– И съедят тебя, такую кралю, и не поперхнутся. А вот ты попробуй с моё полежи. Уже третий год пошёл, как непригодна к употреблению.
Спагеттина Стеша удивилась – она была уверена, что баба Марфа поставит эту крашенную помидорами выскочку на место. Но старая лапша говорила спокойно и даже грустно. И от этого Стеше стала ещё больше неприятна красная макаронина. Баба Марфа хотела ещё что-то сказать, но закашлялась. Когда в магазине поставили кондиционеры, лапша стала часто простужаться и кашлять. А старые макароны, как и люди, болеют долго и тяжело.
На следующее утро красная макаронина проснулась от резкого толчка. А раз толкнули её, то она толкнула бабу Марфу и Стешу.
– Ну что, горемычная, чтоб тебе пусто было, – пробурчала баба Марфа. Хотя она не спала: бессонница, вот ведь напасть. Сон не идёт. В пять утра проснулась, и даже этикетки не помогают. Баба Марфа, чтобы заснуть ещё хоть на полчасика, читала этикетки соседок. По слогам. Потому что от старости плохо видеть стала. А этикетки маленькими буквами стали писать. Не разберёшь. А то вообще моду взяли – на иностранных языках пишут. На Стеше и на этой красной лахудре было написано: «Паста». Сначала другими буквами, иностранными, а рядом – русскими, понятными.
– Паста – это чё такое? – спросила баба Марфа у Стеши.
– Точно не знаю, но меня в Италии так называли, – похвасталась Стеша. Не хотела хвастаться, а всё равно получилось.
– Значит, макароны по-ихнему, – догадалась баба Марфа. Стеша была ещё молодой спагеттиной, любила поспать и тоже рассердилась, когда её разбудили.
– Что вы опять толкаетесь? – спросила она красную макаронину.
Но макаронина не ответила. Она смотрела на нового соседа по полке, которого только что подселили. Совершенно неприлично смотрела – чуть из упаковки не вывалилась. Стеша тоже скосила глаза и подвинулась, чтобы было лучше видно. Там, прямо с самого края, лежали самолёты и машины. Тоже разноцветные – бело-красно-зелёные.
– Ой, смотрите, смотрите, кто здесь, – зашуршали пакетами другие макаронины-барышни на полке.
Машины и самолёты на полном газу демонстрировали габариты и мощность.
– Ой, допрыгаются касатики, как пить дать, допрыгаются, – прокомментировала баба Марфа, хотя ничего не видела из своего угла. И как в воду глядела. Упаковка с макаронной техникой шмякнулась на кафельный пол и порвалась. Самолёты разлетелись, машины разъехались. Прошёл мужчина, прокатил тележку и раздавил машинку.
– Авария, – отреагировала на хруст баба Марфа.
Потом пришла уборщица, собрала в совок всех, кто не успел отлететь и отъехать под полку, и унесла. Все макароны на полке смотрели вниз, чуть не падая и едва не закручиваясь в спирали. Только рожкам и было хорошо. Они могли не бояться свернуть себе шею, потому что и так были перекрученные.
Стеша тоже тянула и без того длинную шею.
И только благодаря своему росту увидела, как красная макаронина с тихим хрустом переломилась пополам. Не прямо посередине, а чуть выше, там, где у людей находится сердце, а у макарон – перемолотое пшеничное зёрнышко.
– Ты чего? – Стеша от неожиданности забыла правила этикета и сказала не «вы», а «ты», хотя «тыкать» малознакомым макаронинам неприлично.
– Его больше нет, – сказала красная макаронина. Она перестала привычно визжать и стала говорить нормально. Даже слишком тихо.
– Кого – его? – не поняла Стеша.
– Его, – выдохнула макаронина, – того самолёта. Самого красивого в упаковке. Самого смелого, самого-самого. – Макаронина заплакала – Стеша видела капельку воды на упаковке. Хотя, может быть, это опять стал протекать кондиционер – он как раз над ними висел и уже два раза протекал прямо на их полку.
– Не плачь, – сказала Стеша.
– Поплачь, легче будет, – посоветовала баба Марфа.
Стеша смотрела, как плачет красная макаронина. От горя она перестала быть цвета спелого томата и даже, казалось, потемнела. Стала то ли бордовой, то ли чёрной. Или это лампочка опять перегорела, и Стеше показалось. Но Спагеттина решила не думать про кондиционер. Вот рядом коллега по цеху страдает, а Стеша плохое о ней думает. Так нельзя.
– Вы знаете, – она опять перешла на «вы», – его не унесли, он под нашу полку успел залететь. Я видела. Точно вам говорю. Я же длинная, и мне было лучше видно. Так что он здесь. Здесь. Не плачьте.
– Оклемается, соколик, и прилетит, – поддержала Стешу баба Марфа. Стеша про себя даже удивиться успела. Она ведь соврала, видела, что уборщица всех в совок собрала. Просто макаронину пожалела. А бабе Марфе зачем врать? Тем более этой – крашеной?
Но Стеша не успела додумать эту мысль. Её вдруг вырвали из тёмного и привычного угла и бросили куда-то в свет, поверх журналов и пакета молока.
– Баба Марфа, – закричала Стеша, – что это?!
– Это жизнь, Стешенька, – услышала она шуршание старой лапши.
Эклер Валера
Эклер Валера родился пирожным. Не простым, не волшебным, а фокусным. Волшебное – это как в сказке, раз – и вдруг случилось волшебство. Дракон заговорил, например. А фокусное – это как в цирке. Есть специальный секрет, который нужно знать, чтобы получился фокус. И никому про этот секрет не рассказывать. Потому что никто не должен знать, как фокус получается. Тогда интересно. Почти как в сказке.
