Андрей Дышев "Моя любовь взорвется в полдень"

Моя любовь взорвется в полдень
Андрей Михайлович Дышев

Дочь волка и Кирилл Вацура
Идет война – страшная, жестокая, дикая, не имеющая границ и фронтов. Имя ей – терроризм. Взрываются станции метро, электрички, дома, стадионы… Самоубийцы с фанатичным хладнокровием приводят в действие заряды, опоясывающие их собственные тела. Вычислить врага в толпе невозможно, потому что теперь это уже не шахидки ярко выраженного восточного типа. Это прелестные девушки европейской внешности. Но откуда берутся ангелы с ликом смерти? Времени на ответ почти не осталось. Следующий взрыв должен прогреметь на станции Аточа в предместье Мадрида. Частный детектив Кирилл Вацура пытается найти исполнительницу теракта, и розыски приводят его в странное медицинское учреждение, где после неудавшихся попыток суицида проходят реабилитацию молодые люди…

Андрей Дышев

Моя любовь взорвется в полдень

Андрей Дышев

* * *

Я ничего не утверждаю, но всякая версия имеет право на существование.

    Автор

Глава первая. Пари

Скажу честно, когда я напиваюсь, у меня напрочь отказывают тормоза. И вся моя дурь прет из меня со страшной силой. Если я втемяшу себе в голову какую-нибудь бредовую идею, то нет на свете силы, способной заставить меня от нее отречься.

Не помню точно, что мы отмечали – то ли день независимости Антигуа и Барбуды, то ли шестьсот девяносто четвертую годовщину со дня смерти Гао Кэ-гуна. Не буду тратить время на путаные объяснения, что значат эти даты в моей жизни, так как суть в другом. Петрович, мой сосед сверху (слесарь с золотыми руками, между прочим; правда, руки у него золотые только тогда, когда он трезвый, что бывает крайне редко), так вот, Петрович выпил за очередной тост, снял пиджак, оставшись в одной майке, почесал под мышкой и вдруг решительно сдвинул всю посуду на край стола.

– Давай бороться на руках! – воскликнул он возбужденно и водрузил свой локоть на стол. – Всех уложу! Всех повалю на фиг!

Васильич, мой бывший сослуживец по Афгану, отложил гитару и ослабил узел галстука, похожего на намыленную петлю. Я был без галстука, но чтобы как-то показать свою готовность к поединку, заправил футболку в джинсы, азартно потер ладони и предложил для разминки еще выпить.

Мое предложение было воспринято на «ура», наши рюмки взлетели над столом, сошлись над его серединой, расплескивая водку. Сначала Петрович уложил Васильича, а после короткого отдыха, подслащенного водочкой с копченой грудинкой, Васильич уложил Петровича, причем так, что Петрович не удержался на стуле и спикировал под стол. Затем я планомерно расправился и с Петровичем, и с Васильичем, причем по два раза с каждым.

– Это не честно! – оспаривал мою победу Васильич, известный в нашем подъезде своим вольнодумством. – Я все силы на Петровича потратил. И вес у тебя больше!

Петрович, безропотно выбывший из борьбы, пересел на диван, взял гитару и забренчал нечто печально-лирическое, хотя в трезвом состоянии играть не умел. Я предложил Васильичу побороться левыми руками. Он сначала согласился, а потом вдруг передумал и сказал, что левой рукой и дурак сможет победить, а вот отжаться от пола со стоящей на спине бутылкой дано не каждому.

Новая идея вмиг завладела нашими разгоряченными умами. Мы снова соединили рюмки, закусили белыми грибочками, присыпанными колечками лука, и заняли позиции на полу. Автор идеи Васильич первым снял с себя рубашку и лег животом на пол. Мы с Петровичем, соблюдая все меры предосторожности, водрузили Васильичу на спину ополовиненную бутылку водки, как раз промеж лопаток. Он начал отжиматься, но на пятом движении бутылка упала, и водка тонкой струйкой потекла вдоль позвоночника прямо в штаны Васильичу.

Петрович отругал Васильича за глупую идею, от которой, как он выразился, ни уму, ни сердцу, а лишь ценный продукт переводится. Потом он разлил то, что уцелело в бутылке, по рюмкам, встал у распахнутой настежь балконной двери и, глядя на панораму пробуждающегося после зимней спячки города, сказал то, о чем вскоре пожалел:

– А слабо на «Магнолию» по стене взобраться?

Нам бы тотчас перевести разговор в другую степь, снова выпить, закусить исландской селедочкой в винном соусе, да потрепаться о женщинах, но идея оказалась сколь безумной, столь и прилипчивой. Самое интересное, что более всего она вдохновила именно меня, и уже через пять минут я стоял в прихожей, облаченный в спортивный костюм. Под мышкой я держал бутылку водки, а в руке – пакет со страховочной обвязкой и скальными закладками, которые всегда брал с собой в горы.

