Я пристально наблюдал за мисс Трелони и сиделкой, пока они обменивались взглядами. Видимо, я настолько привык мысленно оценивать каждого свидетеля в суде и составлять мнение о нем, исходя из разных бессознательных жестов и общей манеры поведения, что привычка эта распространилась и на частную мою жизнь. В этот момент все, что интересовало мисс Трелони, интересовало и меня, а так как она воззрилась на мисс Кеннеди с откровенным любопытством, я невольно тоже присмотрелся к даме, дабы составить свое мнение о ней. Сравнивая двух этих женщин, я словно заново увидел мисс Трелони. Внешне они являли собой полную противоположность друг другу. Мисс Трелони – высокая и стройная, темноволосая, с правильными чертами лица. У нее огромные, бархатно-черные, таинственно глубокие глаза. Смотреть в них все одно что смотреть в черное зеркало, какое доктор Ди использовал в своих колдовских ритуалах. Как-то на пикнике один старый джентльмен, известный путешественник по Востоку, сказал, что бывают такие глаза, в которые глядишь так, словно «глухой ночью глядишь через открытую дверь на огни далекой мечети». Темные брови ее под стать всему облику: густые, изящно изогнутые, они служат достойным обрамлением для прекрасных бездонных очей. Волосы у нее тоже черные, но при этом тонкие как шелк. Обычно черные волосы говорят о животной силе и неукротимой пылкости натуры, однако здесь об этом не идет и речи. Мисс Трелони – совершенный образец утонченности и благородного воспитания, и хотя в ней нет ни малейшего намека на слабость, вся ее сила скорее духовного свойства, нежели животного. Она сама гармония. Стройный стан, гордая осанка, дивные волосы, прелестные глаза, выразительные полные губы, белоснежные зубы, будто освещающие нижнюю часть лица, как глаза освещают верхнюю, высокие точеные скулы, длинные нежные пальцы, узкая гибкая кисть, чрезвычайно подвижная и словно живущая собственной, независимой от руки жизнью, – все эти совершенства сливаются в образ восхитительной женщины, покоряющей сердце и изяществом, и красотой, и очарованием.
Сиделка Кеннеди, напротив, была ниже среднего роста, коренастая, с полными руками и широкими, сильными, привычными к труду ладонями. Все в ее наружности было цвета осенней листвы: желтовато-каштановые волосы, густые и длинные, золотисто-карие глаза, загорелое конопатое лицо с кирпично-румяными щеками. Красные губы и белые зубы не нарушали, а лишь подчеркивали общую цветовую гамму. Задорно вздернутый нос, как все подобные носы, заставлял предположить в ней натуру великодушную, деятельную и доброжелательную, а широкий чистый лоб, пощаженный веснушками, свидетельствовал о живом уме и здравомыслии.
По пути из госпиталя доктор Винчестер посвятил сиделку в необходимые медицинские подробности, и теперь она без лишних слов приступила к своим обязанностям. Деловито осмотрев недавно собранную кровать и взбив подушки, она обратилась к доктору за указаниями. Затем мы вчетвером подняли бесчувственного мужчину с дивана и, стараясь ступать в лад, перенесли на постель.
Вскоре после полудня, когда вернулся сержант Доу, я отправился в свои комнаты на Джермин-стрит, чтобы отослать в дом Трелони все вещи, бумаги и книги, которые могли мне понадобиться в ближайшие дни, а потом поспешил в суд.
Сегодня там принималось окончательное решение по важному делу, а потому судебное заседание затянулось. Когда я въезжал в ворота особняка на Кенсингтон-Пэлас-роуд, часы уже пробили шесть.
