Загорский задумчиво вертел на пальце железное кольцо, доставшееся ему от деда-декабриста. Чего все-таки хочет Беликов? Ну, это как раз понятно: его верный Плутарх хочет, чтобы явился Нестор и расшифровал этот самый дневник, о котором идет речь в письме.
– Дневник с культурными ценностями? – уточнил помощник.
Нестор Васильевич отвечал, что ценности, вероятно, самые обычные – деньги, золото, драгоценные камни, а культурными штабс-ротмистр их называет на тот случай, если бы письмо вскрыли на почте для перлюстрации.
– Известное лицо, умершее якобы от воспаления хитрости, это не кто иной, как великий князь Николай Константинович, действительно почивший в бозе на своей даче под Ташкентом в 1918 году, – пояснил Загорский.
– И от чего он умер? – полюбопытствовал Ганцзалин.
– Темная история, – нехотя отвечал Нестор Васильевич, – считается, что от воспаления легких. Впрочем, не исключена и большевистская пуля. Времена были суровые, на дворе бушевала гражданская война. Правда, февральский переворот великий князь принял с восторгом, даже написал поздравление Керенскому, с которым когда-то был хорошо знаком.
Такой поворот сюжета показался егоринскому помощнику удивительным. Что это за великий князь такой, который приветствует падение монархии?
Он и в самом деле был большой оригинал, согласился Нестор Васильевич, а еще более оригинальной оказалась его история. Весной тысяча восемьсот семьдесят четвертого года молодого князя Николая Константиновича заподозрили в краже бриллиантов с оклада иконы. Икона была семейной реликвией, ею император Николай Первый благословил брак матери великого князя. У Николая же Константиновича в семьдесят четвертом завелась любовница – франко-американская танцовщица Фанни Лир.
– Завелась? – переспросил Ганцзалин. – Примерно, как блохи заводятся?
– Примерно так, – не моргнув глазом, отвечал Загорский и как ни в чем не бывало вернулся к рассказу.
Молодой шалопай якобы отправил украденные бриллианты в заклад, а на вырученные деньги покупал подарки для своей иностранной зазнобы. В деле оказался замешан также адъютант князя Варнаховский, который и отнес бриллианты в ломбард. При допросе он указал, что камни дал ему не кто иной, как великий князь Николай Константинович.
Нестор Васильевич на миг поморщился, словно вспомнив что-то неприятное, затем продолжил.
– Дело вел лично шеф жандармов граф Шувалов. Несмотря на это, добиться признания от князя так и не удалось. Его уламывали всей царственной семьей, но он стоял на своем – невиновен. Позже князь сказал отцу, что бриллианты, разумеется, украл Варнаховский, но если семье так проще, пусть считают похитителем его, великого князя. Он якобы готов пострадать за други своя. В конце концов, князя просто выслали из Петербурга – с глаз долой, из сердца вон.
Вся эта история, по мнению Нестора Васильевича, выглядела весьма странно. С какой стати великому князю, у которого денег куры не клюют, глумиться над семейной святыней? Даже если делать скидку на буйный нрав Николая Константиновича, все равно предприятие это иначе как безумным не назовешь. Когда дело вскрылось, на семейном совете предлагалось даже сослать князя в каторгу или забрить в солдаты. Но позже во избежание публичного позора остановились на том, чтобы объявить князя душевнобольным и удалить из Петербурга.
– Что, между нами говоря, тоже далеко не сахар, – заметил Загорский. – Ведь что такое признание душевнобольным? Это значит поражение в правах. А Николай Константинович полагал, что его незаконным образом обошли в наследовании и недовольства своего этим фактом не скрывал. Признание его душевнобольным и высылка окончательно лишали его каких бы то ни было перспектив на воцарение и были выгодны правящему государю Александру Второму и его наследникам.
Помотавшись лет десять по России, князь осел в Ташкенте, где развил необыкновенно бурную научную, коммерческую и благоустроительную деятельность – фальшивое его помешательство совершенно этому не препятствовало. Самым знаменитым и впечатляющим стал проект Николая Константиновича по прокладке оросительных каналов в Голодной степи.
– Между прочим, князь взял себе вторую фамилию – Искандер. Так на востоке зовут Александра Македонского, – продолжал Нестор Васильевич. – Даже его жена, урожденная Драйер, с тысяча восемьсот девяносто девятого года стала носить фамилию Искандер. Но, однако, все это лирика. В сухом остатке мы имеем вот что. Великий князь был человек чрезвычайно оборотистый, и сумел сколотить приличное состояние – не говоря уже о том, что двор ежегодно выплачивал ему по двести тысяч рублей на содержание. Доходы князя существенно превосходили расходы, в результате чего у него скопились изрядные средства, которые наш друг штабс-ротмистр стыдливо именует культурным наследием. Не сомневаюсь, что где-то оказались припрятаны и драгоценности на круглую сумму. Как мы знаем, драгоценности были его отдельной любовью, за которую он пострадал еще в юности.