Так вот эклер – пирожное с секретом. Как крем или сгущёнка внутрь попадают? Сверху же ничего не видно, а откусил – и раз, крем. Но Валера этот секрет знал – ему мама рассказала. Даже папа не знал этот секрет. И, как говорила мама, знать не хотел – у него и так голова делами всякими забита. Мальчики вообще не любят про кухню думать. Только сначала, когда ещё маленькие, любят, а потом разлюбливают. Но некоторые мальчики продолжают всякие секреты про кухню узнавать, когда взрослыми становятся. Они поварами работают. А ещё совсем некоторые знают такие фокусы, которые даже тётеньки не знают. Потому что есть такие тётеньки, которые как дяденьки – на кухню их калачом не заманишь. А калач – это очень вкусный бублик. Но папа Валеры фокусов не знал, и маме Валеры пришлось встать к плите, хотя она считала, что есть дела поинтереснее кулинарных фокусов. Но ей так хотелось, чтобы Валере было вкусно. Она же мама. А мамы, они всегда сначала о детях думают, а потом о себе. Хотя дети в это ни за что не верят. Они думают, что мамы всё им назло делают. Чтобы было невкусно, неинтересно, не так, как хочется детям. А так, как хочется мамам.
Так вот, оказывается, в эклерах есть дырка, куда крем кладут. Только она не сверху, а сбоку. Сначала тесто делают, как лепёшечки. А потом в духовку ставят. В духовке это тесто превращается в кружочки, которые внутри – пустые. Вот какой секрет. Потом эти кружочки разрезают сбоку и крем в эту специальную пустоту запихивают маленькой ложечкой. И склеивают. Да. Не верите? А зря. Тесто от крема склеивается, как клеем. И ничего не видно. Такой фокус.
Валера очень не любил есть крем. А нужно было есть его три раза в день хорошо и ещё два раза по чуть-чуть. Не успеешь проснуться – крем нужно есть. Только-только погулял и поиграл – и опять есть, на самом интересном месте игры.
– Валера, пора обедать, – звала мама.
– Я уже обедал, – кричал он.
– Ты завтракал, а сейчас – время обеда.
– Не хочу, – спорил с мамой Валера.
– Пора есть, – говорила мама.
– Не хочу.
– Иди, крем остывает.
– Сейчас, – обещал Валера. Он хотел доиграть, потому что неинтересно потом опять сначала начинать.
– Я не буду тебе подогревать, – сердилась мама, – крем давно на столе.
Вот почему мамы, они такие? Если зовёт есть, то нужно идти сразу же. Вот сию минуту. И начинают сердиться, если не приходишь сразу. И вообще, наверняка это какая-нибудь мама придумала про завтраки, обеды, полдники и ужины в одно и то же время. А почему нельзя завтракать вечером, а ужинать – утром? А полдничать вообще ночью. Вот это было бы здорово!
Валера приходил, садился за стол, но мама всё равно была недовольна.
– Как ты сидишь? Сядь ровно. Ты сейчас со стула упадёшь. Пододвинься ближе, – бурчала мама.
Валера всегда сидел на половинке стула. Чтобы быстрее выскочить из-за стола. А мама его усаживала целиком, да ещё стул к столу пододвигала близко. Захочешь – не выскочишь из такой придвинутости. Есть еду так, как хочет мама, – сплошное мучение. Ногой болтать нельзя, попой елозить на стуле нельзя, локти на стол ставить нельзя, руками размахивать нельзя, есть руками тоже нельзя. Ужасный ужас. Ещё нужно стараться не опрокинуть стакан с кремом, не уронить ложку или ещё чего похуже – тарелку. А самое сложное – чтобы еда из ложки на тарелку падала. Ну никак у Валеры еда назад не падала. Всё время промахивалась – то на стол рядом с тарелкой упадёт, то на пол, то на стул. И это ведь правда сложно. Стакан же не клеем приклеен. Чуть-чуть его заденешь, и – дзынь, всё вокруг в креме. И почему Валере нельзя попой по стулу елозить, а тарелке по столу – можно?
– Почему нужно есть сидя, а нельзя лёжа? – спрашивал Валера маму.
– Потому что поперхнёшься, – отвечала мама.
– А почему маленькие дети не поперхиваются? И я раньше ел и не поперхивался, – спрашивал опять Валера. Он видел на фотографиях в альбоме – когда он был совсем маленьким эклером, мама держала его на руках и кормила кремом из бутылочки.
– Потому что так можно есть только маленьким, – отвечала мама. Ей нужно было ещё убрать со стола, помыть посуду и приготовить на ужин крем.
– Нет, хочу есть лёжа, как маленький, – раскапризничался Валера.
– Хорошо, попробуй, – почему-то согласилась мама, хотя мамы на такое никогда не соглашаются.
Валера лёг на пол, рядом поставил тарелку. Ничего не получилось. Во-первых, тарелку было не видно, во-вторых, неудобно задирать голову, чтобы ложкой взять крем, и, в-третьих, не глотается. Приходилось садиться, чтобы проглотить. Пока съел три ложки – устал от этих подниманий, даже живот заболел. К тому же футболку испачкал. А попробуйте с ложкой в руках такое сделать! Это же прямо цирковой номер. Валера быстренько переодел футболку, чтобы мама ни о чём не догадалась.
– Ну и как, – спросила мама, когда Валера вернулся на кухню, – удобно?
– Очень удобно, – ответил Валера, потому что ни за что не хотел признавать, что мама, как всегда, права. Она и так была уверена, что всегда права, а Валера не прав.