Петровичу дать бы задний ход, отмахнуться и сказать, что он пошутил, но его прирожденное упрямство, подкрепленное изрядной дозой спиртного, оказалось сильнее здравого разума, и он принялся торопливо надевать на майку свой замусоленный пиджак, при этом беспрестанно поедая маслины.

Васильич по виду был самым трезвым из нас, но в нем взыграло мужское самолюбие, на его лицо налипло амбициозное выражение, а рот перекосил волевой изгиб, будто Васильич хотел сказать: «А я что, лысый?» Он тоже принялся поправлять галстук и надевать пиджак. Создавалось впечатление, что мои товарищи собирались в театр, а вовсе не карабкаться по бетонно-стеклянному фасаду недостроенной тридцатиэтажной гостиницы «Магнолия», бетонным колоссом возвышающейся как раз перед моими окнами.

Трудно было придумать занятие более глупое и опасное, но ни у кого из нас не нашлось благоразумия, чтобы остановиться и вернуться за стол, где еще было полно всякой выпивки и снеди. Мы вывалились из квартиры молча, пряча друг от друга сосредоточенные раскрасневшиеся лица. Я не думал о том, на что подписался, мне хотелось выиграть спор, только и всего. Петрович, покашливая, шел за мной. Его твердый лоб мягко пробивал собой сырой прохладный воздух, напоенный ароматом прибрежного парка. Васильич с усилием давил в себе скептицизм и здравомыслие и, вероятно, готовил хорошо аргументированный и мотивированный отказ участвовать в коллективном самоубийстве.

По мере приближения к гостинице мы потихоньку трезвели, но по-прежнему хранили гордое молчание, хотя, должно быть, каждый уже успел мысленно ужаснуться той дьявольской метаморфозе, какую водка проделывает с нормальными людьми.

Мы подошли к гостинице, невольно замедляя шаги. Петровича задрал голову вверх, посмотрел на крышу, подпирающую небесную твердь и мешающую летать самолетам, и у него невольно стали сгибаться коленки. Васильич высказал желание сходить по малой нужде, которое неожиданно оказалось общим.

Мы обошли подъемный кран и встали у торца гостиницы.

– Вот что, ребята, – сказал я, когда мы дружно полили кусты. – Вы пока наливайте и нарезайте бутерброды, а я быстренько залезу наверх.

Мои товарищи глубокомысленно помолчали. Должно быть, они мысленно спрашивали себя: правильно ли поняли меня, не ослышались ли, не сошли ли с ума.

– Куда ты залезешь? – на всякий случай уточнил Васильич.

– На крышу, – ответил я, натягивая на себя обвязку.

Петрович примирительно высморкался, вытер руки о штаны и уверенно заявил:

– Это невозможно. У этого дома совершенно отвесные стены. Давайте лучше выпьем.

– Правильно! – поддержал Васильич. – Лучше выпить, чем лазить по отвесным стенам.

Сам не знаю, почему я заупрямился и решил доказать, что слов на ветер не бросаю. Подойдя к стене, я подпрыгнул и ухватился за выступающий откос. Подтянулся и закинул на него ногу. Первый этаж пройден. Осталось еще двадцать девять.

– Не валяй дурака, Кирилл! – попросил Петрович. – Ты упадешь и сломаешь себе шею.

– А нам потом за тебя отвечать, – добавил Васильич.

– Посмотри, какая хрустально-прозрачная струя у водочки, – начал дразнить меня Петрович, наполняя тонкой струйкой стакан. – Ты только представь себе, какая она холодненькая, какая вкусненькая…

– Как она нежно обволакивает горло и ласкает пищевод, – вторил Васильич.

Я сглотнул слюну, но от своей идеи не отказался.

– А какое у нее бархатистое послевкусие! – громче заговорил Петрович, видя, что я приступил к покорению третьего этажа.

– Особенно, если закусить копченым балычком! – завопил Васильич.

– По старинным русским рецептам… – отчаянно кричал Петрович. – Изумительный, неповторимый аромат…

Такая сочная реклама не могла оставить равнодушными прохожих, и вокруг моих товарищей потихоньку стал собираться народ. Я упорно карабкался с одного подоконника на другой, проявляя небывалый стоицизм и истинно ослиное упрямство. На уровне пятого этажа я стал подстраховывать себя закладками и фрэндами, загоняя их в щели под откосами и в швы между панелями. Когда я достиг одиннадцатого этажа, реклама внизу прекратилась. Столпившийся народ с гнетущим молчанием следил за мной. До моего слуха доносился лишь отрывистый шепот:

– Ты глянь, что делает-то!