Тут Ганцзалин не выдержал и скрипучим голосом поинтересовался, какое все это имеет отношение к ним.
– Никакого, – улыбнулся Загорский, – если не считать того, что старый мой друг, очевидно, сошел с ума и намерен прикарманить чужое имущество. Впрочем, судя по всему, оно ему нужнее, чем княжеским отпрыскам. Штабс-ротмистр пишет, что тяжело болен, и это на самом деле так. Я вижу это по почерку. Если судить по нему, наш дорогой полковник просто рассыпается на глазах.
И что же вы собираетесь делать? – спросил Ганцзалин, строго глядя на хозяина. С возрастом он стал несколько тяжел на подъем, во всяком случае, невзлюбил далекие путешествия. А тут именно что пахло далеким путешествием без определенных перспектив. – Что делать будете, Нестор Васильевич?
– Придется ехать в Ташкент, – беспечно отвечал Загорский. – Не за сокровищем великого князя, конечно. Хочу увидеть штабс-ротмистра. Как бы любезный наш Плутарх не натворил на старости лет непростительных глупостей.
* * *
Изнывая от жары, поезд Оренбург – Ташкент медленно подкатил к невысокому перрону Северного вокзала. Все было очень по-домашнему, неофициально, трудяга-паровоз не дал даже обязательного в таком случае длинного свистка.
Из второго вагона выскочил Ганцзалин с чемоданом в руке и с любопытством уставился на белые купола православной церкви, выглядывавшие из-за высоких зеленых тополей. Следом за помощником из поезда вышел Нестор Васильевич, одетый в светлые хлопчатобумажные брюки и такую же рубашку. На голове его лихо сидела легкомысленная фуражка с белым верхом, которую при некотором усилии воображения можно было даже счесть милицейской.
– На Востоке редко соблюдают закон, зато очень уважают его блюстителей, – объяснил Загорский, когда примеривал эту фуражку еще в Москве. – Мы не имеем права носить милицейскую форму, но быть похожими на туркестанскую милицию никто нам не запретит.
Однако Ганцзалин не пожелал быть похожим ни на какую милицию, пусть даже и туркестанскую. Китаец был одет с некоторым, почти вызывающим шиком: темно-зеленые шелковые брюки, такой же пиджак, светлая сорочка, серые ботинки и даже галстук-бабочка.
– Я цивилизованный человек и не желаю ударить лицом в грязь перед дикими, – заявил он Нестору Васильевичу.
Загорский попенял ему, заметив, что здешние племена нельзя звать дикими хотя бы потому, что почти все они являются малочисленными народами Китая. Многие туркестанские поселения – оазисы цивилизации, у них древняя и чрезвычайно интересная история. Ташкенту, например, уже больше тысячи лет. А Самарканд и вовсе основан в восьмом веке до нашей эры и является одним из древнейших городов на земле.
– Тем более, – заметил Ганцзалин, – я человек культурный и не хочу выглядеть дикарем перед местными жителями. А галстук, если что, всегда можно снять.
Они вышли из вокзала, и перед их взором раскинулась во всю ширь чрезвычайно неровная, с многочисленными рытвинами и выбоинами привокзальная площадь. По площади этой, залитой ослепительным туркестанским солнцем, лениво бродили торговцы разной местной снедью. Зеваки в полосатых халатах и разноцветных тюбетейках, присев на корточки, курили чили?м[5 - Чилим – разновидность кальяна в Средней Азии.]. Вдали виднелась одинокая фигурка милиционера в светлой форме, от вокзала вели в пустоту тонкие нити трамвайных рельсов. Весь пейзаж, казалось, плавился от жары и вот-вот готов был растаять в воздухе, как мираж в пустыне.
– Насколько я знаю, до революции здесь ходил моторный трамвай, – сказал Загорский. – Ходит ли он сейчас и как далеко – неизвестно. Нам нужен Сухаревский тупик, именно там живет наш дорогой полковник. Я думаю, проще всего будет нанять пролетку, чтобы нас доставили прямо до места.
Сторговавшись с извозчиком, они выехали в город по шоссированной и сравнительно ровной Госпитальной улице. Однако ближе к центру дорога сделалась неровной, и трястись на булыжниках показалось Загорскому чистым самоистязанием.
