кавалером выделили отдельную каюту; после очередной перебранки она выставила его вон, и нам пятерым предстояло делить оставшиеся места. Кто-то уже растянулся поперек единственной кровати, кто-то пристроился в салоне за столом, ну а мы с Федей отправились наверх. Капитан велел нам намазаться гелем от комаров и принес одеяла. Всю ночь мы проторчали на палубе, время от времени поднимаясь на ноги, чтобы размять затекшие спины. Уснуть так и не смогли. Оказалось, что ночью на палубе довольно беспокойно: то волны начнут булькать и биться о корму, то тревожным голосом звякнут снасти, то в темноте прямо у твоего лица вдруг с громким плеском выпрыгнет из воды и рухнет обратно, напугав тебя до смерти, крупная рыбина.
Когда рано утром мы вошли в гавань какого-то турецкого городка, и я ощутил под ногами твердую землю и остался один на один с тишиной рассветных улиц, я тут же сказал Феде, что остаюсь. Федя поворчал, но только для виду – кажется, он уже и сам был бы рад распрощаться с честной компанией.
– Нет, ты когда-нибудь такое видел, – бурчал он, – яхта, между прочим, моя. А я на улице ночую, как бедный родственник…
Он взял с меня слово, что мы с ним предпримем новую вылазку, уже без посторонних, и я клятвенно ему это обещал. Я был согласен на что угодно, лишь не взбираться на палубу снова: даже думать об этом было невмоготу. И сейчас, разглядывая нарядные лодки перед рестораном, в котором я сидел, я снова подумал о том, что порой смотреть на яхты с берега – занятие куда более приятное, чем ходить под парусами.
В эту минуту мне позвонил Федя – его-то я и ждал, мы договорились встретиться здесь на ужин. Незадолго до этого он сам предложил мне увидеться, услышав, что я лечу в Цавтат.
– Я как раз поблизости, – сообщил он, чем несказанно меня удивил. Он же должен быть сейчас у берегов Сардинии! Мне было хорошо известно о его планах: вот уже две недели, как Федя отбыл в предсвадебное путешествие со своей будущей женой – втайне от своей без пяти минут бывшей жены. В эти дни Федя находился в тяжелой для всякого мужчины стадии семейной жизни: он собирался просить жену о разводе и не хотел афишировать путешествие на Сардинию, пока не утрясет все формальности с ней. Я гадал, с какой стати он вдруг бросил якорь здесь. Поменял маршрут? Невеста передумала? Что-то не так с его яхтой? По телефону он ничего объяснять не стал. Мы условились встретится на набережной и обо всем поговорить. Придет ли он снова со своей невестой, спрашивал я себя, и решил, что, скорее всего, нет: голос у него был невеселый, а я-то знаю, каким становится Федя рядом с ней.
Когда в кругу друзей прошел слух о том, что у Феди появилась новая пассия, все только плечами пожали – ни для не секрет, что в Фединой семье так заведено, и новые подружки возникают в его жизни с завидным постоянством. Новостью стало другое: Федя стал выводить свою возлюбленную в свет. А потом и вовсе заявил, что женится на ней. Так случилось, что я стал одним из первых, кому Федя представил свою новую возлюбленную. Было это теплым августовским вечером в пригороде Барселоны, где я оказался проездом, а Федя проводил длинный отпуск на частной вилле у самого берега моря. В то время он в очередной раз загорелся мыслью снять фильм – он всегда питал страсть к режиссерскому креслу – и попросил меня взглянуть на сценарий. Я слышал, что у Феди роман с девушкой намного моложе него, и догадывался, что на отдых он наверняка привез ее с собой, но совсем не ожидал увидеть ее в тот вечер: настолько я знал Федю, он всегда осторожничал и ни за что не стал бы выставлять напоказ свои увлечения. Но вот он появился в дверях ресторана под руку с высокой брюнеткой и, не снимая руки с ее талии, прошествовал в мою сторону с гордо поднятой головой. Представил нас друг другу и пододвинул ей стул. Меня поразило то, как они были одеты: на ней было черное платье в пол, в ушах и на шее мерцали бриллианты; Федя, несмотря на жару, надел костюм. На мой взгляд, они нарядились слишком уж парадно для летнего вечера на море, и я предположил, что после нашего ужина их ждет еще какое-то мероприятие – не ради меня же они так расстарались, но Федя отверг эту идею:
– Мы всегда так одеваемся. Ангелина считает, что всегда и везде нужно выглядеть на пять с плюсом, правда, ангел мой? – Он одарил ее улыбкой восхищения и в следующую секунду, словно не совладав с собой, жадно поцеловал ее голое плечо.
Мы сделали заказ. Федя нещадно мучил официанта, пытаясь подобрать блюдо для своей спутницы, – выпытывал у него подробности ингредиентов и способы приготовления и делал это с таким видом, будто от этого зависла чья-то жизнь. В конце концов официант даже уточнил, не аллергия ли у синьорины, а то, мол, он предупредит на кухне.
– Никакой аллергии, – заверил Федя, – просто у синьорины очень тонкий вкус. Если что не понравится, есть не станет, – добавил он по-русски и подмигнул мне. – Она у меня такая, капризная.
– Кто, я капризная? – подала голос обладательница тонкого вкуса, и Федя, который только того и ждал, схватил ее руку и принялся покрывать поцелуями.
