– Должен же быть выход.
Смириться с тем, что не все устроено так, как ей хочется, Федра не могла. Но даже ее непреклонная решимость была бессильна перед волей нашего отца.
– Какой? – Слезы подступили к горлу, но я проглотила их, заставила себя успокоиться. – Как помешать тому, чего хочет Минос?
– Должен быть выход, – повторила она, однако я слышала, что и ее уверенность пошатнулась.
– Пойдем, Федра. Третий год пошел, и до сих пор никто не придумал способа это предотвратить. Не в наших силах изменить их судьбу, как и свою собственную.
Она мотнула головой, но ничего не сказала. Дернув плечом, сбросила мою руку и зашагала прочь одна. Устало вздохнув, я собралась уже идти за ней.
Но напоследок еще раз глянула за край обрыва. Понимала, что они ушли, но все равно не удержалась и посмотрела.
Его холодный зеленый взгляд. Как внезапный толчок ледяной волны, которая выбивает из-под ног морское дно, и ты вдруг понимаешь, что далеко уже заплыл, на большую глубину.
Глава 4
Время жатвы настало в третий раз, и теперь просто забыть об этом я не могла. Отец хотел показать Киниру, своему предполагаемому зятю, дочь-царевну во всей красе. Каждый год, когда привозили заложников, на Крите проводились поминальные игры в честь Андрогея, и в этот раз мне предстояло на них присутствовать. Прятаться в укромном уголке больше не дозволялось. Федра, хоть была меня намного младше, уговорила отца пустить и ее тоже. Служанка водрузила мне на голову сверкающую корону, лодыжки обмотала ремешками серебристых сандалий и облачила меня в ярко-синюю ткань, водой струившуюся меж пальцев. Но этот красивый наряд, казалось, мне совсем не подходил, и представляя, сколько взглядов он привлечет, я заранее поеживалась. На меня и без того столько уже глазели, столько судачили обо мне – на всю жизнь хватило. Словом, к своему месту у самой арены я не плыла, а шла спотыкаясь – без изящества, подобающего царевне, без величавости, с какой держалась, бывало, Пасифая, являясь на торжества.
Кинир, разумеется, уже ждал меня, полулежал на кипе подушек, приготовленных ради его удобства. Рядом стоял кувшин с вином, откуда он, наверное, не раз успел отхлебнуть, оттого и лицо побагровело. Я замялась, посмотрела в сторону Миноса, который стоял на возвышении в самом центре, собираясь объявить начало игр. И засиял от удовольствия, как начищенная монета, заметив, что мне неловко. Тогда ноги мои пошли сами. Нет уж, не порадую его, оступившись, не дам насладиться, увидев, насколько все это мне противно. Кинир сладострастно ухмыльнулся, когда я, одеревенелая, села рядом.
Свирепое полуденное солнце полыхало над землей, и я возблагодарила защищавший меня навес. Я с трудом различала, что происходит, – так слепил его золотой блеск, но тут гул голосов на зрительских трибунах смолк, послышался испуганный храп и мычание – это вывели украшенного гирляндами быка. Сначала он в ужасе вращал большими круглыми глазами и порывался бежать, но, когда приблизился к алтарю, на него снизошло кроткое умиротворение. Я наблюдала такое не раз – как животное смиренно тупеет и спокойно встречает погибель. Бык не видел еще спрятанного лезвия, но будто знал, что кровь его прольется во славу богов, и, может, такая достойная смерть казалась ему наградой. А может, и нет. Как бы там ни было, он покорно и безмятежно шагнул вперед, и обряд совершился – в гладкую белую шею вонзился нож. Кровь, хлынув на алтарь, блеснула на солнце. Мы почтили богов, и теперь они благосклонно взирали на наше празднество. Бык уронил величавую голову. Густой ручей рубиновой крови стекал по камням, а над ним алели ленты, обвивавшие бычьи рога.
На мгновение мне представилось, как Минотавр расхаживает по своей темнице, не видя солнечного света, всегда один, кроме единственного дня в году, и день этот – завтра, потом представился Андрогей – его статная фигура помнилась смутно – моя плоть и кровь, а на самом-то деле незнакомец, поднятый на рога другим быком. Братья. Их трагические судьбы привели сюда нас всех – и толпу зрителей, и безропотную жертву, убитую на наших глазах. И несчастных, которые примут смерть завтра, во тьме – их разорвет на куски свирепый, бесчувственный зверь – когда-то я надеялась его приручить.