– Чувствую себя мешком с костями, – заявил он помощнику, – пойдем-ка лучше пешком. Тем более, тут осталось совсем немного.
Отпустив лихача, они с чемоданами в руках двинулись мимо одно- и двухэтажных беленых домов. Большинство было слеплено из сырцового кирпича, парадные у домов сильно углублялись в фасад, а толстые стены надежно предохраняли жителей от летнего зноя. Вдоль улиц тянулись арыки, высаженные тут же груши, яблони и тополя создавали спасительную тень. Впрочем, от жары деревья не защищали, просто жара под ними была не сухая и жесткая, а вязкая, душная, томительная.
Главный городской проспект заинтриговал Ганцзалина. Точнее, не сам даже проспект, а его название.
– Романовская улица? – спросил он. – В честь кого из царской фамилии, интересно? Может быть, как раз нашего великого князя, который здесь жил?
Нестор Васильевич, однако, вынужден был его разочаровать – династия Романовых не имела к улице никакого отношения. Проспект назывался так по имени поручика Романовского, убитого при входе русских войск в Ташкент в 1868 году.
Мостовая была вымощена булыжником, тротуары покрыты кирпичом. Между кирпичными тротуарами и булыжными мостовыми проглядывал лёссовый грунт. Озорные дети пробегали по нему, шаркая ногами, и дорога начинала дымиться от восставшей пыли.
Время от времени навстречу им попадались местные жители: деловитые служащие в сандалиях на босу ногу и легкой светлой одежде из так называемой мататкани, шумливые дети, женщины, одетые по большей части в короткие платья и шаровары. Некоторые женщины носили чадру, другие шли простоволосые – антирелигиозная пропаганда делала свое дело.
Пожелтевшее объявление на телеграфном столбе заинтересовало Загорского. Он подошел поближе, разгладил неровные скорчившиеся обрывки.
«15 марта по адресу… (на месте адреса была дырка) состоится митинг воров города Ташкента», – горделиво гласило объявление.
– Замечательный город, – засмеялся Нестор Васильевич, – поистине революционный, даже воры здесь митингуют…
Ганцзалин отвечал, что объявление старое и воров этих наверняка уже шлепнула советская власть. Нестор Васильевич не согласился с ним. Воры, заметил он, люди для советской власти вовсе не чужие и, во всяком случае, менее для нее опасные, чем какие-нибудь контрреволюционеры и басмачи.
На Обуховской улице мимо них прошла колонна разнокалиберных детей. Тут были и смуглые, восточного типа ребята, и совсем светлые, русопятые, но все они находились в приступе общего энтузиазма и дружно скандировали в жаркие синие небеса: «Долой, долой монахов, раввинов и попов! Мы на небо залезем, разгоним всех богов!»
– Что это? – изумленно спросил Ганцзалин. – Кто эти малолетние хулиганы?
– Ты, друг мой, совершенно отстал от жизни, – упрекнул его Нестор Васильевич. – Эти, как ты их называешь, малолетние хулиганы – наше светлое будущее. Они – члены детской коммунистической организации имени Спартака. Или, проще говоря, юные пионеры.
– Знаю я этих пионеров, – пробурчал китаец. И неожиданно громко продекламировал: – Пионеры юные, головы чугунные, сами оловянные, черти окаянные!
Самая маленькая девочка в тюбетейке, шедшая позади всех, услышав такое, испугалась, шарахнулась прочь и выбилась из колонны. Она пятилась назад, с испугом глядя на Ганцзалина и, в конце концов, едва не свалилась в арык. Но Загорский вовремя ухватил ее за маленькую горячую лапку и улыбнулся, глядя прямо в черно-синие, как спелые сливы, глазенки.
– Не бойся, – сказал он. – Дядя хороший, он просто пошутил. Догоняй скорее своих друзей!
Девочка припустила следом за колонной, один только раз оглянувшись на странных аксакалов. Пионеры уже выкрикивали новые антирелигиозные лозунги, звучавшие, надо сказать, довольно загадочно.
– «Сергей поп, Сергей поп, Сергей дьякон и дьячок; пономарь Сергеевич и звонарь Сергеевич!»
С этими словами светлое будущее страны Советов благополучно скрылось за поворотом.
– Мне кажется, это должна быть песня, – заметил Нестор Васильевич, задумчиво глядя вслед детям.