Подали еду. Мы с Федей принялись за мясо, а ей принесли желтоватую массу из экзотических фруктов, похожую на кабачковое пюре. Она поднесла ложку ко рту, и Федя замер в ожидании вердикта. И, оказалось, как в воду глядел. Она поморщилась, поводила языком, вытерла рот салфеткой и отложила приборы.
– Что, перемудрили, да? Разбавили? Сахару сыпанули, что ли?
– Плохо перетерли. Манго должно быть без кусочков, – произнесла она, и Федя, мгновенно оценив проблему, как будто сталкивается с ней не в первый раз, выговорил официанту и велел переделать все заново. Тот извинился и предупредил, что первую тарелку тоже включат в счет.
– Да ради бога, – фыркнул Федя, – давайте только быстрей!
И скорее повернулся к ней:
– Ну прости, прости. Сейчас все переделают, и ты наконец нормально поешь.
Он гладил ее руки, просил прощения и умолял подождать, а когда ей подали блюдо снова и она принялась есть, повернулся ко мне со счастливой улыбкой:
– Она у меня такая, знаешь! Чтобы накормить ее, нужна туча денег!
Мы заговорили о делах. Чувствовалось, что при даме Федя держится с апломбом, и я, как мог, поддерживал его реноме. Однако все его мысли занимала она, и я видел: он слушает меня вполуха. Конечно, она была хороша собой. Красота ее состояла, главным образом, в очаровании юности. Темные глаза горели озорными звездочками, скуластое лицо дышало свежестью и, даже когда она не улыбалась, источало ребячливое баловство. Я подумал, что ей, должно быть, еще нет и двадцати пяти, и, забегая вперед, скажу, что лет ей оказалось не двадцать девять, как утверждал Федя, а всего-то двадцать два. Она старалась держать себя взросло – сидела весь вечер с прямой спиной; когда не забывала, бросала на Федю томные взгляды, явно по чьему-то указанию, и порой выдавала какую-нибудь заумную фразу с заранее заученными словами, – и тем отчетливее, наряду с этим напускным кокетством, в ней проступала и милая непосредственность, и свойственная юности простота. Видно было, до чего ей хотелось посмеяться, порезвиться, быть может, потанцевать. Наши разговоры наводили на нее тоску, и она совсем не умела этого скрыть – старалась, бедняжка, но так безуспешно, что от этого было еще понятнее, что сидит она с нами через силу. В такие моменты Федя брал ее за руку и говорил:
– Скучно тебе, моя маленькая, да? Ну сейчас-сейчас, потерпи немного, мы уже заканчиваем…
Но стоило ей забыться, как сквозь густо начерненные ресницы и мощные бриллианты – подарок Феди – в ней прорывался бесенок. Она живо реагировала на какую-то фразу, когда ей вдруг становилось действительно любопытно, о чем мы там говорим. Вдруг вставляла какую-нибудь реплику («Ой, у нас в классе тоже такое однажды было!»), наивную, но такую милую, выдававшую неопытность и нежные, совсем еще детские по сравнению с нами года.
Федю она называла «мой мужчина».
– Мой мужчина не ест белый хлеб. Мой мужчина любит, чтобы вода была охлажденная, но не ледяная.
Из ее уст это звучало нелепо, но Федя от этих слов переполнялся гордостью и в буквальном смысле сиял, и я подумал, что, наверно, именно по его просьбе она его так называет. Весь ужин он не выпускал ее из своих объятий – смотрел только на нее, а когда приличия заставляли его обратить взгляд на меня, брал ее руку и держал в своих ладонях, словно только так он мог думать о чем-то еще, кроме предмета своей страсти. Он был в нее влюблен и, как всякий влюбленный, предпочел бы говорить со мной не о делах, а о ней. И, так или иначе, говорил.
– Ты знаешь, черный – ее любимый цвет, – ни с того, ни с сего заявил он. – Я говорил, что летом носят светлое, но она ни в какую, да, мой ангел? У нее, видишь ли, есть свой кодекс правил. Как держать себя, что носить. Она любит черное, платья «Аззедин Алайа» и бриллианты. Неплохо, да?
Или вдруг, без всякого перехода:
– Я возил ее в Марбелью, ей не понравилось. Возил в Мадрид на шопинг – тоже. Она сказала, что купит себе вещи только в Милане. Пришлось везти в Милан, ты представляешь?
Признаться, я его не узнавал. Хоть Федя всегда был падок на женщин – как-никак, в нем текла кавказская кровь, – эта же самая кавказская кровь никогда раньше не позволяла ему отдаться во власть женщины и дать повелевать собой. Надо сказать, женщины у Феди знали свое место – он их вроде не обижал, но при этом всегда умел все обставить так, как нужно ему. Те, кто предназначались на один вечер или на одну поездку, никогда не претендовали на большее. Те, с кем отношения у него тянулись годами, тоже принимали правила игры и не доставляли ему хлопот. Своих друзей Федя так же поделил: в увеселительные поездки он отправлялся в компании приятелей-холостяков, мы же, семейные и вхожие в его дом, видели Федю или одного, или в сопровождении жены. Он не делал тайны из своих похождений, но никогда не приводил подружек с собой. Так было удобно всем: он меньше путался в показаниях, а нам не приходилось опускать глаза, встречаясь с его женой.