Игры начались. Мужчины состязались в скорости – бегом и на колесницах, метали копья и диски, боролись на кулаках. А солнце все палило. По вискам состязавшихся струился пот. И по моей спине скатилась капля. Я пошевелилась: как неудобно, скорей бы все это кончилось! Кинир, сидевший сбоку от меня, пил вино и издавал одобрительные возгласы, положив тяжелую влажную руку мне на бедро. Я скрежетала зубами, глотая оскорбление, пробовала отодвинуться, но его пальцы сжимались лишь крепче. Сидевшая с другой стороны Федра была в полном восторге.
– И долго это будет продолжаться? – пробормотала я.
Федра в мое равнодушие поверить не могла.
– Ариадна, да мы в жизни ничего увлекательней не видели!
Она укоризненно тряхнула белокурой головкой.
А мне так хотелось побыть одной на танцевальной площадке, втоптать все свои печали в ее деревянную гладь. Только это стерло бы мысль о завтрашнем дне, когда пустынный Лабиринт оживят совсем ненадолго погоня, крики, треск плоти, сдираемой с костей. О корабле, на который мне предстоит взойти потом, о жизни, что ждет меня за морем, на Кипре. Я сглотнула и заставила себя смотреть на арену – хоть так отвлекусь от этих мрачных картин.
На солнце набежало облачко, и я, все наконец разглядев, спросила:
– А кто это?
До сих пор среди состязавшихся я узнавала только критян – по большей части цвет нашей молодежи, – каждый стремился к первенству, расталкивая других. Но юноша, вышедший на площадку для кулачного боя теперь, был мне неизвестен. Хотя… Я подалась вперед, вгляделась в лицо незнакомца. И поняла, что видела его уже, но где – никак не могла уразуметь.
Высокий, плечистый и сильный, без сомнения, – недаром держится непринужденно, да и мускулы у него такие, что вспоминаются красивейшие мраморные статуи нашего дворца. Шагал он весьма уверенно и твердо – я растерялась даже: вроде бы чужак, а чувствует себя как дома.
– Тесей, царевич из Афин, – шепнула Федра.
Такого быть не могло – в Афинах нас ненавидели, горько и справедливо, так зачем их царевичу соревноваться в наших играх? Но не только поэтому я посмотрела на Федру испытующе – что-то такое прозвучало в ее голосе. Не сводя с царевича глаз, сестра продолжила:
– Он у самого Миноса попросил разрешения участвовать в играх и ради этого на сегодня был освобожден.
Афины. Был освобожден.
– Он что же, данник? – пискнула я, ушам не веря. – Самого царевича доставили в цепях, чтобы мы его тут в жертву принесли? Зачем Афины отправили нам царского сына?
– Он сам вызвался. – На этот раз мечтательность в голосе Федры мне точно не померещилась. – Не допущу, сказал, чтобы дети моих сородичей отправились туда одни, и занял среди них место.
– Глупец! – фыркнул Кинир.
Я подпрыгнула. Почти удалось забыть, что он здесь.
Мгновение мы молча наблюдали за Тесеем, а я постигала сказанное сестрой. И думала: как на такое пойти, где взять смелость? Отвергнуть богатство, желания, власть и в самом расцвете юности отдать жизнь за свой народ. Отправиться сознательно и добровольно в змеиные извивы наших подземелий, стать живым мясом для нашего чудовища. Я уставилась на этого Тесея, будто надеялась, вглядевшись поусерднее, разобрать, какие думы скрывает его невозмутимое лицо. Это маска, разумеется, показное спокойствие, а под ним – бешеная гонка мыслей. Как тут не сходить с ума, понимая, что тебе предстоит, и всего через несколько часов?
А вот, пожалуй, и ответ, решила я, когда появился противник Тесея. Великан Тавр, отцовский военачальник, не человек – глыба. Его ухмыляющееся лицо с приплюснутым жабьим носом было столь же уродливо, сколь прекрасно Тесеево. А по вздутым мускулам, жутковато поблескивавшим от масла, ветвились жилы с веревку толщиной. Весь Крит знал, что Тавр безжалостен, заносчив и не ведает сострадания. Зверь, почти такой же дикий, как мой младший брат, яростно ревевший там, под каменистой землей. Однако же не такой дикий, надо признать, и может быть, Тесей, все взвесив, рассудил, что лучше задохнуться в смертельных объятиях Тавра, здесь, при свете дня, чем отправиться на съедение в угольную черноту подземелья.
