Андрей Дышев "Моя любовь взорвется в полдень"

– Страшно было? – спросил сидящий за рулем капитан с седыми усами, криво постриженными над верхней губой.

Я признался в своих позорных чувствах.

– Будет еще страшнее, – по-доброму пригрозил капитан и сдвинул фуражку на затылок. – Знаешь, какой штраф с тебя причитается?

И он назвал сумму, равную доходу моего агентства за полгода. Мне, в самом деле, стало страшно. Точнее, тоскливо до черноты в душе. Я ничего не разбил, не украл, никого не обидел, никому не причинил вреда. Так почему же я должен платить? За что?

Я погрузился в тягостные размышления, в то время как капитан развивал тему:

– Замять это дело уже нельзя. Сам видел – тебя отсняли телевизионщики. И в отчеты спасателей попал. Я бы тебя отпустил, но у меня прав таких нет.

Я понял, что мне не поможет даже взятка, и штраф, видимо, придется заплатить. Как бы этого мне ни хотелось, как бы громко ни возмущалась по этому поводу моя сущность. И тут мне на ум пришло озарение: я обратил внимание на то, что мой героический поступок по-разному трактовали участники драматических событий. Милиция приняла меня за хулигана, а спасатели – за самоубийцу. По милицейской логике я обязан был заплатить штраф. А по логике спасателей?

Я в мгновение расслабил лицо, изгнав с него озабоченные морщины, придал своему взгляду оттенок отрешенности, безвольно опустил плечи, скривил рот, будто собирался завыть по-волчьи и, уставившись в одну точку, безжизненным голосом произнес:

– А мне всё равно – штраф или еще что… Какие могут быть деньги у покойника?

Капитан усмехнулся.

– А кто это у нас покойник?

Я выразительно глянул ему в лицо.

– Если мне не дали покончить собой в этот раз, – сказал я таким голосом, каким, по моему мнению, должны говорить утопленники, – то это не значит, что второй попытки не будет.

Милиционер долго соображал, что значат эти слова.

– Ты что? – наконец, доперло до него, и он на всякий случай придвинулся ко мне поближе. – Сигануть оттуда собирался?

– Ну не на вас же плевать, правильно?

– О-о-о! – протянул капитан и покачал головой. – Это ты, парень, зря… Это кто ж тебя так допёк?

– Какая разница, – махнул я рукой. – Но жить на этом свете я больше не хочу.

– Баба, что ли, бросила? – уже с сочувствием спросил капитан.

– Баба, – подтвердил я.

Он символически сплюнул и покачал головой.

– Стал бы я из-за бабы… – Открыл дверь, высунулся наружу и позвал подмогу: – Соловьев! Анисимов! Живо сюда!

Похоже, от штрафа я избавился. Но что будет дальше?

Капитан уступил место за рулем сержанту, а сам пересел на заднее сидение.

– В больницу! – скомандовал он и опустил руки мне на плечи. – Ты не волнуйся. Расслабься. Думай о чем-нибудь приятном.

– Хорошо, – согласился я. – Буду думать о приятном. О том, как приятно падать с тридцатого этажа. Как приятно вскрыть себе вены и смотреть, как кровь пульсирует и хлещет во все стороны…

– Тьфу, черт тебя подери! – выругался капитан и крепче сжал мне плечи. – Такие слова говоришь, что меня сейчас вырвет… Сиди спокойно, не то я дубинкой начнут прививать тебе любовь к жизни.

– Да я и так спокойно сижу, это вы нервничаете.

– Может, его в психушку? – спросил сержант, включая мигалку и обгоняя одну машину за другой.

– Психушка далеко, – поморщился капитан. – Скинем в больнице, а там хоть трава не расти. Пусть режет себе вены, жрет стекло и пьет марганцовку…

– Марганцовка не годится, – со знанием дела возразил я. – Пробовал: во рту металлический привкус, и фиолетовым мочишься…

– Ой, парень, помолчи! – взмолился капитан. – Мне от твоих речей зеленым помочиться хочется!

Я замолчал. Меня начала мучить жажда, и я уже был согласен поехать в любое учреждение, где бы мне дали напиться.

В приемном отделении больницы меня осмотрели так, как привередливый покупатель осматривает на рынке синего цыпленка из неизвестной птицефабрики. Сначала мне засучил рукава, чтобы посмотреть на вены, затем раскрыли рот, используя для этой цели железный крючок, которым впору выдергивать шурупы из бетонной стены. Потом потребовали снять штаны, но я показал врачам кукиш. Наконец, один из эскулапов – самый молодой и наглый – приблизился к моим губам, словно к коровьей лепешке, потянул ноздрями воздух и тотчас поставил диагноз:

– Да он же пьян! Вот потому и захотел сигануть с крыши! Это клиент вытрезвителя!

Он явно хотел вернуть меня в руки милиции, но сержанта и капитана уже и след простыл. Приемное отделение столпилось вокруг меня на консилиум. После недолгих споров, в которых малопонятные медицинские термины были щедро перемежеваны с нецензурными словами и выражениями, меня определили в неврологическое отделение.

– Пусть ему там впаяют лошадиную дозу транквилизаторов! – мстительно приговаривал молодой врач, яростно записывая результаты первичного осмотра, при этом шариковая ручка нещадно рвала бумагу, и добрая половина садистского диагноза осталась на поверхности стола.

Глава вторая. Не наш случай

Хорошо, что уже наступила ночь, и в неврологическом отделении куковал только дежурный врач. Он выглядел намного хуже меня, под его глазами набухли сизые мешки, нос и щеки были покрыты мелкой сеточкой капилляров, а прокуренные зубы напоминали пьяных балерин, пытающихся исполнить танец маленьких лебедей.

– Мест в отделении нет, – сказал он мне с ненавистью и полез в карман за ключом, чтобы отпереть дверь, но я поймал его влажную руку и крепко пожал ее.

– А вода в отделении есть? – спросил я и, прикидываясь нервнобольным, стал трясти головой и клацать зубами.

Пока врач пытался понять, что это был за намек, я нашел за стойкой бутылку с напитком «Колокольчик» и жадно выпил ее до дна.

– Я понимаю, – сказал я, вытирая губы ладонью, – что вам легче меня убить, чем вылечить. Поэтому у меня к вам нет никаких претензий. Я пошел домой. Чао!

Кажется, врач понял, что я – самый настоящий, классический, неподдельный пациент его отделения. Может быть, единственный в своем роде.

– Эй! – крикнул он. – А какой диагноз?

– Попытка суицида, – с чувством достоинства ответил я.

– Вот что, больной!! – обеспокоился врач, догнал меня и схватил за рукав. – С суицидом мы сразу не выписываем.

Я оттолкнул его и независимой походкой приблизился к двери. Дернул за ручку, и только тогда увидел огромный амбарный замок.

– Я же говорю: сразу не выписываем, – повторил за моей спиной врач.

Мы вынесли из палаты крепко спящего больного с угасающими рефлексами, которому было всё равно где спать, и положили его на каталке в коридоре. Я занял его место. Несмотря на то, что койка оказалась мне мала, и я был вынужден просунуть ноги между прутьев спинки, заснул я быстро. Кошмары меня не мучили, если не считать навязчивого сна, в котором я беспрестанно пил холодное пиво и всё никак не мог напиться.

Утром ко мне пожаловал психиатр. Это был мелкий, тщедушный юноша с длинным носом и большим ртом, что делало его похожим на Буратино. Над верхней губой у него росли тоненькие черные усики. Было похоже, что психиатр попил из кружки чернил, да забыл утереться. Его небольшая шишкастая голова была гордо вскинута, а смоляные брови сведены к переносице, где и тихонечко срастались. Вид у молодого человека был очень серьезный. Добросовестность прямо-таки перла из него.

– Моя фамилия Лампасов! – первым делом сказал он, стремительно зайдя в палату, при этом полы его белого халата развевались, как бурка у Чапаева во время атаки. – Где у вас тут можно помыть руки?

– Смотря чем вы собираетесь их мыть, – витиевато ответил я.

Психиатр призадумался и решил не развивать эту тему. Он взял стул, поставил его рядом с моей койкой, на которой я протирал глаза после сна, сел и принял позу Роденовского «Мыслителя». В этой позе он провел некоторое время, внимательно изучая меня. Дольше всего его взгляд задержался на альпинистской обвязке, которая по-прежнему была на мне, так как я не раздевался на ночь. Психиатр, как непосвященный человек, наверняка принял эту ленточную конструкцию для страховки за трусы стриптизера, почему-то надетые поверх спортивных брюк.

– Знаете, что сказал Камю о смысле жизни? «Основной вопрос философии – стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?» – произнес он, подпирая острую челюсть костистым кулачком. Должно быть, с этой фразы он всегда начинал свои беседы с психами. – Признайтесь, что сейчас вы жалеете о содеянном.

– Ничуть, – ответил я и скрипнул пружинами.

– Вы хотите сказать, что мысли о самоубийстве продолжают отравлять ваше сознание?

– Я вовсе не хотел сводить счеты с жизнью, – признался я.

– А зачем же вы полезли по стене дома?

Мне пришлось повторить ту же сакраментальную фразу, которую я уже говорил милиционерам:

– Вам этого не понять. – Подумал и добавил: – И вообще, вы, наверное, зря пришли.

– Не думаю, что зря, – многозначительно произнес психиатр, закинул ногу за ногу и сложил руки кренделем. Прищурив один глаз, он стал проталкивать свой пронырливый взгляд в мою душу. – Во всем виновата, конечно, женщина? Вас бросила любимая? Вы застали ее с любовником? Семейный разлад на почве банального адюльтера?

– Вы такой молодой, – оценил я, – а уже таких слов где-то понахватались… Как вы думаете, что здесь дают на завтрак?

– Ага! – обрадовался психиатр, подпрыгнул на стуле и потер ладони. – Вы думаете о еде. Вы испытываете голод. Значит, в глубине вашего сознания набирает силу жизнеутверждающее начало. Какой смысл вам утолять голод, если вы собираетесь покончить собой?

Он начал меня нервировать, и мне стало жаль своего хорошего настроения, которое снизошло ко мне сразу после пробуждения. Я действительно радовался жизни, потому как не сорвался со стены и избежал штрафа, меня действительно мучил голод, как бывало всякий раз после дружеской пирушки. Но молодой специалист заставлял меня отречься от идеи, которая вовсе не отягощала мой рассудок.

– Вы возвращаетесь к жизни, – увещевал он. – Вы начинаете ее ценить…

– Послушайте, а что вам от меня, вообще-то, надо? – уточнил я.

– Я хочу убедиться, что вы глубоко раскаялись в своем ужасном поступке и больше никогда не попытаетесь свести счеты с жизнью.

– Чем больше вы меня к этому призываете, тем больше мне хочется выпрыгнуть из окна, – неосторожно заметил я.

Психиатр с досадой крякнул и вскочил со стула. Некоторое время он расхаживал по палате, искоса поглядывая на меня.

– Очень жаль, очень жаль, – бормотал он, гоняя воздух от окна к двери и обратно. Когда он двигался от двери, то прихватывал с собой запахи уборной, и у меня свербело в носу. – Очень жаль, – повторил он, – что мысль о суициде продолжает сидеть в вашем сознании, как заноза.

– Как рельсовый костыль, – поправил я.

– Даже так? – настороженно произнес психиатр, остановившись посреди палаты. – Эта идея представляется вам в виде рельсового костыля?

Я вдруг подумал, а не сумасшедший ли этот юноша, возомнивший себя психиатром? Мне нестерпимо захотелось подурачиться.

– Да, в виде ржавого костыля, – подтвердил я с самым серьезным видом и, уставившись в потолок, начал рассказывать более детально: – Мне кажется, что он торчит у меня в правом глазу…

– В правом? – прервал психиатр. – Это хуже.

– …а его остриё выходит из нёба, как раз между коренными зубами… Я даже чувствую его языком. Прошлой весной, когда я пытался повеситься на колготках соседки, то шляпка костыля зацепилась за край балкона, и потому петля не затянулась. Досадно да? А еще был случай, когда я полез на опору высоковольтной линии и этим самым костылем замкнул контакты высокого напряжения. Потом весь город неделю без света сидел… Но самый смешной случай был на Новый год…

Психиатр стоял посреди палаты, подпирая голову, похожую на позднюю картофелину, рукой и смотрел на меня с тем вдохновением, с каким смотрят на голую натурщицу великие живописцы.

– М-да, понятно, – произнес он. – У вас запущенный случай.

– Запущенный, – заверил я его. – Еще какой запущенный!

– Вам, может быть, и смешно, – строго сказал психиатр, – но я не могу дать положительного заключения в ваш выписной эпикриз. Шутите вы или нет, но мысль о самоубийстве – пусть завуалированная, пусть подсознательная – но все же присутствует.

Я вскочил с кровати, с опозданием поняв, что переиграл.

– Ну ладно, – примирительно сказал я. – Я просто валял дурака. Характер у меня такой, я шутить обожаю. А так – нормальный человек, люблю жизнь и мечтаю отметить свое столетие в каком-нибудь ресторане на набережной.

– Я вам не верю, – отрезал психиатр и надвинул на глаза смоляные бровки. – Вы испугались, что вас не выпишут, и потому говорите неправду.

– Клянусь, что это правда, – сказал я, глядя на психиатра чистыми светлыми глазами.

– Нет, даже не уговаривайте меня! – категорично заявил психиатр, отступая к двери. – Вам надо серьезно лечиться.

Он расстроил меня. Я уже был готов пригрозить, что если меня сию же минуту не выпишут, то я переломаю в палате всю мебель, а потом сбегу через окно, но вовремя опомнился. Мы находились на шестом этаже, и эта угроза лишний раз убедила бы психиатра в моем страстном намерении выкинуться из окна.

– Ну, будьте же вы человеком! – взмолился я, остановив психиатра на пороге палаты. – Мне здесь надоело. Тут отвратительно пахнет. Тараканы по тумбочкам бегают. Дышать нечем. Хуже тюрьмы.

Психиатр смотрел на меня с каким-то скрытым интересом. Я понял, что уломал его. Он прикрыл дверь, взял меня за локоть и подвел к окну.

– Я могу предложить вам переехать в реабилитационный центр «Возрождение».

– «Возрождение»? – переспросил я, так как впервые слышал о существовании такого центра.

– Да, это частная клиника, в которой оказывается квалифицированная психиатрическая помощь людям, склонным к суициду. Поверьте, там райские условия! Парк, фонтан, кино, спортивный зал, великолепное питание. Словом, всё, что возвращает человеку любовь к жизни.

– Наверное, лечение там стоит бешеных денег, – предположил я.

– Совершенно бесплатно, – заверил психиатр.

Я думал недолго, хоть меня и терзали сомнения. Решающую роль сыграло твердое убеждение, что из реабилитационного центра, где был парк с фонтаном, мне сбежать будет гораздо проще, чем из этой невротической тюрьмы, на двери которой постоянно висел амбарный замок.

Процедура переезда затянулась надолго. Психиатр ушел и вернулся только к обеду. Он принес отпечатанный на принтере бланк подписки о моем согласии на лечение в реабилитационном центре «Возрождение». После того, как я его подписал, в палату пришли два могучих санитара, похожих на мясников. Ни слова ни говоря, они бесцеремонно обыскали меня, вытянули из моих кроссовок шнурки, стащили с меня обвязку, отстегнули наручные часы и, громко сопя, удалились вместе с трофеем.

Я начал опасаться, как бы следующая пара санитаров не облачила меня в смирительную рубашку, и на этот случай заблаговременно рассовал по карманам фрэнды, которые до этого прятал под подушкой. В качестве оружия самообороны фрэнд не годился, так как представлял собой связку ребристых эксцентриков из дюраля размером с грецкий орех, но непосвященных мясников мог напугать своим непонятным, а потому зловещим предназначением.

Но обошлось без насилия и унижения моего достоинства. Перед ужином, которым меня никто не накормил, как, впрочем, завтраком и обедом тоже, в палату пришел психиатр Лампасов.