И вот он сидел передо мной, сам на себя не похожий. Разумеется, всем нам случалось терять голову от любви, но это было давным-давно, в пору бесшабашной молодости. Феде же было пятьдесят четыре. С одной стороны, рядом с юной красавицей он явно чувствовал себя помолодевшим, хотя и до того был подтянут и следил за собой – среди всех нас Федя единственный тратился на гардероб и одевался по последнему слову моды. С другой, я заметил странную вещь: если на фоне ровесников он выглядел свежей и современней, то ее присутствие непостижимым образом обнажало его года. Его подтянутость, его накаченные бицепсы и редкие морщинки на загорелом лице – все то, что в обычной жизни добавляло ему очков, – рядом с ней превращали его в стареющего ловеласа. Ее гладкая, как яблочко, непоколебимая юная красота словно пальцем показывала на его тщетные попытки угнаться за молодостью. Особенно его выдавало умилительное выражение лица, оно делало его по-старчески добросердечным – таким взглядом смотрят на своих маленьких внучат, умиляясь их первому слову и первому шагу. В такие минуты мужественность его улетучивалась, черты лица таяли от наплывших чувств и весь облик его принимал растроганное выражение; казалось, еще чуть-чуть, и он заплачет. Тут невольно его пожалеешь и, однако, напрасно: очевидно, что сам он жалким себя не считает. Наоборот, он влюблен, прекрасно осознает это и намеревается прочувствовать свалившееся на него счастье каждой клеточкой души и тела.
В самом начале ужина, когда они вдвоем только вошли в ресторан, я спросил себя, не затеял ли он этот спектакль ради нее? Возможно, он отвел мне роль лучшего друга, знакомство с которым должно доказать ей твердость его намерений? Но я быстро отказался от этой мысли: Федя предупредил бы меня заранее или намекнул бы сейчас, а в его лице не было ни капли неправды. Он словно бы говорил: «Да, я теперь вот такой. Принимайте меня таким». Если он и хотел кому-то что-то доказать, то не ей, а мне – и в моем лице всем нам, его друзьям, – что у него с этой девушкой все серьезно.
Пока мы сидели, стемнело, и стало как будто прохладно. С террасы до нас донесся ночной ветерок.
– Ты у меня не мерзнешь? – обеспокоенно спросил Федя, коснувшись ее голых плеч. И вдруг нырнул под стол, как оказалось, чтобы расстегнуть ей босоножки, а она привычным движением повернулась на стуле и подняла обе ноги ему на колени. Он принялся растирать ей ступни. Я уже кое-как привык к их поминутным поцелуйчикам, но тут прямо опешил. Она же, ничуть не смущаясь, смотрела на меня вполоборота и улыбалась.
Я припомнил, что говорили мне друзья. Мол, Федя стал невыносим – с ума сходит по своей подружке, всюду таскает ее с собой и ведет себя точно подросток, а когда приходит без нее, то говорит только о ней. Теперь я начал их понимать. Все эти щенячьи нежности и правда были уж чересчур. Положа руку на сердце, в нашем возрасте подать пальто да при случае чмокнуть любимую в щеку – вот и все проявление чувств, на какое могут рассчитывать наши дамы на людях. Когда тебе за пятьдесят, лучшее доказательство любви – поступки и покупки. Никому из нас и в голову бы не пришло облобызать свою женщину прилюдно или сделать ей массаж. Федя как будто не находил в этом ничего странного. Он жмурился от удовольствия, а я чувствовал себя не в своей тарелке и благодарил бога, что всего этого не видит моя жена.
Теперь понятно, почему Федина возлюбленная вызвала такой переполох в наших кругах: мужчины опасались приводить жен в общество, где она появлялась в обнимку с ним, а жены, прознав о ней, и не думали отпускать мужей без своего бдительного сопровождения. Встреча с парочкой лицом к лицу гарантировала скандал, а затем – шквал пересудов. Злые языки прознали про нее все тайны, мол, звалась она никакой не Ангелиной, а Ленкой, и в школе ее обзывали Палкой, и лет ей всего ничего, и институт она бросила, не доучившись, и родители у нее – деревенщина. Федю все это ничуть не волновало. Вот уж правду говорят, что счастье – это не когда тебя любят, а когда ты сам способен испытывать любовь. Федя ее, без сомнения, испытывал. Да что там любовь, у него на лбу было написано: «Я ее обожаю».
Знакомые дамы, до сих пор державшие Федю за эгоиста и беспечного прожигателя жизни, особенно негодовали: послушный сын богатенького папочки впервые за столько лет проявил решительное упрямство и пошел против воли отца, против всей семьи, и ради кого? Ради девчонки, которая ничего из себя не представляет! Как смеет он бросать жену, с которой прожил два десятка лет? Троих детей? Какой пример он подает другим мужьям? Федю презирали, над Федей насмехались, Федю кляли на чем свет стоит, Федю не желали больше приглашать в приличные дома… и все же приглашали, не в силах удержаться оттого, чтобы своими глазами посмотреть на всеобщую соперницу, а, главное – на Федю и перемены, которые его постигли.