Жестокость этой схватки поразила меня. Тавр намного крупней Тесея и, конечно, победит – так мне казалось, но я не учла одного: мало быть просто большим, гораздо важнее ловкость. Только увидев, как Федра сосредоточенно застыла, всем телом подавшись вперед и крепко ухватившись за край деревянной скамьи, я поняла, что и сама сижу в такой же позе, и взяла себя в руки. Сжимая друг друга в страшных объятиях, сцепившись люто, борцы крутились так и сяк, стремясь опрокинуть один другого. По спинам их струился пот, и в каждом мускуле проступала мучительная натуга. Да, Тавр был огромен, но глаза у него уже полезли из орбит, и вид от этого сделался безумный и обескураженный, ведь Тесей медленно, но неотвратимо брал верх и все ниже пригибал противника к земле. В восторженном предвкушении, затаив дыхание, мы наблюдали за ними – тишина стояла такая, что я прямо-таки слышала, как кости трещат.
Наконец Тавр ударился спиной о землю, и зрители оглушительно завопили от радости. Они явно были в восторге от храброго царевича и рассказов о нем. Но я-то знала, что это ничуть не умаляет их алчного желания увидеть, как завтра вечером его скормят заживо прожорливому Минотавру. Лучше уж его, чем их, и как восхитителен этот трепет, приправленный кровожадным волнением: тут тебе и царская кровь, и отвага, и победа – такая смесь, что устоять невозможно!
Игры кончились, и началось вручение наград. Но меня все это не волновало до тех пор, пока на помост не вывели чествовать одержавшего триумфальную победу над Тавром Тесея. Минос был в наилучшем расположении духа, широко улыбался и в порыве великодушия даже обнял царевича за плечо.
– Обычно наивысшая награда в этот день – оливковый венок, – изрек он. – Но сегодняшнее необычайное зрелище и награды заслуживает необычайной. Тесей, царевич афинский, за твое великое мастерство, проявленное сегодня, дарую тебе свободу. Завтра ты взойдешь на корабль и отправишься домой вместе с богатствами, которые привез в дар нам.
Я вздохнула с глубоким облегчением. И Федра тоже, она даже руку прижала к груди, желая, видно, унять колотившееся сердце.
А Тесей оставался серьезен.
– Благодарю тебя за доброту, царь Минос. Ты оказал мне великую честь, но согласиться я не могу. Я поклялся отправиться завтра во тьму и неизвестность вместе с моими братьями и сестрами, афинянами, и отступаться не должен. Я сдержу слово.
Кинир как раз сделал хороший глоток вина, и теперь оно брызнуло у него изо рта. Красные капли оросили дорогую одежду, впитались в пурпур, оставив россыпь темных пятен. Вид у него был глупый и ошарашенный. После цветистых речей, которые Минос произносил весь день, краткий отказ Тесея прозвучал резко и совершенно неожиданно. Отец стер оторопь с лица почти мгновенно, и я заметила тлеющую на дне его глаз ярость.
– Воистину ты очень смел и благороден, правду говорят, – ответил он. – Крит принимает твою жертву с благодарностью.
Он резко повернулся ко мне. Сказал повелительно:
– Ариадна!
Я подскочила. Что я сделала? Неужели холодный взгляд Миноса проник даже в мои мысли? Неужели он понял, что в моем мятежном сердце растет восхищение этим человеком, который только что прилюдно смутил отца?
– Моя старшая дочь, – продолжил Минос. И сделал мне знак подняться.
Я робко встала, чувствуя сотни вдруг устремившихся на меня взглядов.
– Царевна Крита возложит на тебя венок победителя игр.
Этого я никак не ожидала. Раньше от меня такого не требовали. То ли отец хотел произвести впечатление на Кинира, то ли опасался, что, не совладав с собой, в пылу недостойного гнева растопчет венок, вместо того чтобы возложить на голову Тесея.
Под пронзительным взором Миноса мне оставалось только, пересилив себя, двинуться к помосту. Сначала я поеживалась под гнетом прикованных ко мне взглядов, но потом посмотрела на Тесея и увидела, как он внимательно смотрит на меня. Спокойно и твердо. Толпа вдруг размылась, стала просто фоном – теперь я видела только его.
