Опасность, конечно. Потому что можно не проснуться.
Я выхожу из туалета, тут же на вокзале покупаю симку и самый простенький кнопочный телефон.
Номер я записала заранее. Как знала.
Звоню.
– Привет, Лен. Это Эля, из Анапы, помнишь меня?
Глава 2
У Лены дома очень мило. Сразу видно, что любовь тут. Даже не по обстановке, довольно простой, кстати. Нет, по самой атмосфере. Небольшие, много о чем говорящие детали.
Детские рисунки в рамках на стенах.
Фотографии.
Она, ее муж, бешеный Данил, который в том году всю Анапу на уши поставил, добиваясь внимания своей Лены.
Они втроем с темноволосым мальчиком, наверно, сыном Лены от первого брака.
Детские игрушки, какие-то поделки, на столе вперемешку с сувенирами из Анапы и байкерскими приблудами.
Глобус и карта мира на стене.
Вроде всего много, вроде небольшой беспорядок, но так тепло.
И сама Лена, теплая.
Хлопочет на кухне, возится, что-то достает из холодильника. Явно хочет меня накормить, хоть я и просила не волноваться.
Но ее не остановить. Заваривает чай, поглядывает на меня внимательно. А я на нее смотрю. И радуюсь, так радуюсь за нее.
Живот уже большой, но движется Лена легко и изящно.
– Кто будет, знаете?
– Нет! Прячется, – смеется Лена, машинально поглаживая себя по животу.
А я смотрю, и мысль внезапно обжигает, что зря приехала.
Дура, какая дура! Подставила ее!
– Лен, мне пора вообще-то…
Поднимаюсь.
Уйти отсюда. Быстрее.
Из этого уголка чистого тихого счастья.
Чтоб не принести беду. Чтоб не разрушить.
– Сиди. Пьем чай. Болтаем. А потом придет Даня с работы, и ты все расскажешь.
Лена неожиданно включает учительский тон, и это очень прикольно. И даже хочется подчиниться. Но я не могу. И так ошибку совершила. Приперлась.
– Сиди, я сказала.
Невольно сажусь обратно. Ничего себе. Это она если в школе так командует, то дисциплина у нее идеальная должна быть на уроках!
Лена проходит из кухни, очень удобно совмещенной с гостиной, ко мне, садится в кресло. И смотрит на меня. Настойчиво так.
– Или сейчас все расскажешь. Чтоб Даню не ждать.
– Лен… – все еще пытаюсь сопротивляться я, – да я на самом деле ничего такого…
– Ты приезжаешь внезапно, без звонка. Когда мы с тобой месяц назад списывались в директе, у тебя даже мыслей не было приехать. Потом ты пропала. На звонки и сообщения не отвечала. И вот теперь ты здесь. Усталая. Худая. В глаза не смотришь. И постоянно на нервах. Эля, я не дура. Рассказывай.
– Лен… Я не хочу вмешивать… Я вообще зря приехала…
– Не зря. Ты мне помогла когда-то. И очень сильно.
– Да чем я тебе помогла…
– Вовремя сказанными словами.
Я молчу. Вспоминаю ту нашу ночевку на даче бабы Шуры, наше ночное купание, ее слезы и мои, немного пьяные, но очень убедительные слова. Что-то о том, как важно не оглядываться на окружающих и думать о себе. И идти вперед.
Тогда я верила в то, что говорила.
Да и сейчас, в принципе, верю. Но с оговорками. Потому что ты можешь не оглядываться на окружающих…
Но здесь нет гарантии, что окружающие не будут оглядываться на тебя.
Я не отследила этот момент, и попала по полной программе. И еще принесла беду своей подруге. Беременной счастливой подруге. Черт.
Видно на моем лице отражается вся напряженная работа мысли, потому что Лена неожиданно улыбается, мягко гладит меня по руке.
– Не напрягайся. Знаешь, давай-ка отдохни лучше с дороги. Тебе надо в душ, поесть, прийти в себя. А потом расскажешь, что случилось. И мы решим, говорить ли что-то Дане, или своими силами обойдемся.
Я неожиданно чувствую такую усталость, понимаю, что этот дурацкий месяц в дороге я толком и не спала, и не ела, и все время на нервах, все время оглядываясь… И я так измучилась!
И теперь слова Лены, такие простые, такие добрые, обезоруживают.
Я просто повинуюсь.
Иду в душ, долго и с наслаждением моюсь, ощущая, как с меня, наверно, тысяча тонн грязи сошла, хотя я за этот месяц мылась, конечно, и в хостелах останавливалась, и вообще не так уж плохо путешествовать автостопом одинокой девушке…
Господи, кого я обманываю? Плохо, очень плохо! Страшно! Тяжело! Ужасно!
Я неожиданно начинаю трястись, упираюсь в стенку руками и плачу. Тихо и беззвучно. Чтоб Лена не услышала. Потом успокаиваюсь, ожидаю, когда перестанут дрожать руки, торопливо умываюсь, окатываю себя холодной водой и выхожу.
Лена уже подсуетилась, на столе в гостиной чай и бутерброды. Я ем, пью, наслаждаясь горячим мятным вкусом.