Невозможно было отрицать очевидное: Федя влюблен как мальчишка и очумело счастлив от своей любви. Считалось, что причина тому одна – юность его избранницы. И, разумеется, она ему скоро наскучит. Федя мужчина опытный, рано или поздно ему захочется поговорить о чем-то более увлекательном, чем украшения и платья. Тут-то его любви и настанет конец. Тогда-то он поймет, что дал маху. И вспомнит тех, кто его предупреждал. Так что напрасно он так ее превозносит. История стара как мир, и стоит ли ради этого рисковать семьей и жизнью на всем готовеньком? Да и о друзьях мог бы подумать. Разве он не видит, что всем вокруг его роман доставляет одни только неудобства? Так рассуждали дамы – жены Фединых друзей и армия приятельниц, любовниц и подруг, в одночасье ставшая ему ненужной. Мужчины, что бы они ни говорили при женах, наедине друг с другом Федю не слишком осуждали и даже где-то им восхищались: пускай это его лебединая песня, пускай она не продлится долго, но он не упустил свой шанс – и молодец, не каждый на это решится.
Все были начеку и не спускали с Феди глаз. Только о нем и говорили. Ждали, чем закончится его роман. И все они, кажется, ошибались – Федя неумолимо шел вперед. На Новый год он преподнес возлюбленной колье с бриллиантами, выполненное на заказ в единственном экземпляре, как говорили, за четыре миллиона рублей, и к нему кольцо. Это означало одно: развод.
Настоящее имя Феди – Фархад. И отец, и мать его родом из Дагестана. Как известно, на этом крошечном участке земли проживает поразительное многообразие народностей. Вот и Федины родители принадлежали разным национальностям и, как это ни странно, между собой говорили на русском. Отец сделал карьеру чиновника в Москве и, благодаря обширным связям с землячеством, по сей день занимает пост в Думе, что-то возглавляет и чем-то руководит, и нет-нет, да увидишь по телевизору его благородное лицо с окладистой бородкой среди прочих почетных гостей какого-нибудь важного заседания. Магомед Магомедович с достоинством нес знамя своего племени и ни на минуту не забывал о том, что по нему судят обо всех дагестанцах, да и обо всех кавказцах. Земляки гордились им, для них он был большой человек и настоящая знаменитость. Он регулярно навещал родные края, и каждый его приезд обставлялся с великой помпой, а случись ему заехать в родной аул – там вспыхивало празднество, которое длилось еще неделю после его отъезда. И хотя он не очень-то любил всю эту возню вокруг себя, выполнял свои обязанности с надлежащим старанием, как того требовало его положение. В Москве он пользовался неменьшим уважением. Он никогда не пытался сделаться русским, но, оставаясь верным своим корням, сумел воспитать в себе по истине московскую интеллигентность. Манеры его были безупречны. Он хорошо одевался. Умел произносить речи. Знал толк в напитках и при этом никогда не напивался. Он слыл человеком слова. Ему доверяли, и в искусстве заводить полезные знакомства и поддерживать их долгими годами ему не было равных. В деловых кругах он напускал на себя отстраненную холодноватую дипломатичность, свойственную высокопоставленным чинам, зато дома среди своих становился участливым и хлебосольным и с чисто восточной сердечностью принимал посетителей – а желающих попасть в его кабинет было немало. Двери его гостеприимного дома всегда были открыты для многочисленных друзей, и, что бы ни происходило в стране, в его доме и кавказцы, и русские, и все-все, к какой бы нации они ни принадлежали, сидели за одним столом и пили из одного рога. У него был дар произносить тосты – искрометные, душещипательные. Он умел облечь в слова то, что другие чувствовали, но не могли выразить словами. Русским языком он владел великолепно, к тому же был начитан и свободно цитировал классиков вперемежку с притчами о Ходже Насреддине, и его едва заметный, приятный слуху акцент лишь придавал шарм тому, что он говорил. С неподражаемым юмором он подчеркивал разницу между своими собратьями и москвичами, шутил о нравах горцев – но шутил так изящно, что это не только никого не задевало, но и напротив, сближало компанию. В его словах не слышалось ни тени насмешки или принижения. Он умудрялся лавировать между двумя культурами и искусно выстраивал связи между ними – знакомил, пристраивал, ручался, хвалил, помогал. Сколько людей нашли свое место в этой жизни благодаря ему, сколько раз в стенах этого дома заключался мир, и пожимались руки! Русские друзья обожали его за спокойную мудрость и щедрые застолья. Экстравагантные порядки горцев, порой страшившие русского человека, в его доме оборачивались своей лучшей стороной – нигде больше они не встречали такое гостеприимство, такое старомодное уважение к старшим и такую верность дружбе. Но, пожалуй, сильнее всего поражала сплоченность и тесная близость с родней. В доме у них, помимо, собственно, семьи из трех человек, всегда проживал кто-нибудь из ближних или дальних родственников. Бывая у Феди, мы ни разу не видели, чтобы в квартире у них находились только Федя и кто-то из родителей – такого просто невозможно было себе вообразить. Их дом всегда был полон людей. Кто-то приехал в Москву по делам и остановился у них на неделю-другую, а кто-то жил месяцами и воспринимался как неотъемлемая часть семьи, хотя Федя порой и сам не мог сказать, кем приходится им очередной гостивший в их доме родственник. И это не считая бабушек-дедушек, ближайших