И вот уже стояла перед ним, не в силах больше выдерживать его взгляд. Я не заметила, кто вручил мне венок – сам Минос или какой-нибудь слуга, – так остро ощущала близость Тесея. Он склонил голову, я неловкими руками уронила на нее венок и отступила, едва не запутавшись в длинном подоле. На трибунах, кажется, рукоплескали. Вернувшись на место, я увидела, как в пьяных глазах Кинира, нетвердой рукой державшего кувшин с вином, промелькнул упрек.
После этого праздничное воодушевление слегка угасло. Своим сдержанным достоинством Тесей всех нас смутил. Наверняка одни обрадовались бы, выйди он на свободу, живой и невредимый, а другим нежелание принять столь щедрый дар казалось подозрительным: уж не хочет ли этот Тесей таким образом нанести обиду Миносу, а стало быть, и всему Криту?
В легком смятении день близился к концу, и мы с Федрой встали, собравшись уходить. Кинир, бесцеремонно оттеснив нас, вышел первым – спешил сменить испачканные одежды. Федра явно была раздавлена, непролитые слезы стояли, поблескивая, в ее глазах. У моей маленькой сестры было мягкое сердце, в котором она не носила любви или привязанности к Минотавру. Поступок Тесея тронул чувствительную душу Федры, но ее прекрасные мечты разбились вдребезги, и это огорчило меня.
Однако я должна была признаться себе, что не только из печального сочувствия к сестре оглянулась на помост, где недавно стоял Тесей. Нечто иное притягивало меня. Но я заставила отяжелевшие ноги идти в другую сторону.
Над горами пламенело, закатываясь, красно-желтое солнце. Гелиос направлял свою громадную колесницу за горизонт, оставляя землю ночи. Я думала, что Тесея не увижу больше никогда.
После в парадном зале начался пир: чеканные бронзовые блюда, украшенные каменьями, расписанные фигурками людей и зверей, были наполнены доверху мясом, рыбой, фруктами и медом, блестящими оливками и ломкими кусками соленого белого сыра. Вино текло рекой, музыканты играли и пели нам о богах и героях, сокровищах и чудовищах.
Минос выставлял напоказ свое богатство и могущество, и, увидев афинских пленников, которых он велел привести на праздник, я содрогнулась.
Они стояли в ряд, а я переводила потрясенный взгляд с одного на другого. Семь юношей, семь девушек. Все так еще молоды. Лицо мальчишки посередине исказилось – он силился вытянуть дрожавшие губы в прямую, угрюмую складку. Я заставила себя не отводить глаз, всматриваться в лица афинских сыновей и дочерей, которых мы распорядились доставить сюда и собирались убить. Во все четырнадцать. Тринадцать пленников были напуганы до смерти, глаза их покраснели, руки тряслись. Я удивлялась, как они вообще на ногах держатся. А четырнадцатому удивляться уже не приходилось.
Здесь я видела Тесея гораздо ближе, чем на арене, и испытывала смешанные чувства. Что проку смотреть на него теперь, если завтра он умрет? Отец выставил перед нами несчастных данников с неприкрытой жестокостью. Сам Минос так объяснил: они же виновники торжества. В зале слышались возбужденная болтовня и смех, а данники стояли и смотрели. Окруженные стражниками, держа связанные руки перед собой, они плакали, дрожали и молились.
Но не только афинян Минос выставил напоказ. На самом видном месте, прямо у главного стола, за которым разместилась моя семья, скромно сидел Дедал. Годы отпечатались на его лице – гораздо больше прожитых им, а волосы побелели, хоть был он еще не стар. Творения Дедала, рассеянные по Кноссу, утверждали господство Миноса: искусностью Дедал превосходил всех мастеров мира, а принадлежал он Криту. Но самое известное его творение мало кто видел – афинским заложникам представится редкий случай не только увидеть, но и обежать его запутанные ходы, и, может быть, они почтут это за честь. А может, и нет. Там так темно, что вряд ли можно как следует разглядеть все его чудеса, а когда поблизости яростно ревет взбесившееся чудовище, готовое разорвать тебя на куски, тут уж не до восхищения, какое мог бы, наверное, вызвать Лабиринт при иных обстоятельствах. Бремя этого знания давило Дедалу на плечи, отчего он и ходил теперь всегда сутулый. Совсем не тот статный и по-отечески добрый изобретатель, что прибыл в моем детстве на Крит совершенствовать свое мастерство. И теперь овладел им вполне, но покинуть остров не мог, хоть и не был закован в цепи, ведь Минос желал держать при себе тайны Лабиринта.
