Сассун что-то сказал, Эрнест поднял глаза, молча закрыл крышку фортепиано и встал.
– Спасибо вам, Айи. Спасибо, сэр. Было приятно познакомиться.
Я наблюдала, как он надел перчатку и покинул бар. Страсть и искрометность, которыми осветилось его лицо, померкли, и глубина его разочарования поразила меня. Как иностранному беженцу, ему не было места в этом городе, где многие люди, включая местных жителей, едва сводили концы с концами.
Когда я вернулась за столик Сассуна, то спросила его, не передумал ли он нанять Эрнеста. Сассун категорично замотал головой, сказав, что его американская группа, взявшая на данный момент отпуск, пользовалась большой популярностью в баре. Но он согласился продать мне двадцать ящиков джина и виски и снова напомнил мне зарезервировать номер.
Я подняла бокал, чтобы произнести тост. Двадцать ящиков алкоголя хватило бы, чтобы поддержать мой бизнес по меньше мере в течение трех месяцев, даже четырех, если бы я проявила изобретательность. В конечном итоге, этот визит оправдал себя.
* * *
Позже, сидя в машине с покрасневшими от абсента щеками, я выглянула в окно. Мой «нэш» скользил по освещенным проспектам и темным переулкам, его двигатель гудел и урчал. Вдалеке доносилась слабая музыка из баров и клубов, резкий грохот поездов с железной дороги и прерывистые выстрелы с японской военной базы в районе на севере. Прошло несколько часов с тех пор, как я в последний раз слышала игру Эрнеста на фортепиано, но звуки музыки, образы его лица и танцевавших по клавишам пальцев кружились у меня в голове. Я чувствовала себя по-другому, как будто какая-то часть меня изменилась, а мое сердце превратилось в пульсирующий инструмент.
Снаружи ветер шептал на знакомом мне диалекте декаданса, а город вальсировал в круговороте ветров и теней. Он как будто рассказывал мне о чем-то чудесном, о чем-то очень дерзком: он был моим, весь без остатка – улицы, ветер, ночь, пульсирующий джаз и желание, новая жажда опасных снов и иллюзий.
Но все это было неправильно. Я была помолвлена, мне было двадцать лет, и я была деловой женщиной. Я не должна была испытывать таких чувств к иностранцу. «Должно быть, я перебрала с «Поцелуем кобры». Завтра, когда проснусь, буду чувствовать себя по-другому и даже не вспомню, кто такой Эрнест Рейсманн». И поскольку Шанхай такой огромный, наши пути, вероятно, никогда больше не пересекутся.
Но мне хотелось бы увидеть его снова.
Я могла бы нанять его, раз уж Сассун отказал ему. И я с легкостью могла бы найти его. Жилой дом Сассуна на Пешеходной набережной, где остановился Эрнест, находился рядом с моей семейной типографией до того, как нас вынудили сменить ее месторасположение. Но Эрнест был иностранцем, что уже само по себе являлось серьезным предупреждением держаться подальше. Я напросилась бы на неприятности, поскольку китаянке не подобало держать иностранцев в качестве персонала, а посетители моего клуба, местные жители, имели привычку считать иностранцев врагами.
Но мне хотелось нанять его. Эрнест, лучший пианист, которого я когда – либо встречала, умел играть «Страйд», что, как подсказывала моя интуиция, стало бы сенсацией в моем клубе и помогло бы вдохнуть новую жизнь в мой бизнес. Если бы Эрнест доставил мне неприятности, если бы эта затея не сработала, я бы попрощалась с ним. В конечном итоге, это был бизнес.
Осмелилась бы я нанять его?
Я опустила окно, ослабила завязанные на шее лямки платья и распустила свои аккуратно завитые волосы. Только на мгновение.
Глава 9
Эрнест
Он лежал на своей койке в темноте и одними губами повторял: «Айи, Айи, Айи» – сначала нисходящий звук, потом восходящий, «Айи, Айи». Произнося ее имя, он будто карабкался по странной интонационной шкале, но оно начало ему нравиться, потому что задерживалось на языке теплым эхом, формой, силой, идеально подходившей его рту. Это было имя красоты, имя любви, и каждый раз, когда он его повторял, перед глазами всплывал образ ее лица, как горячее летнее солнце. Но это было глупо. Он только что приехал на эту чужую землю, был безработным, без гроша за пазухой и бездомным. Последнее, что ему было нужно, так это влюбиться.
Эрнест закрыл глаза. Ему приснился сон, в котором он стоял на перроне железнодорожного вокзала, и перед ним возникли взволнованные лица его родителей, их голоса барабанили в его ушах: «Эрнест, позаботься о своей сестре», – наказал ему отец, одетый в землистого цвета пальто, «Эрнест, счастливой тебе жизни, и женись на хорошей еврейской девушке», – сказала его мать с опухшими от слез глазами, ее лицо было искажено страхом и мукой.