кузенов, теть и дядь – полноправных членов семейства, чье пребывание в доме подразумевалось само собой. Всеми заправлял Магомед Магомедович. Так было и в те времена, когда они ютились в трехкомнатной квартирке на Садовой-Самотечной – первом пристанище Магомеда Магомедовича в Москве, а уж когда он отстроил себе дом на Рублевке и сразу за ним второй, для будущей семьи сына, людей рядом с ними стало только больше. Для них было совершенно естественным приютить у себя какого-нибудь племянника троюродного дяди, которого они видели впервые, и позволить ему жить с ними столько, сколько понадобится. Я, к примеру, хорошо помню тетю Патимат и ее лепешки с сыром – ничего вкуснее я, кажется, не ел. Всякий раз, когда мы оказывались у Феди, она кормила нас ими, и это продолжалось всю студенческую пору. В вечном платке вокруг головы, румяная, хлопотливая, она целыми днями накрывала-убирала со стола и, как я думал, была у них кем-то вроде помощницы по кухне. Потом я как-то я спросил у Феди, кто она и почему живет с ними, и он рассказал, что это дочка какого-то родственника со стороны отца, ее привезли в Москву юной девушкой, чтобы выдать замуж, но что-то случилось с женихом, и свадьба не состоялась. С тех пор она и осталась в их доме, не отправлять же ее назад – это поставило бы крест на ее судьбе. Она жила с ними много лет, пока Магомед Магомедович не подыскал подходящую партию и не передал ее из рук в руки семье законного супруга. Точно так же прижился в их доме Айса – прибыл однажды в столицу, когда Магомеду Магомедовичу понадобился свой человек для какого-то дела, да так и остался. Хмурый, с борцовским телосложением и с взглядом, не обещавшим ничего хорошего, впечатление он производил недружелюбное, но для семьи был самым преданным человеком на свете. Он всегда был под рукой. Выполнял разные мелкие поручения – сначала для дяди Магомеда, а потом и для всех членов семьи. Его можно было позвать в любую минуту и по любому поводу – он являлся как из-под земли на своем блестящем Гелендвагене, готовый в ту же секунду мчаться исполнять приказ. Водитель, охранник, курьер, помощник по хозяйству – все это был Айса. Федя звал его «мой слуга», на что тот, казалось, и не думал обижаться. Все давно к нему привыкли. Он как-то был и был, и всем это было удобно.
Бывает, покинув родину, человек так и не чувствует себя своим на новом месте и в то же время становится чужим для бывших земляков. Магомеду Магомедовичу удавалось невозможное – он был своим и тут, и там. Здешние друзья его видели, что он, хоть и кавказец, давно уже свой в человек в Москве, а земляки тем временем не сомневались: пусть он и прожил полвека вдали от родины, но по-прежнему предан традициям предков, и московская жизнь ничуть этого не изменила. Несмотря на радушие к гостям, в своей семье Магомед Магомедович бывал по-кавказски суров. Железной рукой управлял многолюдным семейством, и видно было, что для домочадцев он непререкаемый авторитет – одного его взгляда довольно, чтобы все исполнилось, как он приказал. С домашними он не церемонился, и, судя по Фединым рассказам, все в доме, и стар и млад, подчинялись его воле. Никто до конца не знал, чем именно он занимался. Ходили слухи, будто ему принадлежит гранитное месторождение где-то на родине и что два маленьких заводика стройматериалов в тех краях – тоже его. Шептались, будто он имел отношение к строительству крымского моста, а до того – олимпийских объектов, но все это были только догадки. Одно можно было с уверенностью сказать: трудился он на совесть. Ни дня не сидел без дела и жизни без работы себе не представлял. Каждое утро он поднимался до рассвета, совершал намаз (единственный мусульманский ритуал, который он исправно соблюдал), съедал завтрак, приготовленный женой, и отправлялся по делам.
– Мужчина должен по утрам вставать и уходить из дома. Хоть в офис, хоть в спортзал, хоть в мечеть, – любил повторять он и сам придерживался этого правила уже много десятков лет.
Как это иногда случается, его единственный сын не унаследовал от него ни благородства, ни деловой хватки. Федя не блистал умом и, хотя с самого детства имел все, что душе угодно, так никем и не стал. Дела отца его мало интересовали, и как тот ни старался приструнить сына и воспитать себе достойную замену, ничего не вышло. Чего только не испробовал Федя на отцовские деньги. Захотел снимать фильм – и угрохал пару миллионов долларов. Остался должен еще почти миллион, а фильм даже не вышел в прокат. Купил упаковочное производство под Москвой – и оно загнулось. Решил заняться перспективными в те годы курительными смесями, нанял людей, открыл офис в Москва-Сити и производство в Новосибирске – но его обошли конкуренты, и дело пошло без него. Федя не унывал. Каждому новому проекту он отдавался со всей страстью, но все же не так, чтобы забыть о главном – своих увлечениях. Он непрерывно путешествовал. Дразнил нас фотографиями из Монако, Венеции, Сардинии, Гонконга. Просаживал деньги на машины, лошадей, охотничий клуб – чем он только не увлекался! Однажды даже взялся за гольф, чем привел отца в ярость: сколько лет тот умолял сына примкнуть к хоккейной команде его бизнес-партнеров и наладить там нужные связи, а Федя всю жизнь отнекивался, ссылаясь на то, что не выносит ни лед, ни холод. Федя любил пляжи, моря-океаны и беззаботную жизнь. Собственно, так он и жил – как на курорте.