Но не за Дедалом наблюдала я на том пиру. Глаз не могла оторвать от афинян, от одного в особенности.
Интересно, знали герои, о которых в тот вечер пел сказитель, кем станут, еще до своих побед? Ощущали в то поворотное мгновение, когда одним решением меняется грядущее, как сама судьба рассекает воздух крыльями, озаряя все вокруг? Или вслепую шли вперед, не ведая, что близится переломный миг, когда общая судьба совершает поворот и куются отдельные судьбы? Не знаю, что я почувствовала, впервые встретившись глазами с Тесеем. Любопытство, пожалуй. Он единственный из заложников держал спину прямо, выдвинув нижнюю челюсть вперед, и не дрожал предательски, и не плакал. Мой взгляд он удерживал с невозмутимой дерзостью, будто я и не царевна вовсе, а он – не жертвоприношение. Я не придала этому особого значения, но, оторвав глаза от Тесея, обнаружила, что мир вокруг иной – казалось, он распался на части, сместился, а потом вновь обрел форму – прежнюю, да не совсем. Будто я, наблюдая за водопадом, вдруг очнулась и поняла, что вода, омывающая скалу, меняется все время и той же самой не будет уже никогда.
Глава 5
– Думаешь, он сражаться решил? – лениво протянул Кинир, голос его погустел от вина и предвкушения.
Я метнула в него испепеляющий взгляд. Может, надеялась отпугнуть, заставить призадуматься, не зря ли он договорился с Миносом, что погрузит меня на корабль, а взамен оставит гору медных слитков? Глупа я была, если так, – подобных Киниру равнодушие лишь раззадоривает, а неприкрытое отвращение распаляет.
– Кто? – сказала я как можно ледянее.
– Царевич. Герой! – рассмеялся Кинир, но веселье его сочилось злобным ядом. – Не хнычет, как остальные. Может, думает Минотавра голыми руками побороть?
После этих слов по длинным скамьям прокатилось веселое оживление.
Этот великий афинянин, герой, о котором сложат столько легенд, и правда выделялся среди прочих мужчин, Он был выше, шире в плечах, красивей, конечно, и не просто царской осанкой отличался, но уверенной силой леопарда, готового к прыжку. Он вдохновит певцов и сказителей, его имя и на краю света услышат. В самом ли деле я видела это уже тогда? Или меня просто восхитили мускулистая грудь, густые волосы, сверкающие глаза, и я засмотрелась на него, ведь и любая засмотрелась бы? Слышала ли я, как вращаются зубчатые колеса судьбы, как скользит челнок в руках мойры или это просто колотилось мое взволнованное сердце? И не только мое, конечно: оторвав наконец взгляд от Тесея, я увидела, что младшая сестренка тоже смотрит на него зачарованно. Федра сидела, упершись локтями в стол, мечтательно склонив головку набок, в ее огромных голубых глазах светились страсть и нежность.
Но, кажется, царевич смотрел не на нее. Не желая выглядеть, подобно Федре, безнадежно влюбленной дурочкой, я приказала себе не глазеть на Тесея, но была уверена, что чувствую спиной тепло его взгляда, и чувство это происходит не от тщеславия или веры в лучшее.
Однако не только Тесей не сводил с меня глаз. Подняв голову, я перехватила проницательный взгляд Дедала, поняла, что он заметил пробежавшую между мной и царевичем искру, и залилась румянцем. Поежилась – хоть смотрел он по-доброму, мне вдруг стало неуютно. Теперь уж я не знала, куда глаза девать на этом бесконечном пиру. И чтобы защититься хоть как-то, зашипела на младшую сестру.
– Федра! Закрой рот, а то муха влетит.
Сказала слишком уж покровительственно и властно, но сестра только глаза закатила и быстро, пока никто не видел, показала мне язык. Я рассмеялась. Однако улыбка моя лишь скрывала неистовство мыслей – испуганно и оттого сумбурно метались они по лабиринтам сознания, из одного тупика в другой. Неужели семерых юношей и семерых девушек, почти детей еще, и правда бросят в подземелье через каких-нибудь несколько часов? Бросят, я знала, но в голове это не укладывалось. Неодолимый ужас захлестывал, стоило только вообразить вопли во мраке пустынных, узких и кривых проходов, гнилостный дух безысходности и жуткий, сотрясающий землю топот копыт чудовища, рыщущего в поисках нежной, уязвимой плоти. Невыносимо, но может ли быть иначе?