Загорский с Ганцзалином прошли мимо частной продуктовой лавочки, в дверях ее стоял хозяин, толстый, с апоплексическим красным лицом человек. Он глядел на них угодливо и заискивающе, а когда стало совершенно ясно, что клиенты идут мимо, воскликнул с отчаянием в голосе:
– Чего желаете-с?
Ганцзалин, не любивший торговцев, нахмурился было, но Нестор Васильевич опередил его, благожелательно спросив:
– А что у вас есть, любезный?
– Для вас – все, – отвечал лавочник, – все, что душа пожелает. Прошу зайти и убедиться самолично.
Загорский кивнул и зашел в лавку. Ганцзалин плелся следом и бубнил, что не затем они проехали несколько тысяч верст, чтобы по магазинам шастать.
В лавочке действительно было все, чего душа пожелает, и даже более того: ветчина, колбасы, сосиски, красная и черная икра, разнообразные вина, конфеты, шоколад…
– Да, – сказал Нестор Васильевич, озирая представившееся их глазам великолепие, – все-таки великое дело – новая экономическая политика. Купить можно все, были бы деньги.
– Очень это вы верно заметили, – подхватил торговец. – мы не какие-нибудь государственные, у нас все для чистой публики. Вот-с, осмелюсь предложить, наш фирменный товар – итальянское мороженое. Вкус просто божественный!
Загорский заколебался.
– Берите, не сомневайтесь, – шепнул хозяин. – А слухам не верьте!
– Каким еще слухам? – недружелюбно спросил Ганцзалин.
– Распускают тут некоторые, – сердито отвечал торговец. – Что будто бы в Италии им ослов кормят. Подумайте, какое невежество! Мороженым – ослов!
Нестор Васильевич засмеялся: да нет, он конкуренции с ослами не боится. Просто по такой жаре – и мороженое. Не испортилось ли? Лавочник сделал обиженное лицо: не извольте беспокоиться, у нас все на леднике. И он с гордостью подвел Загорского к большому шкафу, изнутри обитому цинком – между стенками был уложен лед, а сам ледник источал благодетельную прохладу.
Загорский кивнул и взял сразу две порции – себе и Ганцзалину. Они попрощались с торговцем и двинулись по Обуховской дальше, откусывая небольшие кусочки фруктового льда.
Очень скоро они добрались до Обуховского сквера, откуда брал начало нужный им Сухаревский тупик. Здесь дорогу им неуклюже перебежал невысокого роста блаженный с плоским монгольским лицом и заведенными вверх глазами. Блаженный бормотал что-то быстро и неразборчиво, Ганцзалин разобрал только слово: «убили!». Он подумал, что явление безумца – дурная примета, но хозяину ничего не сказал, чтобы не огорчать без нужды.
Чем ближе они подходили к дому старинного егоринского приятеля, тем сосредоточеннее становился Нестор Васильевич.
– Волнуетесь? – покосился на него помощник.
– Нет, с чего ты взял? – удивился Загорский, а у самого меж тем легла между бровей напряженная морщина. Подумав, спросил: – Тебе не кажется, что мы как-то ужасно долго добираемся до цели? Как будто кто-то не хочет нас пускать…
Ганцзалин промолчал: он-то сразу знал, что надо было до конца ехать в пролетке, а хозяин зачем-то отпустил извозчика. Тряско, конечно, не без того, но все лучше, чем на своих двоих.
Наконец они добрались до дома, где жил штабс-ротмистр. Двор был совершенно пуст, только стояла неподалеку женщина в парандже, закрывающей лицо. Загорский спросил ее, здесь ли живет Сергей Иванович Беликов, женщина молча кивнула на дом.
Они вошли. Дверь беликовской квартиры оказалась обшарпанной и такого странного цвета, что менее решительный человек вряд ли бы даже осмелился в нее постучать. Однако Загорскому решимости хватало и на куда более рискованные предприятия. Он поставил чемодан на пол и постучал. Внутри все было тихо. Загорский подождал и стукнул сильнее. Неожиданно дверь медленно раскрылась сама собой.
Нестор Васильевич и Ганцзалин обменялись быстрым взглядами. Кивнув помощнику, чтобы оставался пока за порогом, Загорский осторожно вошел в комнату. Спустя пару секунд Ганцзалин услышал сдавленный вскрик.
Ганцзалин ворвался в комнату и окаменел. Под потолком, вывалив посиневший язык, качался на веревке удавленник…
Глава вторая. Московские гастролеры
Тело Беликова еще не остыло, но проводить реанимацию было поздно – веревка сломала шейный позвонок. Вытащив покойника из петли, они положили его на узенькую вдовью кровать, стоявшую здесь же, в углу комнаты.