Не помню, кто первый назвал его Федей. Трудно представить себе кого-то, кому это имя подходило бы меньше, чем ему, и тем не менее оно приклеилось к нему намертво. В юности он был красавец, настоящий восточный принц. Взгляд бархатный и пылкий, черные кудри вокруг лица – увидев его впервые, никак не ожидаешь, что человека с такой внешностью могут звать Федей. Имя это настолько противоречило ему, что запоминалось навечно. И Феде это нравилось, он представлялся только так.
В молодые годы, признаться, мы все ему завидовали. Пока мы, голодные студенты, теснились в общаге и подрабатывали по ночам, Федя украшал перстнями свои длинные музыкальные пальцы, брал в руки гитару и пел девушкам серенады. Катал их на мерседесе по ночной Москве. Водил в рестораны, на которые ни у кого из нас не было денег. Наши однокурсницы влюблялись в него все поочередно, а на последнем курсе он закрутил роман с преподавательницей английского, едва не угрохав ей карьеру и семью. С годами ничего не менялось. Федя по-прежнему жил без забот и с той же легкостью выходил сухим из воды из любых передряг благодаря влиятельности отца. Магомед Магомедович все так же терпел его выходки и, хоть и вконец отчаялся, виду не показывал: говорили, он уповал теперь на внуков. Правда, время от времени Федя являлся к нам с кислой физиономией, и это означало только одно – они с отцом в очередной раз повздорили и тот отказался оплачивать его новый «прожект». Но вскоре все возвращалось на круги своя, и Федя вновь носился в вихре новых бизнес-идей и путешествий.
В таком же упоительном беспорядке протекала его личная жизнь. К тридцати многие из нас хоть раз уже женились, Федя же ходил холостяком. Он был богат и хорош собой, женщины готовы были на все, чтобы оказаться рядом с ним. Он мог заполучить любую – и получал. А затем проделывал один и тот же трюк: жаловался на строгие обычаи семьи, на невозможность распоряжаться судьбой по зову сердца, на жестокость отца, на ожидавшую его на родине невесту – он пел эту песню из года в год, и всякий раз она его выручала. Мало кто находил в себе силы порвать с ним, почти все принимали правила игры и соглашались на Федины условия. Он только этого и добавился. Из гущи любовных романов его вырвала свадьба. Ему как раз исполнилось тридцать пять – возраст, когда мужчине следует заводить семью, считал отец. И женил Федю на землячке. Свадьба прошла по обычаям их земли – церемонно, многолюдно. Лишь ближе к ночи старики уступили место молодым, и друзья жениха наконец отдали должное торжеству и сделали свадьбу свадьбой. Играли кинжалами, бросались купюрами, гремели лезгинкой. Разве что из пистолетов не палили. Невесту на свадьбе не видели – так велят горские обычаи, и нам, Фединым друзьям, ее представили гораздо позднее. Лично я впервые познакомился с ней, когда у молодых уже родился первенец. Хорошо помню ту первую встречу. Звали ее Мадина. Юная, застенчивая и совершенно не похожая на девушек нашего круга. Лицо своеобразное и по-своему симпатичное, но строгое, даже, я бы сказал, грозное. Брови черные-черные, а лоб чистый, белый, и взгляд одновременно смущенный и любопытный. Ни дать ни взять лермонтовская Бэла. Держалась она тихо, с оглядкой на старших женщин, но чувствовалось, что по характеру она тихоней не была – все слышала и все подмечала. Мы были на каком-то торжестве, за столом стоял шум и гам, говорили тосты, смеялись шуткам, и я заметил, что она не пропускает ни слова и, хоть и молча, участвует во всем. По лицу ее то и дело пробегала улыбка, и этой улыбкой она, пожалуй, и запомнилась мне больше всего. На мгновенье она вспыхивала, открывая ряд блестящих зубов, и все лицо ее менялось – озарялось, светлело и становилось по-настоящему очаровательным, но в следующую секунду она, словно пугаясь своего смеха и не позволяя себе расхохотаться вслух, смыкала губы, опускала взгляд, и к ней возвращалась ее обычная кавказская суровость – не девушка, джигит! Потом мы как-то оказались рядом и перекинулись парой слов, и я неожиданно обнаружил, что она все обо мне знает – вероятно, по рассказам Феди. Я, было, растерялся, но она не дала мне смутиться, живо подхватила беседу и заговорила о книгах – знала ведь, что я пишу! – и тут поразила меня сильнее прежнего. Со знанием дела рассуждала о писательстве и о современных новинках, а когда я поинтересовался, откуда ей все это известно, ответила, что с детства любила читать и чудом уговорила отца разрешить ей поступать на филфак местного университета. «Меня на лекции братья за ручку водили до самого пятого курса, – со смехом сказала она, осветив меня своей улыбкой, – но это того стоило». Я еще подумал тогда, что Федя здорово привирает, выставляя себя жертвой обстоятельств. Жена у него совсем не дура. С ней есть о чем поговорить, и у нее отличное чувство юмора. А уж в ее улыбку и подавно легко было влюбиться.