Меня разместили в просторной комнате рядом с покоями больного. В тот вечер мы еще не установили точный распорядок дежурств, и они распределились между нами неравномерно. Сиделка Кеннеди, продежурившая весь день, легла спать, поскольку собиралась снова заступить на пост в полночь. Доктор Винчестер, столовавшийся в доме, оставался рядом с пациентом до ужина, после которого сразу же вернулся обратно. Во время ужина у постели мистера Трелони находилась миссис Грант в обществе сержанта Доу, пожелавшего закончить тщательный осмотр комнаты и смежных с ней помещений. В девять часов мы с мисс Трелони пришли сменить доктора. Днем девушка поспала пару часов, дабы набраться сил для ночного бдения. Она сказала мне, что решила по крайней мере сегодня наблюдать за отцом всю ночь напролет. Я даже не попытался отговорить ее, ясно понимая, что она от своего решения не отступит, но тотчас же твердо положил, что буду наблюдать за мистером Трелони вместе с ней, если, конечно, она не даст понять, что не нуждается в моей помощи. Однако о своем намерении я пока сообщать ей не стал. Мы вошли в комнату на цыпочках – так тихо, что склонившийся над кроватью доктор наших шагов не услышал и вздрогнул от неожиданности, когда поднял глаза и увидел нас рядом. Было очевидно, что загадочность всей этой истории начинает действовать ему на нервы, как это уже случилось с иными из нас. Явно досадуя на себя за то, что выказал испуг, он торопливо заговорил, словно пытаясь скрыть смущение:
– Я теряюсь в догадках, право слово… решительно не понимаю причин столь глубокого и продолжительного ступора. Я еще раз тщательнейшим образом осмотрел пациента и могу с уверенностью утверждать, что мозг его не поврежден: во всяком случае, никаких следов внешнего воздействия нет, – и все жизненно важные органы, похоже, целы. Несколько раз, как вы знаете, я поил мистера Трелони питательным бульоном, и это определенно пошло на пользу. Сейчас дыхание у него ровное и глубокое, а пульс стал медленнее и сильнее, чем был утром. Я не нахожу ни малейших признаков, свидетельствующих о применении какого-либо известного мне наркотического вещества, а бессознательное состояние пациента не похоже ни на один из случаев гипнотического сна, которые я в свое время наблюдал в клинике Шарко в Париже. Что касается этих ран, – он осторожно дотронулся пальцем до перевязанного запястья левой руки, лежавшей поверх одеяла, – объяснить их происхождение я не в силах. Они могли быть нанесены зубьями ворсовальной машины, но такое предположение, мягко говоря, несостоятельно. Теоретически существует также вероятность, что раны нанесены неким диким зверем, предварительно потрудившимся заточить когти. Однако и такое тоже трудно себе представить. Кстати, не держите ли вы в доме каких-нибудь диковинных домашних животных вроде камышового кота или чего-нибудь подобного?
С печальной улыбкой, от которой у меня защемило сердце, мисс Трелони ответила:
– О нет! Отец не любит животных, разве что мумифицированных. – В голосе ее слышалась то ли горечь, то ли ревность. – Даже моего бедного котика он только терпит в доме. И хотя кота милее и воспитаннее не сыскать в целом свете, он здесь словно преступник на испытательном сроке, и в эту комнату его не пускают.
Не успела она договорить, как кто-то тихонько подергал снаружи дверную ручку. Мгновенно просияв, мисс Трелони вскочила на ноги и быстро направилась к двери.
– А вот и он, мой Сильвио! Он всегда встает на задние лапы и дергает дверную ручку, если хочет зайти в комнату. – Девушка открыла дверь и заговорила с котом, будто с маленьким ребенком: – Ну, кто тут у нас хочет к мамочке? Ты хочешь? Ну заходи, только, чур, от меня ни на шаг! – Она подняла кота на руки и вернулась к нам.
Это было поистине великолепное животное. Шиншилловый перс с длинным шелковистым мехом, царственного вида кот с надменными повадками при очевидном добродушии нрава и с крупными лапами, которые он широко расставлял, спрыгивая наземь. Мисс Трелони принялась ласкать любимца, но тот вдруг извернулся угрем и выскользнул у нее из рук. Пробежав через комнату, он остановился перед низким столиком, где стояла мумия какого-то животного, и злобно замяукал и зашипел. Девушка мигом кинулась к нему и вновь подхватила на руки; кот яростно брыкался и извивался, пытаясь вырваться, однако не кусался и не царапался, ибо явно любил свою прекрасную хозяйку. Едва оказавшись у нее на руках, он перестал ворчать и шипеть, и мисс Трелони шепотом выговорила ему за непослушание:
– Плохой Сильвио, плохой! Ты нарушил обещание, которое дала за тебя мамочка. А теперь пожелай джентльменам доброй ночи и отправляйся к себе!
С этими словами она взяла лапу Сильвио и подала мне для прощального пожатия. Пожимая мохнатую лапу, я не мог не восхититься ее внушительными размерами и красотой.
– Ух ты! На ощупь похоже на боксерскую перчатку с когтями!
– Оно и неудивительно, – улыбнулась мисс Трелони. – Разве вы не заметили, что у моего Сильвио на лапке семь пальчиков? Вот смотрите! – Она раскрыла кошачью лапу, и на ней действительно оказалось семь коготков, причем каждый был словно заключен в тонкую нежную оболочку, похожую на крохотную раковину. Когда я осторожно погладил внутреннюю сторону лапы, когти выдвинулись, и один из них случайно – ибо кот уже успокоился и лишь умиротворенно мурлыкал – вонзился мне в палец. Отдернув руку, я невольно воскликнул:
– Ого! Да у него когти острые как бритва!
– Вот как? – отрывисто произнес доктор Винчестер, который секунду назад подошел к нам, а теперь наклонился, разглядывая когти, и резко охнул.