– Чует мое сердце, сейчас сорвется!

– Да не каркай ты!

– Ребята, а он в своем уме?

– Точно как паук по стенке…

– Эх, мне бы так научиться! Я бы к любовнице только через окно ходил бы…

На тринадцатом этаже я почувствовал, что устал, пристегнул себя к фрэнду и сел на карниз, как на скамеечку. Сначала я поплевал вниз, и за каждым моим плевком толпа следила с напряженным вниманием. Потом я снял футболку, пропотевшую насквозь, вытер ею лицо и кинул ее вниз. Кому-то из моих зрителей сослепу показалось, что это я лечу вниз, трепеща как крылышками короткими рукавами, и до меня донесся массовый вздох, а затем и вопль:

– Сорвался!! Сорвался!!

Полет футболки, действительно, вызывал жуткие ассоциации, и чтобы отвлечься от них, я поднял голову, чтобы посмотреть, далеко ли крыша. И вот именно оставшиеся семнадцать этажей, которые бетонным исполином нависали надо мной, вдруг вызвали во мне нестерпимый страх. Меня мгновенно прошибло холодным потом, и пальцы машинально сжали край карниза. Я опустил голову, но страх только усилился. Внутри меня все похолодело, и как бы образовалась пустота, в которой гулял ледяной и остренький, как нож, сквознячок.

Я до боли прикусил губу, пытаясь взять себя в руки. Алкоголь сыграл со мной злую шутку. Затмение мозга закончилось, эйфория выветрилась, и я ощутил себя на краю жизни. В горах со мной такого еще никогда не приключалось. «Ну-ка, дружище, быстренько возьми себя в руки!» – мысленно приказал я себе, но внушение не подействовало. Я прилип, прирос к обкаканному голубями карнизу, к этой узкой полочке, на которой уместилась вся моя жизнь с ее прошлым и туманным будущим.

В какой-то момент я совершенно ясно осознал, что не только подняться на крышу, но даже спуститься вниз не смогу.

А внизу, тем временем, толпа продолжала расти. Я уже не мог различить в ней моих товарищей. Десятки лиц были обращены ко мне, напоминая рассыпанную горсть светлых горошин. Лица казались неживыми, страшными, чересчур встревоженными и усугубляли и без того драматический момент. Неимоверным усилием я оторвал от подоконника руку и помахал, словно пытался отогнать от себя комаров. Народ не отреагировал на мое приветствие, а, напротив, напрягся еще больше, будто этот мой знак они истолковали как-то по-своему и явно не в мою пользу. Тогда я негромко запел – что-то из репертуара Муслима Магомаева или Паваротти, не могу сказать с уверенностью, на что толпа отреагировала более чем странно. Люди вдруг отхлынули назад на несколько шагов, освободив подо мной почти идеально круглую площадку, напоминающую ту, на которую приземляется вертолет.

Тем временем вечерело. Город лежал у меня под ногами, до моря, казалось, можно доплюнуть. Огромное, кроваво-красное солнце опускалось за горы. Мои зрители его уже не видели, они пребывали во влажной тени, а я еще мог наслаждаться его нежным теплом. Кто бы знал, как мучительно остро мне захотелось встретить рассвет, сидя на пляже и кидая в аквамариновую воду камешки! Сколько упреков я произнес в свой адрес, сколько клятв и заверений, что ежели выживу, то больше никогда не буду так легкомысленно рисковать собой!

Внизу события разворачивались более интересно и динамично, чем на карнизе тринадцатого этажа. По проспекту, который отсюда выглядел серой лентой, в сторону гостиницы мчались две милицейские машины. С теплым ветром до меня долетал их тревожный вой. Я видел, как они проезжают перекрестки на красный сигнал светофора, лихо обгоняют идущие попутно машины, как дерзко выруливают на встречную полосу. Когда до них осталось всего два квартала, мне стало ясно, что они едут по мою душу.

Я немного свыкся с высотой и карнизом, мое тело, чувствуя под собой надежную опору, медленно расслаблялось. Меня больше не прошибало холодным потом, и пальцы судорожно не цеплялись за карниз. И все-таки пока я не помышлял о том, как спуститься вниз. Я полностью вверил свою жизнь экстремальным службам и властям, которые мало-помалу начинали шевелиться подо мной.

Интересно было смотреть на то, как суетятся милиционеры, похожие на клопов, как они отгоняют толпу еще дальше от стены гостиницы. Наверное, они опасались, что когда я упаду, то радиус разлета ошметков моего тела будет слишком большой, и ни в чем не повинные зрители будут обрызганы и обляпаны всякой ливерной непотребностью.