Больше я, кажется, ее не видел. Вскоре после рождения первого сына она родила второго и, по их обычаям, все время находилась дома. Я же подолгу бывал в путешествиях, и, когда по возвращении мы встречались с друзьями, Федя ни разу не брал ее с собой. Нас это уже не удивляло. Мы привыкли, что Федина семейная жизнь едет по каким-то другим рельсам. В его семье мужчины казались хозяевами положения, женщины держались обособленно и смирно, и невозможно было до конца понять, как они живут в самом деле. На третьем году Фединого брака вдруг грянул скандал – жена прознала о его романе. Она взяла детей и уехала к родне – неслыханный жест, поставивший под угрозу репутацию Магомеда Магомедовича и всей фамилии. В их роду никто не разводился. Тут же вмешались родственники с обеих сторон и уговорили ее вернуться. Федя получил от отца нагоняй. Хотя по их нравам женатый мужчина обычно все еще обладает определенного рода свободой, он все же обязан ограждать семью от унижений. Общими усилиями обставили все так, будто Мадину настиг кризис (она не могла привыкнуть к Москве и скучала по родным, а еще хотела работать), и сошлись на том, что Федя выпишет из аула родственницу для помощи с детьми, а свекор устроит невестку на работу. Так и поступили, и в семье снова воцарился покой. Федя отвез жену сначала на Сейшелы, а затем в Париж – закрепить мир и купить Мадине новую одежду. Как-никак она начинала карьеру. С тех пор они больше не ссорились, во всяком случае, никто ничего об этом не слышал. А Федя раз и навсегда поделил своих приятелей на семейных и холостых и никогда их не смешивал. Все знали, что романы он заводил по-прежнему легко и всякого рода девицы вились вокруг него, как и раньше. Гадали, известно ли об этом его жене, и сходились на том, что, вероятней всего, известно. Задавались следующим вопросом – как же она справляется с многочисленными увлечениями мужа? И тут уже не находили единодушного ответа. Расспрашивали, бывало, Федю, но он только отмахивался, мол, что в этом такого? Ясно было, что он не видит здесь никакой проблемы и чувствует себя отлично.
Я не видел Мадину несколько лет и, когда наконец увидел, едва ее узнал. Из застенчивой девушки Востока она превратилась в уверенную в себе молодую женщину, общительную и остроумную. Волосы отрезала, встала на каблуки, черное одеянье сменила на брючный костюм цвета африканского фламинго и выглядела очень современно. Я ни за что бы ее не узнал, если бы мне не сказали заранее, что Федя будет с женой. Правда, в ней появилась какая-то основательность, тяжеловесность. Присущее ей обаяние совсем исчезло. Черты лица как будто огрубели, и взгляд теперь был увесистый, прямой, как будто каждого из нас она в чем-то подозревала. А та улыбка… ее не стало. Улыбалась она теперь вежливо, как все. Смотрела на нас с радушием, но в глазах ее читался холодок и некоторая отстраненность, как будто она говорила нам – никому из вас я больше не верю. Я невольно поймал себя на мысли о том, что о Фединых похождениях ей хорошо известно и что, должно быть, нас, его друзей, она всех до одного считает его сообщниками и ненавидит всей душой. Однако она ничем себя не выдала. Мастерски отыграла роль преданной супруги и, прощаясь, звала всех к себе в следующий уикенд. С Федей они производили впечатление одной из тех пар, что ведут светский образ жизни и держатся на людях вместе, а внутри каждый живет сам по себе. Чем жил Федя, мы все прекрасно знали, а вот о ней не было известно ничего. Разве только, что, благодаря свекру, она занимала какой-то пост в одной из его компаний и по-прежнему была образцовой матерью для сыновей – дети для нее всегда стояли на первом месте. Знакомые дамы диву давались ее выдержке и не могли дождаться, когда случится взрыв – и в самом деле, не может же женщина вечно терпеть такое?! Но она сумела всех удивить. Накануне пятидесятилетия мужа Мадина родила ему дочь. На своем юбилее Федя сиял как медный грош, как будто говоря нам всем – ну что, видали? Накось выкуси! И все снова были вынуждены признать – жизнь всегда относилась к Феде с особой благосклонностью. Кое-кто восхищался мудростью Мадины, по всей видимости, намеревавшейся таким образом закрепить свои позиции и сохранить брак вопреки пересудам. Кто знает, быть может, она надеялась, что появление на свет третьего ребенка изменит Федю, но этого не произошло. Рождение дочери не поставило точку в его похождениях – от души попраздновав, он укатил в отпуск без семьи и неделями пропадал вне дома, предоставляя жене самой управляться с малышкой.
– Женщины это обожают, так зачем я буду им мешать? – снисходительно говорил он, закуривая сигару где-нибудь на средиземноморских пляжах.