Пока я гладил присмиревшего кота, доктор прошел к письменному столу, вырвал из бювара лист промокательной бумаги и вернулся к нам. Он положил листок себе на ладонь и, коротко извинившись перед мисс Трелони, поместил на него лапу Сильвио, после чего довольно крепко придавил ее другой рукой. Высокомерный кот, изрядно возмущенный такой бесцеремонностью, попытался выдернуть лапу. Очевидно, именно этого доктор и добивался: вырываясь, кот выпустил когти и оставил на мягкой бумаге несколько царапин. Затем мисс Трелони унесла своего любимца из комнаты.
– Престранная история с этой мумией, знаете ли, – сказала она, возвратившись через несколько минут. – Когда Сильвио впервые пришел в эту комнату – вернее, когда я принесла его, совсем еще крохотным котенком, чтобы показать отцу, – он повел себя точно так же: запрыгнул на столик и принялся царапать и кусать мумию. Отец тогда страшно рассердился и велел выгнать бедного Сильвио вон из дома. И только когда мой котик – через меня – дал слово впредь никогда сюда не соваться ни под каким видом, он неохотно разрешил ему остаться.
Пока мисс Трелони отсутствовала, доктор Винчестер снял повязку с руки ее отца. Поскольку рана была тщательно промыта, глубокие ярко-красные порезы на запястье виднелись отчетливо. Доктор сложил листок перпендикулярно царапинам, оставленным на нем кошачьими когтями, и приложил к ране. Секунду спустя он вскинул торжествующий взгляд и знаком подозвал нас.
Царапины на бумаге в точности совпадали с порезами на запястье! Никаких объяснений не требовалось.
– Лучше бы мастер Сильвио не нарушал свое слово! – заметил доктор.
Последовало продолжительное молчание, потом мисс Трелони воскликнула:
– Но Сильвио не было здесь прошлой ночью!
– Вы уверены? И сможете доказать это при необходимости?
– Я уверена, но, боюсь, доказать это будет трудно, – поколебавшись, ответила девушка. – Сильвио спит в корзине в моей комнате. Вчера вечером я точно уложила его туда. Ясно помню, как укрыла его и подоткнула одеяльце. А сегодня утром я сама достала кота из корзины. Ночью я его здесь точно не видела, хотя это, конечно, ни о чем не говорит: ведь я была слишком взволнована и слишком занята моим бедным отцом, чтобы обращать внимание еще на что-нибудь, даже на Сильвио.
Доктор покачал головой и сказал не без некоторой печали:
– Так или иначе, сейчас уже не имеет смысла что-либо доказывать. Любой кот успел бы слизать с лап все следы крови – если таковые были – и за сотую часть времени, которое прошло с момента несчастья.
Вновь наступило молчание, и вновь его нарушила мисс Трелони.
– Я сейчас подумала и поняла: бедный Сильвио никак не мог поранить отца. Моя дверь была плотно закрыта, когда меня разбудил шум. Закрыта была и дверь отцовской комнаты, когда я подошла к ней и прислушалась. Когда же я вошла, рана у него на запястье уже была, а значит, ее нанесли до того, как Сильвио мог проникнуть в комнату.
Довод звучал убедительно, особенно для меня как для адвоката: присяжные сочли бы такое доказательство вполне удовлетворительным. Я обрадовался, что Сильвио оправдан потому, вероятно, что он был любимцем мисс Трелони. Счастливый кот! Хозяйка Сильвио просияла от радости, когда я объявил:
– Признан невиновным!
Помолчав немного, доктор Винчестер сказал:
– Приношу свои извинения мастеру Сильвио. Но мне не дает покоя вопрос: почему он настроен столь враждебно к этой мумии? Вызывают ли у него такое же раздражение другие мумии в доме? Их здесь, надо полагать, немало. Три я видел в холле.
– О, их здесь великое множество, – ответила мисс Трелони. – Порой я просто не понимаю, где нахожусь: в частном доме или в Британском музее. Но Сильвио нет дела ни до одной из них, кроме этой. Должно быть потому, что это мумия животного, а не мужчины или женщины.
– Возможно, это мумифицированный кот, – предположил доктор и, поднявшись с места, пересек комнату, чтобы рассмотреть мумию поближе. – Да, так и есть: мумия кота, притом превосходная. Не будь он любимцем какой-то очень важной особы, не удостоился бы такой чести. Смотрите! Искусно расписанный картонаж и обсидиановые глаза – в точности как у человеческих мумий. Удивительное все-таки свойство – способность животных распознавать представителей своего вида. Вот мертвый кот, забальзамированный четыре-пять тысяч лет назад, – и другой кот, другой породы, практически из другого мира, готов наброситься на него, словно на живого! Мне хотелось бы немного поэкспериментировать с вашим котом, если вы не против, мисс Трелони.