Чуть позже подъехала машина «скорой помощи». Благодаря белым халатам, врачи были заметны особенно хорошо. В отличие от милиционеров они не суетились, не торопились, движения их были ленивы и экономны. Работы у них пока не было, они терпеливо ждали, когда я упаду. А вот уж тогда они покажут свою сноровку и профессионализм.

Потом подъехал зеленый «уаз», из которого высыпались людишки в темно-синих спецовках. Я сначала подумал, что это работники «Горгаза» или «Главгорстроя», обеспокоенные тем, что я могу нечаянно поломать или как-то повредить стройку. Но позже я понял, что это самые главные персонажи в нынешней драме – спасатели.

– Гражданин на карнизе! – долетел до меня чей-то голос, усиленный и изуродованный динамиком. – Вы… вы как там? Вы что надумали?

Вопросы были сложные, но я даже не сделал попытки ответить на них, потому что меня все равно бы никто не услышал. Зрители, утомленные долгим ожиданием моего падения, стали потихоньку терять ко мне интерес и переключать внимание на подъехавшую бригаду телевизионщиков. Мне сверху казалось, что журналисты устанавливают на треноге мощное орудие с оптическим прицелом, тянут к нему провода, готовясь дать по мне оглушительный залп.

От долгого сидения в напряжении у меня заныла спина и занемели ягодицы, и я начал шевелиться, делать какие-то несуразные движения. Это вызвало небывалый всплеск внимания ко мне. Телевизионщики тотчас приникли к прицелам. Зрители уставились на меня, разинув рты. Милиционеры зачем-то сняли фуражки. Пожалуй, только спасатели стали суетиться еще сильнее. В этот момент недалеко от меня, на одном уровне, с треском распахнулось окно. Я вздрогнул, внутри меня что-то оборвалось, будто я уже падал. Из оконного проема показалась голова молодого человека в каске.

– Пожалуйста, не двигайся! – мягким, полусонным голосом произнес он. – Я вовсе не собираюсь к тебе приближаться…

Должен признаться, что он здорово опечалил меня этим признанием.

– Посмотри, как прекрасен закат, – нес какую-то пургу спасатель и делал какие-то тайные знаки своим коллегам, стоящим за его спиной. – Как красив наш город… В нем тысячи людей, добрых, отзывчивых, красивых. Ты просто еще ни разу не встречался с ними…

Он сел верхом на оконную раму, и подтянул к себе конец веревки с привязанным к нему крюком. Почему-то я мысленно сравнил его с ловцом бешеных собак.

– Ты заслужил того, чтобы жить в этом прекрасном мире, среди прекрасных людей, – продолжал свою странную речь спасатель, со скоростью улитки приближаясь ко мне. – А смерть – это одиночество, это холод и мрак… Нет-нет, я вовсе не собираюсь к тебе приближаться…

Мне в голову вдруг пришла мысль, что это вовсе не спасатель, а телевизионщик, который нарочно пудрит мне мозги, заговаривает меня, чтобы неожиданно столкнуть с карниза. Мой полет будет снят на камеру, и этот сенсационный материал покажут в вечернем выпуске городских новостей.

– Ты что задумал, парень? – на всякий случай уточнил я.

– Нет-нет! – медовым голосом продолжал заверять меня спасатель, осторожно ступая одной ногой на карниз. – Я не намерен удерживать тебя. Ты волен сам распоряжаться своей жизнью…

– Эй! Что значит волен распоряжаться? – заволновался я. – Я хочу жить и ничего больше! Кидай мне веревку и держи ее покрепче!

Спасатель пытливо всматривался мне в глаза, желая определить, правду я говорю или нет.

– А ты не спрыгнешь вниз?

– Кто?! – крикнул я, и у меня даже мурашки по спине побежали. – Я?! Вниз?! Я что, по-твоему, придурок?!

Спасатель неопределенно пожал плечами и задал вопрос, который загнал меня в тупик.

– А зачем же ты залез сюда?

Я подумал, но, так и не сумев сформулировать более или менее вразумительный ответ, пробормотал: «Тебе этого не понять» и поймал конец веревки с крюком.

Меня втащили в окно. Два дюжих молодца, поддерживая за руки, спустили по лестнице вниз. Оваций от зрителей я не дождался, хотя и чувствовал себя героем. Людской гомон затих сразу, как только я вышел из главного входа и ступил на землю. Удивительные были у людей лица: они смотрели на меня со страхом и брезгливостью.

Спасатели передали меня в руки милиционеров. Меня ни о чем не спрашивали, и я не пытался что-либо объяснять. Мои товарищи исчезли. Возможно, они поддались соблазну, клюнув на собственную рекламу, выдули всю оставшуюся водку и забыли обо мне. Сержант открыл передо мной дверь «уаза» и предложил сесть.