Говорили, Мадина и правда не могла надышаться на дочку, с рук ее не спускала и баловала так, как нельзя было баловать сыновей. Я как-то видел их девочку – настоящая куколка, розовощекая и жизнерадостная. Это было на праздновании дня рождения нашего общего друга. Где-то в середине вечера у ресторана, где мы сидели, остановился Гелендваген. Я как раз вышел в холл, отвечая на телефонный звонок, и видел, как водитель привычным движением взял на руки девочку, одетую во все розовое, и понес ее в ресторан. Навстречу им в холл выбежала Мадина. Нужно было видеть, с какой нежностью она опустилась на колени перед дочерью, вглядываясь в ее личико и расспрашивая о чем-то. Девчушке тогда было года два, и она вовсю уже болтала – бойко, смешливо, приводя в восторг всех, кто ее слышал. Водитель, тот самый Айса, стоял рядом. Мадина обращалась то к девочке, то к нему, вместе они что-то обсуждали, и по их разговору я понял, что он привез ей дочку, чтобы она могла увидеться с ней до того, как ее уложат спать. В эту минуту девчушка что-то произнесла, состроив смешную гримасу, отчего оба взрослых издали возглас удивления, а потом все трое рассмеялись. Вот тут-то я и увидел прежнюю улыбку Мадины. С этой улыбкой она прижала к себе дочь, и с этой улыбкой, все еще стоя на коленях, посмотрела снизу вверх на Айсу, которому, по всей видимости, вверяла самое дорогое, что у нее есть.
Казалось, у них с Федей все шло, как прежде, и тем неожиданнее оказался потрясший семью скандал и решение Феди обнародовать свое новое увлечение. Пожалуй, никто не удивился бы, если бы топнула ногой Мадина. А тут Федя, папенькин сынок, палец о палец не ударивший ради благополучия семьи, раскапризничался и захотел, видите ли, новую игрушку. Семья высказалась однозначно: видя, что попытки урезонить Федю на этот раз ни к чему не привели, вся родня в лице Магомеда Магомедовича встала на сторону невестки. Все знали, как Магомед Магомедович любит внуков. Он скорее согласится распрощаться с сыном, чем позволит случиться чему-то, что хоть как-то ухудшит жизнь подрастающих отпрысков. Его слово – закон, а потому все в доме, от мала до велика, выступили единым фронтом. Федя остался один на один со всем внушительным семейством. Единственный, чье мнение никому до сих пор не было известно, это Мадина. Никто не знал, что думает она, на что надеется. Даже Федя. Он и раньше не слишком беспокоился об этом, а сейчас, окрыленный новой страстью, он весь отдался чувствам и думать ни о чем не мог. Наверно, он наделся, что все как-нибудь утрясется. Что отец все устроит. Что Мадина пообижается на него, как положено, и примет все как есть. Но она словно бы и не обижалась. Во всяком случае, не показывала виду. Посещала мероприятия под руку с мужем и стойко держала лицо. За ее спиной шептались, а она и бровью не вела. Как будто ее это не касалось. «Кавказский характер», – говорили о ней и неодобрительно качали головой. Пора бы уж показать кузькину мать этому подлецу! Пора бы поставить его на место! А Мадина такая сдержанная, такая покорная – как будто все еще живет в горах. И все еще боится мужа.
– Ты почему не на Сардинии? – спросил я, как только Федя появился в ресторане и мы обнялись. Как я и думал, он пришел один, и по лицу его было ясно, что что-то стряслось.
– Да ну, – он махнул рукой, – мне вообще не до Сардинии. Все намного хуже.
Он хотел встретиться со мной, чтобы поговорить, так что мы заказали еду и сразу перешли к делу.
– Мадина, – сказал он.
Что ж, этого можно было ожидать. Наверно, она наконец высказалась. Не хочет развода?
– Пффф… Если бы!
Федя мученически ухмыльнулся и выдавил:
– Не поверишь. Замуж собралась.
Вот это да. Неожиданно.
– Это еще полбеды. Знаешь, за кого?
Он нервно повернулся, чтобы достать из куртки сигареты, и, не заметив официанта за спиной, сшиб локтем поднос. Грохнула об пол посуда. Вокруг нас засуетились, и в этом шуме Федя проорал мне через стол:
– За Айсу! Ты представляешь? Да, да! За него! За моего слугу! Вот у меня такое же лицо было, когда она мне это сказала!
Оказывается, накануне его отъезда к нему подошла Мадина, со словами «нужна твоя подпись» увела его в кабинет и сунула по нос ошарашенному Феде бумаги на развод. Тут выяснилось, что ей все давно известно – и о его новой пассии, и об их планах.
– Хочешь жениться на ней, женись. Но сначала подпиши.
– Но зачем, – не понимал Федя, – зачем нам сейчас разводиться?
У него и самого, конечно, появлялись мысли о разводе, но он еще не обдумывал это всерьез и совсем не ожидал, что первой произнесет это слово Мадина.
– Я тоже замуж выхожу!
– Чего… Ты шутишь?
Но она не шутила. И его насмешливый тон ее задел. Он что же думает, что она не может устроить свою жизнь без него? Что ею не может заинтересоваться другой мужчина? Так вот, пусть знает – ей сделал предложение Айса, и она приняла его.
Федя ушам своим не верил. Айса? Слуга без роду без племени, кое-как прибившийся к их семье? Айса, который в руках не держал ничего кроме четок? Который, кроме Корана, ни одной книги за всю жизнь не прочел? Который целыми днями ковыряется в своем Гелендвагене, у которого пальцы черные от мотора, которого за один стол с приличными людьми не посадишь? Который по-русски и говорить-то толком не может, а только мычит что-то в ответ со своим ужасным акцентом? Айса, который ничего в жизни не умеет, кроме как исполнять приказы и быть у всех на побегушках? Вот этот Айса смеет делать предложение его жене?!