Он проснулся с мокрым от слез лицом. У них было только две выездные визы на четверых, так что решение было принято легко. А теперь он прислушивался к дыханию Мириам, спавшей на верхней койке, его младшей и теперь уже единственной сестре.
Комитет прислал ему последнее уведомление, он должен был покинуть приют на следующее утро. И все же, к своему отчаянию, он не нашел ни работы, ни жилья.
* * *
С первыми лучами рассвета он протиснулся сквозь толпу в коридоре, в одной руке держа чемодан, в другой сжимая руку Мириам. Кивнув другим беженцам, он спросил, как с ними связаться. Мистер Шмидт покачал головой, остальные вздохнули.
– Тогда, да прибудет с вами мир, – сказал он, подбадривая их настолько, насколько смог найти в себе силы. Когда он вышел в вестибюль, там было еще больше народу, чем раньше. Прибыла новая волна беженцев, все с чемоданами, растрепанными волосами и угрюмыми лицами. По их словам, они спасали свои жизни, поскольку евреев в Берлине отправляли в лагеря, а евреев в Австрии депортировали в Польшу.
Ошеломленный Эрнест не понял, как добрался до тротуара на улице. Его родители. Получили ли они уже выездные визы? Были ли они отправлены в лагеря? А рядом с ним Мириам, зевая, сонно терла глаза.
– Куда мы идем? Еще так рано.
Холодный утренний воздух ударил в лицо, и он поежился. Его родители застряли в зоне военных действий, и он не знал, где найти безопасное укрытие для Мириам. Он не знал, куда идти.
Мимо него пробежали два рикши, нагруженные беженцами. Позади них, мистер Шмидт, искавший укрытие в церкви, забрался в грузовик. Подъехала коричневая машина и остановилась рядом с Эрнестом. Он услышал крик, но не смог разобрать слова. Затем из машины вышел китаец в черной куртке и черной кепке и отчаянно замахал ему рукой. Эрнест уставился на него, не в силах понять ни слова.
Затем он услышал имя. Ее имя. Шао Айи.
Он бросился к машине и заглянул в окно как раз в тот момент, когда оно опустилось, и на него уставилось ее прекрасное лицо.
– Привет, незнакомец. Я рада, что нашла вас раньше, чем вы ушли. Я хотела спросить, не согласитесь ли вы поиграть «Страйд» в моем клубе?
– Что? – Он не знал, что она владела клубом. Упоминала ли она об этом вчера? Шофер сунул ему что-то в руку. Открытка с музыкальным оркестром на сцене, сверкающей неоновыми огнями. Внизу был указан адрес на китайском и шесть английских слов: Ночной клуб «Тысяча и одно удовольствие». – О, да. Конечно. С удовольствием.
Ее лицо озарилось прекрасной улыбкой, и она посмотрела на его сестру и их чемодан.
– Тогда садитесь. Я отвезу вас обоих в ваше общежитие.
* * *
Так называемое общежитие представляло собой квартиру, расположенную в западной части Поселения, к югу от реки Сучжоухэ и в нескольких кварталах от ночного клуба. Айи сказала, что обеспечивала своих работников зарплатой и жильем, поскольку из-за потока беженцев с севера найти ночлег всегда было непросто. Все ее китайские работники, оркестр и танцоры бальных танцев жили в Старом городе, что ему не подходило, так как он был иностранцем. Поэтому она связалась с дядей своей лучшей подруги и сняла для него квартиру.
– И не переживайте. Я вычту арендную плату из вашей зарплаты, – сказала она.
Сколько ему будут платить, казалось, не имело значения – у Мириам была крыша над головой! Комната размером примерно двенадцать на двенадцать футов, без обогревателя и камина. Но там была кровать из бамбука, настенный календарь, деревянный стул и облупленный шкаф с двенадцатью квадратными ящиками без дверок. Общая кухня находилась в конце коридора, общий туалет – рядом с лестницей. В здании жило много китайцев, но некоторые комнаты были заколочены досками.
Айи велела своему шоферу проводить Эрнеста и Мириам в их квартиру. Сама она осталась в машине. По ее словам, если бы ее, китаянку, увидели с ним внутри здания, то это вызвало бы некоторые сплетни. Но она хотела, чтобы он начал работать в ее клубе через три дня, поскольку ей необходимо было время, чтобы найти фортепиано.
– Она хорошенькая, Эрнест, но не думаю, что я ей нравлюсь, – сказала Мириам, когда шофер ушел.
– Конечно же ты ей нравишься.
– Она неприветливая.