Поколебавшись, девушка ответила:
– Конечно, делайте все, что считаете нужным и правильным, но, надеюсь, это не причинит никакого вреда или беспокойства моему бедному Сильвио.
– О, с ним все будет хорошо, – улыбнулся доктор. – Я приберег бы свое сочувствие для другого участника эксперимента.
– Как вас понимать?
– Мастер Сильвио будет нападать, а пострадать придется другому коту.
– Пострадать? – с тревогой переспросила девушка.
Улыбка доктора стала шире.
– Прошу вас, не волнуйтесь. Другой кот не пострадает в нашем понимании этого слова – ну разве что наружные покровы и общее строение.
– Бога ради, о чем вы говорите?
– Всего-навсего о том, моя дорогая юная леди, что вторым участником эксперимента станет забальзамированный кот вроде этого. Полагаю, мне не составит труда приобрести подобную мумию на Мьюзеум-стрит. Я поставлю ее здесь на столик вместо вашей – надеюсь, вы не сочтете, что мы нарушим волю вашего отца, если произведем на некоторое время такую замену. И тогда мы первым делом выясним, питает ли Сильвио неприязнь к любой кошачьей мумии или же только к этой.
– Даже не знаю, – неуверенно проговорила мисс Трелони. – Мне кажется, распоряжения отца должны выполняться неукоснительно. – Немного помолчав, она продолжила: – Но, разумеется, в нынешних обстоятельствах мы обязаны сделать все, что в конечном счете послужит ему во благо. Вряд ли эта мумия имеет какое-то особенное значение.
Доктор Винчестер ничего не ответил. Он сидел неподвижно, с таким сосредоточенно-серьезным лицом, что часть его серьезности передалась и мне, – и я вдруг яснее прежнего осознал всю странность дела, в которое оказался столь глубоко вовлечен. Мысль эта, однажды возникнув, безраздельно завладела мною. Она росла, развивалась, пускала ростки и размножалась тысячью разных способов. Самая комната со всем, что в ней находилось, служила благодатной почвой для странных мыслей. Здесь было так много древних артефактов, что воображение невольно переносило любого в неведомые земли и неведомые времена. Здесь было так много мумий и связанных с ними предметов, которые источали всепроникающие запахи битума, камеди и пряностей – «Черкассии и нарда ароматы», – что всякий, независимо от своего желания, погружался в раздумья о незабвенном прошлом. Разумеется, комната освещалась слабо и лишь тщательно затемненными светильниками – ни лучика прямого яркого света, что являет собой самостоятельную силу или самостоятельную сущность, готовую войти в дружеские отношения с вами. Даже невзирая на огромные размеры комнаты, потолок в ней казался слишком уж высоким. Здесь нашлось место для великого множества предметов, какие не часто встретишь в обычной спальне. В дальних углах сгущались причудливые зловещие тени. Присутствие многочисленных мертвецов и дыхание древнего прошлого ощущались мной столь остро, что я не раз боязливо озирался по сторонам, словно ожидая увидеть поблизости некую странную личность или подпасть под чье-то постороннее влияние. В такие моменты меня не успокаивало даже то, что рядом находились доктор Винчестер и мисс Трелони. Поэтому я испытал невыразимое облегчение, когда в комнате появился еще один человек, а именно сиделка Кеннеди. Эта деловитая, уверенная в себе, расторопная молодая женщина, несомненно, привнесла элемент безопасности в мир моего взбудораженного воображения. От нее исходила эманация здравомыслия, которая пронизывала все и вся вокруг. Вплоть до прихода сиделки я строил самые разные и самые дикие догадки насчет нашего бесчувственного подопечного – и, в конце концов, все вокруг него, включая даже меня самого, вовлеклось в мои фантазии, переплелось с ними, пропиталось ими… Но с появлением мисс Кеннеди все разом встало на свои места: мистер Трелони – просто жертва несчастного случая или нападения; комната эта – всего лишь покои больного, а тени в углах – самые обычные, и ничего зловещего в них нет. Единственное, от чего я никак не мог полностью отрешиться, так это странный египетский аромат. Можно заключить мумию в стеклянный сосуд и наглухо запечатать, дабы она не подвергалась разъедающему воздействию воздуха, но даже сквозь стекло она все равно будет источать своеобразный запах. Кто-то может подумать, будто за четыре-пять тысячелетий любые предметы утрачивают все воздействующие на обоняние свойства, но опыт показывает, что мумии сохраняют свой запах и секрет его по-прежнему не разгадан. Ныне мы знаем о нем столь же мало, как знали люди в древние времена, когда бальзамировщики погружали мертвое тело в содовую ванну.
Я резко выпрямился в кресле, возвращаясь к яви из мира грез. Похоже, египетский запах подействовал на мои нервы… память… самою волю.
Меня вдруг осенила мысль, которая была сродни вдохновению: если запах мумий столь сильно повлиял на меня, не могло ли оказаться так, что человек, который провел в этой атмосфере полжизни или даже больше, постепенно, медленно, но неотвратимо вбирал в свой организм какие-то летучие вещества, которые, достигнув определенной концентрации, преобразовались в некую новую силу неведомой природы, воздействующую на него… или же… или…
Я поймал себя на том, что вновь погружаюсь в забытье. Э нет, так дело не пойдет. Мне нужно принять меры, чтобы оставаться бодрствующим и не предаваться размышлениям, ввергающим в подобие транса. Прошлой ночью я спал всего несколько часов, и сегодня мне предстоит бодрствовать всю ночь. Не сообщая о своем намерении, дабы не усугублять беспокойство и тревогу мисс Трелони, я тихонько покинул комнату, спустился вниз и вышел из дому. Я нашел поблизости лавку аптекаря, где приобрел респиратор. Когда я вернулся, было уже десять и доктор собирался уходить. Сиделка проследовала с ним до двери спальни больного, выслушивая последние наставления. Мисс Трелони неподвижно сидела у постели отца. Сержант Доу, появившийся сразу после ухода врача, стоял поодаль.
Когда к нам присоединилась сиделка Кеннеди, мы условились, что она будет дежурить до двух часов ночи, после чего ее сменит мисс Трелони. Таким образом, в соответствии с распоряжениями мистера Трелони в комнате будут постоянно находиться мужчина и женщина. А сменяться мы будем не парами, а по одному, дабы каждый новый наблюдатель мог узнавать обо всех переменах в состоянии пациента, если таковые произойдут, и сообщать о них напарнику, который появляется позже. Распорядившись, чтобы кто-нибудь из слуг разбудил меня незадолго до полуночи, я лег на диван в отведенной мне комнате и мгновенно заснул.
По пробуждении мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, кто я такой и где нахожусь. Короткий сон, впрочем, пошел мне на пользу, и теперь я уже мог оценивать положение вещей более трезво, чем до того. Я ополоснул лицо холодной водой и, освежившись таким образом, направился в комнату мистера Трелони. Я двигался очень тихо. Сестра Кеннеди неподвижно сидела возле постели больного, не спуская с него бдительного взора; детектив расположился в кресле в другом конце спальни, погруженном во мрак.
Пока я шел через комнату, Доу не шелохнулся, но когда приблизился к нему, глухо прошептал:
– Все в порядке, я ни на миг не сомкнул глаз!
«Необходимость в таких заверениях, – подумалось мне, – возникает лишь тогда, когда они не вполне соответствуют истине». Я сказал Доу, что заступаю на дежурство и он может идти спать, а в шесть утра я его разбужу. Детектив с явным облегчением вскочил с кресла и поспешил прочь, но у самой двери остановился, повернулся кругом и подошел ко мне.
– Я сплю чутко, и револьвер будет у меня под рукой, – вполголоса произнес он. – А тяжесть у меня в голове пройдет, как только я перестану дышать запахом мумий.
Значит, он тоже, как и я, чувствовал сонливость, находясь здесь!
Я спросил у сиделки, не нужно ли ей чего. На коленях у женщины я заметил флакончик с нюхательной солью. Несомненно, царивший в комнате запах оказывал снотворное действие и на нее. Сиделка ответила, что ни в чем не нуждается, но если ей что-нибудь понадобится, она тотчас даст мне знать. Я не хотел, чтобы она увидела мой респиратор, а потому прошел к креслу, стоявшему в тени у нее за спиной. Удобно расположившись там, я надел защитную маску.
Какое-то время, показавшееся мне довольно долгим, я сидел, погрузившись в раздумья. В голове моей беспорядочно теснились самые разные мысли – оно и неудивительно, если учесть все события предыдущего дня и ночи. Потом я снова стал думать о египетском запахе и, помнится, испытал приятное удовлетворение от того, что больше не ощущаю его. Респиратор делал свое дело.
Должно быть, избавление от тревоги, связанной со странным запахом, способствовало полному успокоению моего ума, в свою очередь вызвавшему полное телесное расслабление: не помню, чтобы я засыпал или просыпался, но мне вдруг явилось видение или приснился сон… не знаю, что именно это было.