Лена не выспрашивает. Она вообще потеряла недавний напор почему-то. Только смотрит внимательно, подталкивает мне то вазочку с конфетами, то домашние печенья.
Я наедаюсь и жду разговора.
Надо все рассказать. А потом найти в себе силы, собраться и уйти. И не думаю, что она будет меня задерживать, после того, как узнает, что я притащила за собой в их с Даней дом.
Пока я собираюсь с духом, Лена мягко гладит по плечу, обнимает. Просто так, без слов. И это дружеское объятие так нужно мне, так правильно, что я только выдыхаю с облегчением и прижимаюсь к ней.
– Ложись, отдохни. Я тебя укрою и пойду работать, – тихо говорит Лена, кивая на широкий диван. – А потом, когда в себя придешь, сама решишь, рассказывать, или нет. Ты прости. Я была бестактна.
В этом вся Лена. Неизменно приятная, деликатная, спокойная. И такая душевная, такая родная.
Я не сопротивляюсь, иду к дивану, низкому и широкому. На нем свободно может уместиться четыре таких, как я. Лена укрывает пледом, мягким и пушистым.
Я хочу сказать спасибо, но не успеваю. Вырубает просто моментально.
И во сне в этот раз я не вижу никаких отвязных близнецов, с которыми так славно повеселилась прошлым горячим летом, ни долгой и муторной дороги до этого большого города в средней полосе страны. Ни той твари, из-за которой я, собственно, здесь оказалась.
Нет, во сне я вижу маму. Она обнимает меня, гладит по голове и шепчет что-то о том, что Элли обязательно доберется по дороге из желтого кирпича до цели.
И потом попадет домой. Я верю маме. Она никогда не обманывала.
Я очень хочу домой.
Очень.
Глава 3
Вообще, странно, что я именно маму во сне увидела, а не бабу Шуру, например. Потому что ее-то я помню куда как лучше.
А мама…
Мама – это практически мираж. Что-то далекое, что-то, словно не со мной происходящее.
Как, наверно, и вся та глупая ситуация, в которой я оказалась.
Я, пока добиралась до места на перекладных, успела переосмыслить свое положение, обдумать его. Понять, где я прокололась, как умудрилась так подставиться. Короче говоря, было у меня время. А вот ответа на вопросы не было. По всему выходило, что так попасть могла любая.
Но попала я.
Непонятно, почему.
Никому зла не делала, жила себе и жила, старалась выбраться в нормальную жизнь после детдома.
Очень плохо в тринадцать лет потерять семью. Обычному ребенку. Но не тому, кто потерял эту семью задолго до самой физической смерти родителей. Мамы.
Моя мама была наркоманкой. Я помнила ее нормальной первые семь лет своей жизни. А потом… Уже нет. Или под кайфом, или в ломке, или в депрессухе.
Мама, конечно, не всегда такой была, родилась я в нормальной семье, но потом отец погиб, а она… Она просто не вынесла. Сломалась. Потерялась в своем горе, забыв о том, что у нее есть ребенок и ему нужна мать. А еще ему нужно есть, спать, одеваться во что-то, ходить в школу.
Я очень быстро повзрослела и поняла, что моя дорога из желтого кирпича, про которую когда-то читала мама, свернула не в ту сторону.
В доме стали появляться случайные люди, маму бросало от полного равнодушия в виноватые слезы и поцелуи…
И неизвестно, что было хуже для меня.
До десяти лет спасала баба Шура.
Формально она мне была никто. Так, соседка по дачному дому. Но реально… Она мне маму заменила. Я и прожила у нее все эти годы. И в школу ходила тоже там, в Витязево.
Опеке было глубоко наплевать тогда на меня, хотя мама на учете стояла, само собой.
И, в принципе, не могу сказать, что у меня не было детства. Было. И даже в какой-то степени счастливое. С морем, солнцем, бесконечными проделками, игрой с такими же мелкими, как и я, пацанами.
Почему-то только с мальчишками водилась, подружек не было.
Короче говоря, счастливая я была. Худая. Черная от загара, в поношенных шортах и драных футболках, с вечно сбитыми коленями и ссадинами по всему телу. Веселая и заводная.
А потом умерла баба Шура.
Неожиданно и быстро.
И про меня вспомнила опека.
Мать, которую я тогда не видела уже год, окончательно потеряла человеческий облик, и ее лишили родительских прав. По-моему, она этого так и не поняла, потому что к тому времени уже плотно сидела на крокодиле, а это – путь в никуда, все знают.
Я до сих пор жалею, что увидела ее такой. Хотя… Я умею защищаться. И тогда, глядя на опустившуюся наркоманку с колодцами на руках, я не видела свою маму.
Нет, моя мама – она другая. Она заботилась обо мне, пела песни про Элли и Тотошку…
Моя мама умерла. Тогда. Вместе о отцом. Разбилась на горном серпантине.
А это… Это не она.
Я помню, как я развернулась и вышла из квартиры. Вернулась на старую дачу бабы Шуры, да так там и просидела, пока тетки из опеки не нашли.