– Возможно, замкнутая, но не неприветливая. Но как только ты узнаешь ее поближе, то поймешь, что она очень добрая. Тебе здесь нравится? – Он подошел к окну и подергал щеколду. Она застряла. И все же, это была комната с крышей.
В широко раскрытых глазах Мириам отражалось отчаяние.
– Здесь только одна кровать.
– И что?
Мириам покраснела. Она была одного роста с ним, с длинными ногами и широкими плечами.
– Я не могу спать с тобой в одной кровати, Эрнест. Мне почти тринадцать.
Подростковый возраст, Эрнест был бы и рад дать ей немного уединения, но они больше не были в Берлине.
– Тогда тебе лучше не пинать меня под ребра. Хочешь пфаннкухенов?
– У тебя есть деньги, Эрнест? – Она надвинула на глаза свою шапку-ушанку. Мириам выглядела счастливее.
– Давай посмотрим. – Он открыл чемодан и порылся в своих ценных вещах: ручка «Монблан» и фотоаппарат «Лейка», которым он так дорожил. Он вытащил ручку.
* * *
Эрнест продал ручку за десять китайских фаби на тротуаре, а затем они отправились на поиски пфанкухенов. Но поблизости не было пекарен, только самодельные прилавки, торгующие рулонами шелка, плакатами и альбомами, и лавки, где продавались вязанные сумочки. Наконец, Мириам согласилась на суп из закусочной.
За четыре цента они купили две миски гречневой лапши, лучшего блюда, которое Эрнест ел с момента своего приезда. Он выпил до последней капли густой бульон, приправленный имбирем, чесноком, зеленым луком и рыбными хлопьями. Видя, как губы Мириам блестели от супового жира, его сердце разрывалось от счастья.
Ему нравился этот город, запах жаренного арахисового масла, неумолкаемый визг тормозов и автомобильные гудки, тихие переулки и роскошные, яркие отели. Теперь у него была работа и квартира. Однажды он сможет купить вилки и ложки, ножницы и бритвенные лезвия, пальто и жилетки. Сможет купить для Мириам вкусные закуски и ботинки, оладьи и лапшу. Он сможет выжить.
Он собирался играть на фортепиано в ее клубе. Айи, сначала нисходящий звук, потом восходящий. Он хотел узнать о ней больше, о ее радостях и страхах, ее увлечениях, любимой еде и напитках, о ее любим цвете.
«Бывает такая любовь, которая поражает подобно молнии; она ослепляет вас, но в то же время открывает вам глаза, чтобы увидеть мир по-новому». Ее светом освещена тропа.
Глава 10
Осень 1980
Отель «Мир»
Две женщины подошли к моему столику, одна китаянка, вторая – иностранка. Китаянка, моя племянница, скрывает шрамы от ожогов на лице за большими очками; другая, как я понимаю, документалист. На вид ей за тридцать, высокая, в широкой ковбойской шляпе, коричневой кожаной куртке с длинной бахромой на рукавах, коричневой сумкой с такой же бахромой, и даже подол ее жилетки, выглядывающий из-под куртки, украшен густой каймой бахромы.
– Тетя. – Феникс, моя племянница, но также мой адвокат, консультант и частный детектив, похлопывает меня по плечу. – Это мисс Скарлет Сореби, документалист. Она только вчера прилетела из Лос-Анжелеса.
Вблизи, лицо документалиста обладает приятной мягкостью, но ее яркие глаза поражают меня, ослепив словно фары в тумане. Я снова нервничаю, хотя не должна. В конце концов, маловероятно, что она откажется от моего предложения.
– Приятно с вами познакомиться, мисс Сореби, – говорю я.
– Взаимно, мэм. – Она снимает шляпу и садится на стул напротив меня, бахрома ее сумки взлетает вверх, едва не задев мое лицо, но она этого не замечает. Она вежлива, выражает свою благодарность за оплаченный билет и проживание в отеле, а также свою взволнованность нашей встречей. Она не спрашивает, но, должно быть, задается вопросом, почему я заставила ее проделать весь этот путь из США.
Я натянуто улыбаюсь. Возможно, меня окружало слишком много учтивых деловых партнеров, а может, я упрямо держалась своих убеждений и уже отвыкла общаться с иностранцами, но мне трудно сравняться с ней. Ее ковбойский наряд несомненно отвлекает, потому что, на мой взгляд, людям, которые носят такую одежду, еще предстоит повзрослеть. И голос у нее резкий, слишком высокий, как будто она привыкла перебивать других, а в ее акценте улавливаются жуткие нотки протяжного говора южан, который я надеялась никогда больше не услышать.
Непрошенная волна грусти накрывает меня. Я смаргиваю навернувшиеся на глазах слезы, мисс Сореби пристально наблюдает за мной.
– Прошу прощения, – поспешно извиняюсь я. – Я не услышала, что вы сказали.