Я по-прежнему находился в комнате и сидел все в том же кресле. На мне был респиратор, и я сознавал, что дышу свободно. Сестра Кеннеди сидела спиной ко мне, совершенно неподвижно. И больной лежал совершенно неподвижно, словно мертвец. Все это больше походило на немую сцену из какого-то спектакля, нежели на реальность. Все молчали, никто не шевелился. Снаружи доносились приглушенные звуки города: стук колес по мостовой, крики запоздалых гуляк, далекое эхо паровозных свистков и грохот поездов. Комната была едва освещена: тусклый свет, пробивавшийся сквозь зеленый абажур лампы, почти не рассеивал мрак. Бахрома шелкового абажура цветом походила на изумруд в бледных лунных лучах. Комната, несмотря на темноту, была полна теней. Моему взбудораженному воображению представилось, будто все предметы вокруг обратились черными тенями, которые двигались и изредка проплывали на фоне смутно видневшихся оконных проемов. Мне даже померещился какой-то звук поблизости, похожий на тихое кошачье мяуканье, потом послышался шорох портьеры и легкое позвякиванье, будто металл прикоснулся к металлу. Наконец, словно в ночном кошмаре, я осознал, что все это сон и что, вступив в его пределы, я напрочь лишился собственной воли.
Уже в следующий миг я полностью очнулся. В уши ударил пронзительный крик, комната внезапно наполнилась ярким светом. Прогремели пистолетные выстрелы: один, второй, – и по комнате поплыл тонкий белый дымок. Когда мои глаза привыкли к свету, я увидел нечто такое, что и сам чуть не завопил от ужаса.
Глава 4
Вторая попытка
Представшее моему взору зрелище походило на страшный сон во сне, но обладающий всей достоверностью яви. Комната выглядела так же, как прежде, только теперь была залита ярким светом многочисленных ламп и все предметы обрели надежную и несомненную реальность.
В кресле возле опустевшей постели сидела сестра Кеннеди в той же позе, в какой я ее видел за секунду до того, как погрузился в забытье. Она сидела выпрямившись (ибо нарочно положила за спину подушку, чтобы не сутулиться), но ее шея сохраняла неестественную неподвижность, как у человека, находящегося в каталептическом трансе. Собственно говоря, женщина вся словно бы обратилась в камень. На лице ее не отражалось ничего: ни страха, ни ужаса, – вообще никаких чувств, которые, казалось бы, должен испытывать любой в подобном состоянии. В глазах не было ни удивления, ни любопытства. Она попросту превратилась в существо, лишенное всякого разума и сознания: теплое, ровно дышащее, невозмутимое, но совершенно равнодушное к окружающему миру. Постельное белье пребывало в беспорядке, как если бы нашего подопечного стянули с кровати, не откидывая покрывал. Угол верхней простыни свисал до самого пола, рядом валялся один из бинтов, которыми доктор перевязал раненое запястье. Поодаль валялся второй бинт, а еще дальше – третий, словно указывая на то место, где находился теперь мистер Трелони. Он лежал почти там же, где его обнаружили прошлой ночью: перед большим сейфом, – и опять вытянув к нему левую руку. Однако на сей раз над ним учинили новое насилие: кто-то предпринял попытку отрубить его кисть, дабы завладеть браслетом с маленьким ключиком, и воспользовался для этого снятым со стены ножом-кукри – тяжелым оружием с широким листовидным лезвием, какое в ходу у гурков и прочих горных племен Индии. Очевидно, в последний момент что-то помешало удару, и лезвие вошло в плоть не режущей кромкой, а только острием. Запястье с внешней стороны было проколото до кости, и рана обильно кровоточила. Вдобавок прежние раны были зверски искромсаны, истерзаны, и из одной толчками, в такт ударам сердца, хлестала кровь. Мисс Трелони, в белой ночной сорочке, стояла на коленях подле отца, в луже крови. Посреди комнаты сержант Доу – в рубашке, брюках и носках – с отсутствующим видом машинально перезаряжал револьвер. Глаза у него были красные и осоловелые: похоже, он еще не вполне проснулся и плохо соображал, что происходит вокруг. Несколько слуг со всевозможными светильниками в руках столпились около двери.