– Как же так, – сказал Ганцзалин растерянно, – почему?
– Что – почему? – рассеянно спросил Нестор Васильевич, оглядывая весьма скромную обстановку комнаты: кровать, сундук, платяной шкаф.
– Почему самоубийство? – повторил Ганцзалин.
Загорский поморщился: наивность помощника превосходила все мыслимые пределы. Если бы это было самоубийство, рядом бы обнаружился стул, на который влезал несчастный штабс-ротмистр, чтобы приладить веревку (Нестор Васильевич по старой привычке звал своего друга штабс-ротмистром, хотя тот уже давно было полковником). Но ни единого стула или хотя бы какого-нибудь ящика поблизости не имелось. Следовательно, штабс-ротмистр был убит и только потом повешен, чтобы скрыть следы убийства. Другой вопрос – почему все-таки Беликова убили? Никаких ценностей у него, очевидно, не было, если не считать за ценность тот самый дневник великого князя, благодаря которому штабс-ротмистр надеялся вылезти из нищеты…
За спиной легко скрипнула дверь. Они быстро обернулись. На пороге стояли два милиционера – один высокий, молодой еще, широкоплечий, с тонкой талией, другой постарше, низенький, плотный, коричнево-розовый, словно сарделька. Из-за спины у высокого выглядывала женщина в парандже, которую они видели десять минут назад во дворе.
– Это они, – сказала женщина, тыча пальцем в Загорского. – Они спрашивали, дома ли.
– Здравия желаю, граждане, – широкоплечий деловито вытащил из кобуры наган и наставил его на Загорского. – Старший оперуполномоченный уголовного розыска Сергей Ескин. Какими судьбами у нас?
Разговор со старшим оперуполномоченным и его напарником Сарделькой, как окрестил того Ганцзалин, не занял много времени. Точнее сказать, вообще никакого времени не занял. Милиционеры изъяли у Ганцзалина и Загорского документы, после чего они все вчетвером отправились в угрозыск, находившийся тут же неподалеку. Женщина в парандже куда-то исчезла, да, видимо, в ней и не было теперь особой необходимости: картина преступления милиционерам и так была ясна. Двое московских гастролеров из шкурных побуждений убили старика, тихо доживавшего свои дни в Сухаревском тупике.
По улице они шли ромбом. Впереди Ескин, за ним Загорский с помощником, замыкал процессию агент Сарделька. Вид у него был грозный, ладонь лежала на кобуре.
Их как особо опасных преступников даже сковали наручниками. Загорский, подставляя руки, невесело усмехнулся – ох уж эти наивные работники угрозыска! Неужели не догадываются, что для опытного бандита избавиться от наручников легче легкого, не говоря уже о них с Ганцзалином? Тем не менее, когда помощник чуть слышно, не разжимая губ, спросил его «уйдем?», Нестор Васильевич отрицательно покачал головой. Уйти было можно, но это сильно затруднило бы их дальнейшую деятельность. Сейчас следовало найти убийц штабс-капитана. Если бы Загорский с помощником сбежали, их самих объявили бы в розыск. А разыскивать убийцу, когда ты сам в розыске, – дело довольно сложное…
– Сложно, конечно, сложно, – глаза начальника уголовного розыска всего Ташкента Михаила Максимовича Зинкина смотрели на Нестора Васильевича испытующе. – Очень сложно вам будет, граждане, доказать свою невиновность.
Нестор Васильевич даже бровью не повел. С процессуальной точки зрения они ничего доказывать не должны. Это сотрудники угрозыска должны доказывать их с Ганцзалином виновность. Не говоря уже о том, что при ближайшем рассмотрении даже и состава преступления не видно. Можно, конечно, инспирировать самоубийство, но вот доказать, что это сделали именно они, будет весьма и весьма непросто.
– Инспирировать самоубийство… – Зинкин укоризненно покачал головой. – Это, знаете ли, фразеология эксплуататоров. Тем более, что никакого самоубийства и не было, а было чистое убийство.
– А вы-то откуда знаете? – спросил Загорский. – Вы даже на месте преступления не были.
Зинкин отвечал в том смысле, что ему и не надо везде бывать. На то есть оперуполномоченные, которым он вполне доверяет. Ескин сказал ему, что при осмотре места преступления они не обнаружили стула, на котором должен был стоять покойник перед тем, как повеситься.
– Хороший у вас уполномоченный, приметливый, – заметил Загорский.
Михаил Максимович согласился – хороший. Вот только от его приметливости прямой будет урон гражданину Загорскому. Или он, может быть, предпочитает обращение «господин»?
Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом
