Ирина Богатырева "Луноликой матери девы"

Мне стало нестерпимо весело, будто кто-то щекочет. Захотелось крикнуть: чего скисли, девы, смотрите, кто вокруг! И бросила взгляд на Очи – она напротив меня, через костёр сидела. Тут её дух-ээ, крылатая рысь, подняла над головой боевой чекан. Я вздрогнула, но поняла знак и указала на неё:

– Она.

Ещё раз, пристальней, оглядела дев и увидала Ильда?зу из соседнего стана. Я её знала: она приносила нам мягкий сыр. Это её духом был серебристый козёл, у козла на спине оказался красный петух, не то сидел, не то был с ним единым и поднял горит[4 - Г о р и? т – деревянный футляр с луком и стрелами.] с луком и стрелами.

– Она, – указала я.

Третьей девушкой была толстуха Ак-Дирьи?, та, что жевала лепёшку, поднявшись на озеро. Она не выглядела воином, но дух с кривыми младенческими ножками и круглыми животом, с плечами и головой телёнка тоже достал оружие, и я повиновалась:

– Она.

Сколько ни оглядывала я сидящих передо мной дев, сколько ни ждала знака – больше не было. Но я твёрдо знала, что не может быть четыре девы-воина, потому что четыре – дурной знак, знак смерти. И продолжала искать.

И тут над ближайшей ко мне девой её дух поднял кинжал. Это была черноволосая Согда?й, дочь пленницы, скромная и лицом краше всех. Красота её была даром, с которым без забот могла бы прожить, но когда дух её, небольшой лесной кот в красной шубе, обнажил кинжал, дева подняла на меня глаза, и я увидела не скромницу, выросшую у материнского очага, а воина. О, то был настоящий воин: из всех она одна решила быть в воинстве Луноликой, сознавая, что это значит и что её ждёт. Я догадалась, всю борьбу её увидела и ту твёрдость, с которой она это решила, и захотела тут же обнять её. Но сдержалась и только сказала:

– Ты.

Глава 2. Учёба

После мы разошлись по шалашам, но я лежала без сна. Сперва всё мечтала, как приеду в стан, как объявлю отцу и братьям о выборе духов и как они тоже станут гордиться мною, младшей. А потом стало грезиться, будто я в кочевье, что снялись наши станы и продолжили свой вековой переход, покинули эту щедрую землю и идут к Золотой реке. Вновь, как раньше, как отец мне рассказывал, разбрелись люди тёмным морем и идут, идут, влекомые древним кочевым зовом. От Белого моря до Синего моря, от льдистых пустынь до жёлтых песков ходил уже мой люд, но так и не нашёл Золотой реки. И хоть я сама никогда не была в кочевье, всегда видела этот сон, от дедов мне доставшийся, – что снялся люд, едет в повозках и верхом, в лёгких палатках ночи проводит, у огней под звёздным покровом ночи проводит, коней плодит, коней ест – и идёт, идёт, идёт к Золотой реке…

И всегда в этих снах кто-то пел древнюю песню на старинном, непонятном мне языке. Её мне, маленькой, отец певал. На коленку сажал, качал, как конская спина тихим шагом качается, и пел. Длинная эта песня, протяжная, что-то в ней есть про ветер, про степи и ветер, что гонит и гонит наше племя. Только во сне эту песню всегда женский голос поёт. Голос слышу, а певуньи не вижу. И всегда думала – это моя мать.

Ой то гнитесь, травы, низко,
Собирайтесь, облака!
Сокол в небе, конь на воле,
Впереди Итель-река.

Но вдруг почудилось мне сквозь сон, будто кто-то рядом поскуливает. Как лисица, тоненько так: «Ять, ять!» Думала: правда, лисы пришли кости из похлёбки тащить. Потом вспомнила, что Камка на этих костях наши имена вырезала, и проснулась вмиг.

Тьма стояла вокруг, только по углям от сквозняка красноватая рябь играла. Выглянула – нет лис. Тихо и пусто у кострища. Вокруг темно и белый туман, лишь озеро отражает высь, будто бы вышним светом светится. Чернеют стволы и шалаши дев, точно рисунки на коже у воинов. И тут смотрю – это Очишка с дерева слезла, от холода прыгает и поскуливает.

– Очи! – позвала я. – Иди сюда! У меня тепло.

Она перестала прыгать, оглянулась. Смотрит, а не идёт. Скорее замёрзнет, чем признается, что ей холодно.

– Идём, переночуешь.

– Заря скоро. Камка будить станет. Это я пораньше проснулась просто.

– Хорошо, спать не будем. Идём, я спросить тебя кое-что хочу.

Она подошла, остановилась у входа, да, видно, тепло почуяла – как юркнет ко мне в шалаш! Там уже хворост занялся. Она села, поджала ноги, будто всегда здесь и была.

– Я думала, лисы пришли кости красть, – сказала я. – А на них наши имена.

– Те! – фыркнула Очи. – Камка давно все кости под корнями кедра зарыла.

– А ты знаешь где?