Когда я встал с кресла и двинулся вперед, мисс Трелони вскинула взгляд – и с пронзительным криком вскочила на ноги, показывая на меня пальцем. До скончания дней своих я не забуду, сколь странное зрелище являла она собою тогда, в просторном белом одеянии, снизу насквозь пропитанном кровью, которая струйками потекла на ее босые ступни, когда девушка поднялась с пола. Полагаю, что я просто заснул, и потому таинственное влияние, которое испытали на себе мисс Трелони, сиделка Кеннеди и, хотя и в меньшей степени, сержант Доу, меня не затронуло. Респиратор сослужил мне добрую службу, хотя и не предотвратил трагедию, страшные свидетельства которой предстали моим глазам. Сейчас я понимаю, да и тогда сразу понял, почему мой внешний вид так испугал девушку, и без того уже смертельно напуганную случившимся. Я все еще оставался в респираторе, закрывавшем рот и нос, а волосы мои были всклокочены со сна. Должно быть, в причудливом свете многочисленных ламп, с маской на лице и растрепанный, я произвел поистине жуткое впечатление на объятых страхом людей, перед которыми внезапно появился. По счастью, я осознал это как раз вовремя, чтобы отвести еще одну беду: детектив, по-прежнему плохо соображавший, машинально направил на меня револьвер, но я успел сдернуть респиратор и остановить сержанта окриком. Он подчинился, все так же машинально, и в его красных полусонных глазах не появилось ни проблеска мысли, который говорил бы о том, что он отдает себе отчет в своих действиях. Впрочем, так или иначе, опасность миновала. Напряжение, как ни странно, разрядилось самым заурядным образом: миссис Грант, увидев свою молодую хозяйку в одной лишь ночной рубашке, принесла халат и набросила ей на плечи. Это простое действие вернуло всех нас к реальности. Шумно выдохнув единой грудью, мы занялись самым неотложным делом: требовалось остановить кровотечение из руки раненого. При одной мысли о такой необходимости я возликовал – ведь кровотечение означало, что мистер Трелони все еще жив.
Урок прошлой ночи не прошел даром. Иные из присутствующих хорошо усвоили, что? надо делать в подобном случае, и уже через считаные секунды старательные руки накладывали турникет на запястье несчастного. Одного слугу тотчас отправили за доктором, а несколько других удалились, дабы привести себя в порядок. Мы перенесли мистера Трелони на диван, где он лежал накануне, и, сделав для него все возможное, перевели наше внимание на сестру Кеннеди. В продолжение суматохи она ни разу не шелохнулась – сидела все так же прямо и неподвижно, дышала спокойно и ровно, с безмятежной улыбкой на губах. Поняв, что до прихода доктора бесполезно пытаться привести ее в чувство, мы принялись обдумывать общее положение дел.
Миссис Грант меж тем увела свою хозяйку и помогла ей переодеться. Вскоре мисс Трелони вернулась: в халате и домашних туфлях, с дочиста отмытыми от крови руками. Она уже отчасти пришла в себя, хотя по-прежнему дрожала всем телом и была мертвенно-бледна. В то время как я придерживал турникет, девушка осмотрела перевязанное запястье отца, а затем медленно обвела глазами комнату, подолгу задерживая взгляд на каждом из нас, словно искала, но не находила утешения. Она явно не знала, с чего начать и кому довериться, а потому, желая ее успокоить, я сказал:
– Со мной все порядке, я просто спал.
– Спали! – задыхаясь, проговорила мисс Трелони. – Вы спали! Когда мой отец в опасности! А я-то думала, вы бдительно следите за ним!
Упрек, хотя и справедливый, уязвил меня, но я, искренне желая помочь ей, спокойно ответил:
– Да, просто спал. Это нехорошо, я знаю. Но дело у нас обстоит далеко не «просто». Не прими я известных мер предосторожности, возможно, находился бы сейчас в таком же состоянии, что и сиделка.
Мисс Трелони бросила быстрый взгляд на странную фигуру, которая неестественно прямо сидела в кресле, похожая на раскрашенную статую. Лицо девушки смягчилось, и она с обычной своей любезностью извинилась:
– Простите меня! Я не хотела быть грубой. Но я в таком смятении и страхе, что сама толком не понимаю, что говорю. Ах, это ужасно! Я каждую секунду ожидаю какой-нибудь новой беды, страшной и непостижимой.
Слова ее поразили меня в самое сердце, и я заговорил со всей горячностью:
– Не переживайте из-за меня! Я этого не заслуживаю. Я заснул во время дежурства. В свое оправдание могу сказать лишь, что изо всех сил боролся со сном, но он незаметно овладел мной. Как бы то ни было, тут уже ничего не поправить. Возможно, когда-нибудь мы выясним все обстоятельства этой истории, а пока давайте попробуем хоть как-то объяснить случившееся. Расскажите мне все, что помните!
Мисс Трелони собралась с мыслями, и это умственное усилие, похоже, подействовало на нее благотворно: она заговорила гораздо более спокойно:
– Я спала, но внезапно проснулась с ужасным чувством, что жизни отца угрожает смертельная опасность. Вскочив с кровати, я в чем была бросилась сюда. В комнате стояла почти кромешная тьма, но мне удалось разглядеть белую ночную рубашку отца, лежавшего на полу возле сейфа, как и прошлой ночью. Затем, как мне кажется, у меня ненадолго помутился рассудок. – Она умолкла и вздрогнула.
Я перевел взгляд на сержанта Доу, по-прежнему бесцельно крутившего в руках револьвер, и спокойно вопросил:
– Скажите нам, сержант Доу, в кого или во что вы стреляли?