– Да я лишь сказала, что навела кое-какие справки о вас перед полетом, мэм. Я слышала, вы владеете международной гостиничной компанией, в портфолио которой входит множество отелей по всему миру. Вы ведь гражданка Канады? Американцам еще предстоит узнать о вас. В США не публиковали ни одной статьи о вас или вашей фотографии. Вы, пожалуй, самый непубличный миллиардер в мире.
Она пытается подружиться со мной.
– Я уже стара и не стремлюсь к славе, как раньше. Но, мисс Сореби, вам, должно быть, интересно, почему я попросила о личной встрече с вами. Позвольте мне объяснить. Когда моя племянница рассказала мне о выставке, которую вы организовали в Лос-Анжелесе, я была впечатлена. Это удивительно, что вы взяли интервью о евреях, которые выжили в Шанхае во время Второй мировой войны, и рассказали истории стольких людей. Один из них мне очень дорог. Я бы хотела предложить вам возможность снять документальный фильм об этом особенном человеке, поскольку Феникс сказала, что вы опытный документалист.
– Это было бы чудесно. И кто этот особенный человек?
– Эрнест Рейсманн. Я слышала, вы посвятили ему целый раздел.
– Мистер Рейсманн. – Кивает она. – Конечно. Он был одним из главных персонажей выставки. Он был героем, легендой Шанхая сороковых годов. Многие люди, у которых я брала интервью, были ему благодарны. Они говорили, что он был самоотверженным и у него было золотое сердце.
Я улыбаюсь, но сдерживаю остальные эмоции.
– Я слышала, что вы нашли более дюжины его фотографий.
– Так и есть. Я нашла целую сокровищницу фотографий о Шанхае сороковых годов. Очень интересные фотографии, но я не все показала на выставке. Кое-что я привезла с собой. Если хотите посмотреть, могу их вам показать.
Почему-то слово «фотографии» застряло у меня в голове.
– Я бы с удовольствием на них взглянула. И если вы не против, я бы хотела посмотреть и на те, что были представлены на выставке. К сожалению, у меня не было возможности посетить ее.
– На самом деле я привезла с собой много документов. Так, посмотрим. – Она достает из своей сумки с бахромой картонную папку, вытаскивает из нее блокнот и открывает на определенной странице.
Я задерживаю дыхание. Мне не стоит нервничать. Она не могла найти ничего такого, чего я бы уже не знала.
– Мистер Рейсманн, верно? Вот его биография. Согласно моим исследованиям, евреи в Берлине столкнулись с бесчеловечными погромами после «Хрустальной ночи»[2 - «Хрустальная ночь» (или «Ночь разбитых витрин») – в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года Третьим рейхом были организованы погромы и поджоги синагог, еврейских магазинов, кафе и квартир, принадлежавших еврейским семьям в Германии и Австрии.]. Им было велено убираться из Германии, иначе они рисковали быть отправленными в концлагеря, но многие страны с неохотой принимали их у себя. Поскольку мир закрылся перед ними, около восемнадцати тысяч евреев оказались в Шанхае. Мистер Рейсманн был одним из тех беженцев. В то время ему было девятнадцать лет.
Феникс прижимает кулак к своим губам, мне хочется закрыть глаза. Прошло так много времени с тех пор, как я слышала, чтобы кто-то говорил об Эрнесте.
– Верно. Он был на год младше меня.
Бахрома на рукавах куртки мисс Сореби колышется, когда она продолжает:
– Мистер Рейсманн вырос в двухкомнатной квартире, располагавшейся в районе Митте в центре Берлина и большую часть времени проводил в музыкальной консерватории, пока его не отчислили за то, что он еврей. Он был одаренным, оптимистично настроенным юношей. В школе всегда приходил на урок первым и уходил последним. Подрабатывая в кабаре, он угощал своих друзей пивом. До тех пор, пока все кабаре не отказались нанимать его. Его родители потеряли работу в университете. Два его дяди покончили с собой от отчаяния на фоне растущей враждебности в Берлине. Его старшая сестра, многообещающая художница, которая выставляла свои работы в известной галерее, от голода украла банку оливок, ее поймали и забили до смерти члены группы Гитлерюгенда. Ее тело оставили в мусорном контейнере, пока вся семья искала ее несколько дней.
Он рассказывал мне об этом, но все равно дрожь пробегает у меня по спине.
– Продолжайте.
– Жизнь в Шанхае для него и его сестры была другой. Так, подождите. Мириам Рейсманн. Все верно? Они вместе приехали в Шанхай. Они были очень близки, и он ее очень любил.
Мое сердце на мгновение замирает.
– Мистер Рейсманн нашел работу в ночном клубе сэра Сассуна.
– В моем ночном клубе. «Тысяча и одно удовольствие».