Пасифая сидела, как всегда, безучастная, еды в тарелке не замечала, к чаше с вином не притронулась. Повинуясь порыву, я поднялась, тронула ее за плечо.
– Мама, на минутку.
Я без труда увела ее от пирующих, и никто на нас не оглянулся. Кинир был увлечен беседой с моим отцом. И громко хохотал – без сомнения, над собственными остротами, а Минос зловеще улыбался. Трепещущий отсвет факелов падал на его резко очерченное лицо, и на суровых щеках отца залегали глубокие тени. Смотрел он на Кинира, а видел, наверное, лишь красноватый блеск меди, которую получит скоро в обмен на меня. На наш с Пасифаей уход отец явно не обратил внимания.
Вне зала, в сумрачных проходах, дышалось намного легче. Мне не удалось достучаться до нее прежде, но, может, удастся теперь?
– Прошу тебя, мама, – взмолилась я, и на мгновение она как будто посмотрела на меня осмысленно – видно, мой голос, взвившийся почти до крика, подействовал. – Скажи, что мы не бессильны! Что можем как-то остановить это зверство!
Пасифая молчала. Но в кои веки мне показалось, что она здесь, не отрешена, как обычно.
– Ты моя мать, мать Федры, мать Девкалиона. – Я сглотнула через силу. – Мать Астерия. – Тут глаза ее и впрямь блеснули. – А теперь подумай об афинских матерях, – сказала я тихо и неожиданно твердо. – Они знают, что ждет их сыновей и дочерей завтра. Только подумай, мама. А если бы мы были на их месте? Если бы это меня собирались бросить в Лабиринт? Ты знаешь, в кого превратился Астерий, знаешь, что он с ними сделает. Прошу тебя, мама, прошу, скажи, что нам не придется отобрать детей еще у четырнадцати матерей, чтобы Минос наконец насытился властью!
Я говорила все громче, пылко, исступленно.
Она ответила нескоро. Ей, видно, стоило немалых усилий заставить свое раздробленное сознание вернуться в настоящее, в то место, где мы находились сейчас, ведь оно было разорвано на куски ужасными событиями прошлого и вечно уносилось куда-то, подхваченное ветрами отчаяния.
– Что тут поделаешь? – выговорила она наконец. – Ему никто не может противостоять.
Я ощутила связь. Что-то между нами вспыхнуло и ожило. Я стиснула ее худенькую руку.
– А если кое-кто может?
– Твоего отца никому не побороть.
Она уже разжимала ладонь, снова уносилась куда-то мыслями. Но слова ее кое-что расставили по местам.
Отца никому не побороть. У него и власть, и войско, и непоколебимая вера в себя, и разъяренное чудовище в подземельях дворца. Могучая охрана, лучшая в мире, против которой грубая сила и крепкие мускулы – ничто.
А если бороться с ним и не нужно? Если можно обхитрить его, хоть здесь, конечно, потребуется ум ловкий и изобретательный? Минос деспот явный, прямолинейный, и власть его зиждется на обыкновенном страхе. Покуситься на нее никто не посмеет, так к чему уловки?
Я глубоко вдохнула. Здесь, за стенами пиршественного зала, воздух был свеж и пах камнем. Он остудил мои мысли, умерил и разогнавшуюся было панику, и жалость – на смену им пришло внезапно прозрение. С Пасифаей дальше говорить бесполезно. Говорить надо с другим, и я знала с кем.
Пир длился еще не один час, критская знать наслаждалась сполна – и угощаясь отцовским вином и едой, и возбужденно, хоть и вполголоса, делая предположения, сколько каждый из заложников продержится в Лабиринте будущей ночью, – но наконец он завершился, и, увидев, что Дедал уходит, как всегда, сопровождаемый стражником, который следовал за ним повсюду, я поспешила вдогонку. Слегка запыхавшись, поприветствовала его:
– Доброго вечера!
Он учтиво кивнул.
– И тебе, Ариадна.
Он был насторожен, я видела, чуял что-то неладное, но, обладая терпением искусного мастера, не торопился выяснять, чего мне надо.