– Нет, – мотнула она головой. – Мне ни разу её выследить не удавалось. Сколько ни пробовала, она замечает, водит, водит, а потом раз – исчезнет. Хитрая, – добавила, усмехнувшись. Очи всегда говорила о Камке так, словно та ей не мать. – В этот раз я и не пошла. Неинтересно уже, да и спать хотелось.

– А зачем зарывать? Ведь говорят, если человек теряется, Камка по тайному имени его находит.

– Да, по имени. Но имя она у духа испрашивает. А сама не хранит и не помнит. Думаешь, она могла бы помнить все имена? – Очи засмеялась. – А если хранить – любой украдёт кость да наведёт порчу. Нет, надо зарыть. Да и Камка говорит, что жить человек столько будет, сколько кость в земле пролежит и не сгниёт.

– Но ведь она сама старая, как гора. Столько ни одна кость в земле не лежит.

– Она не старая. Её жизнь только духам ведома, – мотнула Очишка стриженой головой. – Она говорит, духи её кость давно слопали и не подавились. А я думаю, её никогда и не было. Ведь с ней же неясно, на кости имя должно быть или на камне.

– Почему – на камне?

– Мужчинам имена режут на камне.

– Но ведь тогда бы мужчины не умирали, – удивилась я. – Камень в земле не гниёт.

– Нет, у них жизнь – в поясе, а смерть – в клевце[5 - К л е в е? ц – холодное оружие, имеет боевую часть в форме узкого прямого или отогнутого книзу острия.]. У них всё не как у нас, и имя только для духов.

– Но ведь умирают мужи в стане, или в горах, в лесу, на кочевье. Не только же на войне или седые, кто с поясом расстался.

– Я тоже об этом думала, – кивнула Очи. – И у Камки спрашивала. Только она говорит, каждый по-своему с духами ладит, и лезть в это нельзя. Но я когда-нибудь узнаю.

– А откуда ты сейчас это знаешь, Очи? Мать рассказывала?

– Камка? Те! Она про свои дела ничего не рассказывает. Говорит, её всему духи учили и меня научат. Нет, я сама лазала, видела, как она мужчинам на посвящении имя по камню высекает.

– Ты видела? – От удивления я наклонилась через костёр, чтобы ей в глаза заглянуть. – Как ты видела? Чужое посвящение видеть нельзя! За это же смерть!

– Меня духи водили! – фыркнула она. – Я же не простая, я тоже камка. Я всегда это знала, а сегодня и духи сказали, – сверкнула она на меня дерзкими глазами. – Так что мне теперь всё можно. А потом научусь духами повелевать, и имена давать, и всё-всё!

– Но – мужское посвящение видеть! Как такое возможно? – не могла я поверить.

Очишка только плечами пожала.

– Что в том дурного? Раз Камка меня родила, я, верно, такая же, как она, и тоже обращаться научусь.

Она будто с собой говорила. Меня словно и не было, или же я должна была всё понять. Но я не поняла и спросила:

– Как? – шёпотом. Потому что если Очи ответит, знать об этом не должны даже духи.

– Как? – Она посмотрела на меня и задумалась. – Пока не знаю. Но ты думаешь, как она мужчинам посвящение даёт?

– Как? – ещё раз, совсем неслышно, выдохнула я.

– А она сама мужчиной становится, – сказала Очи спокойно, как о ветре.

– Не может быть! Откуда ты знаешь?

– Видела, – ответила она и пожала плечами. А потом отвернулась к огню, как зверь, оставаясь спокойной.

Вдруг раздался удар, и поплыл по лесу медью рождённый звук: донн!

Очи встрепенулась.

– Камка зовёт. Идём! Быстрей выходи, а то плохо будет!

И выскочила первой. Я выглянула тоже. Совсем ещё темно было в лесу, даже дыхания света не виделось за горами, а Камка уже стояла у кострища и ударяла рукояткой клевца по медному блину. Донн, донн! – шёл напевный звук и плыл меж деревьев, меж шалашей, путаясь в темноте и плотности ночи. Девы, протирая глаза, натягивая шубы и сапоги, вылезали из своих убежищ, и, глядя на них, мне стало легко и радостно, будто это во мне, а не в небе просыпалась заря.

Так началось наше учение, и каждое утро потом повторялось: из темноты ночи, из густоты сна рождался круглый, гнедой, гудящий донн-донн-дон и плыл меж деревьев, заполнял наши головы, заполнял наши сны, и они разрывались, как переполненные бурдюки, а мы, зевая, выходили из шалашей в темноту и мороз, в туман дорассветный, а после – в дождь, снег, льдистый, свербящий ветер. Подтягивали шубки, тёрли глаза, встряхивались и собирались вокруг Камки. Если же кто-то мешкал, она рушила ей шалаш, и та вылезала из-под обломков заспанная под общий хохот. А потом, собравшись, мы бежали. И Камка, лёгкая, бежала впереди нас.