Полисмен встрепенулся, и привычка подчиняться приказам помогла ему наконец овладеть собой. Оглядев оставшихся в комнате слуг, он промолвил с внушительным видом, какой, полагаю, всем блюстителям закона предписано принимать перед посторонними людьми:
– Не кажется ли вам, сэр, что мы уже можем отпустить слуг? Так нам будет удобнее обсудить дело.
Я одобрительно кивнул. Поняв намек, слуги, хотя и неохотно, покинули комнату. Когда последний из них закрыл за собой дверь, детектив продолжил:
– Пожалуй, сэр, я лучше расскажу о своих впечатлениях и ощущениях, а не о конкретных действиях. Расскажу так, как мне запомнилось. – Теперь он держался смущенно и почтительно – потому, вероятно, что осознавал всю неловкость своего положения. – Я лег спать полуодетым – в том, что и сейчас на мне. Револьвер положил под подушку, с мыслью о нем и заснул. Сколько проспал – не знаю. Электрический свет я погасил, и в комнате было довольно темно. Кажется, меня разбудил чей-то крик, но точно не скажу, потому что в голове у меня все туманилось, как у человека, которому не дали выспаться после тяжелой сверхурочной работы, – хотя здесь совсем другой случай, конечно. В общем, я мигом вспомнил о револьвере и, схватив его, выбежал на лестничную площадку. Затем я ясно услышал крик – вернее, призыв о помощи – и вбежал в эту комнату. Она была погружена в глубокий мрак: лампа рядом с сиделкой не горела, и темноту рассеивал лишь слабый свет, проникавший через открытую дверь с площадки. Мисс Трелони стояла на коленях около своего отца и пронзительно кричала. Мне почудилось, будто между мной и окном движется какая-то тень, и я – в своем полусонном, полуневменяемом состоянии – без всякого раздумья выстрелил в нее. Тень немного переместилась вправо, к простенку между окнами, и я нажал на спусковой крючок еще раз. А потом вы вскочили с кресла, с этой вашей штуковиной на лице. И мне показалось… повторяю, тогда я еще не вполне проснулся и плохо соображал; уверен, вы это учтете, сэр… так вот, поскольку существо, в которое я стрелял, переместилось в вашу сторону, я принял вас за него. И уже собрался было выстрелить еще раз, но тут вы сорвали маску.
Я задал следующий вопрос (приступив к перекрестному допросу и почувствовав себя полностью в своей тарелке):
– То есть вы приняли меня за существо, в которое стреляли секундой раньше? Что за существо это было?
Сержант почесал затылок и ничего не ответил.
– Ну же, сэр, постарайтесь вспомнить, – настаивал я. – Что за существо такое? Как оно выглядело?
– Не знаю, сэр, – тихо ответил полицейский. – Мне показалось, я увидел что-то… но что именно это было или как выглядело, я не имею ни малейшего понятия. Наверное, все вышло так нехорошо потому, что, перед тем как заснуть, я думал о револьвере, а когда прибежал сюда – еще не проснулся толком и был как в тумане… каковое обстоятельство, надеюсь, вы накрепко запомните, сэр. – Он цеплялся за эту формулу извинения, как утопающий за соломинку.
Я не желал сеять рознь между нами, а хотел, напротив, чтобы мы с ним были заодно. Кроме того, я и сам чувствовал себя виноватым за собственный промах, а посему сказал самым доброжелательным тоном:
– Все верно, сержант. Ваш порыв был совершенно естественным. Разумеется, поскольку вы находились в полусонном состоянии и, вероятно, еще не вполне освободились от странного влияния, усыпившего меня и погрузившего сиделку в каталептический транс, никак нельзя было ожидать, что вы станете тратить время на раздумья. Но сейчас давайте достоверно установим по свежим следам, где сидел я и где стояли вы. Тогда мы сможем проследить и траекторию полета выпущенных вами пуль.
Необходимость применить свои профессиональные навыки заставила полисмена разом сосредоточиться. Он стал совсем другим человеком, едва приступил к делу. Попросив миссис Грант подержать турникет, я подошел к Доу и посмотрел в темноту, туда, куда он указывал. Пока он демонстрировал мне, где стоял, как выхватывал револьвер из кармана и целился, я невольно отметил механическую точность его памяти. Кресло, с которого я недавно поднялся, оставалось на прежнем месте. Чтобы найти след от пули, я попросил сержанта еще раз показать мне направление выстрела, только не револьвером, а пальцем.
За моим креслом, чуть поодаль от него, стоял высокий инкрустированный шкафчик. Его стеклянная дверца была разбита.
– Вы стреляли в эту сторону в первый раз или во второй? – спросил я.