Вытянувшись друг за другом, мы неслись по тропе вверх-вниз, вдыхали холодный воздух, и скоро у нас появлялось общее дыхание, один ритм, один стук сердца. Дон-дон-донн! – продолжало гудеть в жилах, и мы уже были не мы – молодым и сильным зверем мы были, едины друг с другом и с горой, по спине которой бежали, туманное дыхание которой пили. Внизу, на реке, умывались до боли холодной водой и бежали обратно к озеру.

Туман расходился, изморозь слетала с травы, когда мы возвращались, и первая заря являлась из-за льдистой горы. Я смотрела девам в глаза – в них были радость и ранний день. А день просыпался, и свет заливал лес, и, переводя дух, в приливе радости я видела: вот всё вокруг родилось из пустоты и ночи! Вот явился мир в солнце и красках, и он прекрасен!

До первой пищи учились мы битве, на коротких ли кинжалах, на клевцах или без оружия. Поначалу драться умели плохо. Вместо кинжалов Камка велела нам нарезать игрушки в размер настоящих. Клевцы были тоже не боевые, из двух деревяшек. Такими мы не могли причинить друг другу увечья, только ходили все в синяках.

После первой трапезы стреляли из лука. Хотя это все умели, попасть в цель получалось не сразу. Потом стали учиться стрелять с коня. Поднимались в горы, на продутое ровное место. Туда пригнала Камка свой табун лохматых, низких, крепких лошадок. Ходили они тряско, были упрямы и почти дики, а мы должны были с них стрелять и друг с другом биться. Только Очи, привыкшая к таким конькам, училась быстрее других.

– Воины на хороших конях в бой идут, есть у них и седло, и узда, и полная сбруя, – капризничали девы. – Отчего мы должны обучаться без упряжи и на кормовых лошадях?

– Оттого, что потом ваши кони покажутся вам смирнее верблюда, – отвечала Камка.

Умаявшись за день, приходили мы к шалашам, и после вечерней трапезы Камка задавала работу. Из шкуры той маралухи, что нас собой накормила, мы шили обвязки на ноги: мягкая обувь, в которой домашними девочками ушли на учение, быстро стала негодной. Резали стрелы, растирали муку, творожили молоко кобылиц… Камка же в это время рассказывала, как всё устроено в мире. Начинала она так:

– А вот скажите мне, девы, для чего на нас светят Луна и Солнце?

Мы терялись, мычали неуверенно: «Чтобы путь освещать», «Чтобы тепло дарить» и другое, а она молчала, всех выслушивала, только после говорила сама:

– Кроме тепла и света они дарят нам время. Только звери живут, не отличая вчера от сегодня. Человеку так нельзя. Время и память – своя, семьи или рода – вот дары, которыми человек один владеет. Без времени мы бы жили как без памяти, не зная себя, не наблюдая собственной жизни.

– Такого не может быть, чтобы не было времени, – говорили девочки.

– Однажды так было, – отвечала Камка. – Наше Солнце второе. А первое солнце упало и опалило землю. Настала тьма, лютая зима, люди гибли, скот и зверьё гибли, и время остановилось. Времени не стало. И люди потеряли память, всех охватило безумие. В отчаянии бросались они со скал и топились в озёрах.

– А потом?.. – в ужасе вздыхали девы.

Позабыв о работе, все склонялись к огню, и тьма обступившей нас ночи казалась тенью той, давнишней тьмы.

– Жила тогда чистая Дева, дочь царя. Её сердце тоже сжималось от ужаса, но рассудок был твёрже, чем у многих. И вот, видя страдания людей, крикнула она, что готова отдать жизнь, лишь бы вернулось на небо Солнце. И вдруг содрогнулась земля, и из её глубин вышел уродливый чёрный козёл, страшней которого не было никогда. Он был из вечного мрака и мог видеть во тьме. Он посадил Деву себе на спину и двинулся на небо. Стала она Луной и осветила землю.

– А козёл?

– Козёл обернулся Солнцем, – сказала Камка.

– Вонючий козёл – Солнцем? – сморщились девочки.

– Прекрасным оленем с золотыми рогами стал тот козёл, – ответила Камка.

– Солнцерогий Олень! – воскликнули девы.

– Так и ходят они с тех пор друг за другом: первым идёт Солнце-Олень, указывая путь, а за ним Луна-Дева, – сказала Камка.

Мы вздыхали и отстранялись от огня. Лес тоже как будто вздыхал. Мы поднимали головы и смотрели на звёзды.

Глава 3. Суд царя

Мяса, заготовленного Камкой, хватило надолго, а потом она стала отпускать нас на охоту. Лук не давала. Лук был один, с ним стрелять учились. Девы ставили силки на зайца и птицу, однажды кабаржонок[6 - К а б а р г а? – небольшое парнокопытное млекопитающее.] попался.

И вот как-то вместо стрельбища отправила Камка на охоту меня и Очи.

Уже все сходили за зверем по разу, и мы понимали, что наш черёд близок. Наконец, после утренней трапезы, достала она силки и протянула нам. Только тут моя Очи глаза потупила, ноздри ширит, на Камку не смотрит и говорит:

– Я сама на всех мясо добыть сумею. Пусть она остаётся!