– Скажите, Отис, вы обращаете внимание на количество и размеры пакетов в холодильнике?
– Пожалуй, да, – поразмыслив, ответил Отис. – То есть я знаю, когда миссис Либман делает децеребрацию – после этого в холодильнике лежат четыре-шесть пакетов с кошками. А в другие дни там лежат чаще всего пакеты с крысами. Когда умирает макака, пакет получается гораздо больше, но я всегда знаю заранее, что там, потому что Сесил рыдает так, что аж сердце разрывается.
– Значит, когда видите в холодильнике четыре или шесть пакетов с кошками, вы знаете, что миссис Либман проводила децеребрацию.
– Верно, лейтенант.
– Вы можете вспомнить, когда в холодильнике скапливались кошачьи пакеты, а миссис Либман была ни при чем?
Отис изумленно открыл глаза и попытался сесть.
– Отис, вы хотите, чтобы ваша жена убила меня и угодила за решетку? Сейчас же ложитесь!
– Месяцев шесть назад. Шесть пакетов с кошками, а миссис Либман была в отпуске. Помню, я еще гадал, кто ее замещает, но потом меня позвали, и я просто покидал пакеты в бак и увез в крематорий.
Кармайн поднялся.
– Вы очень помогли нам. Спасибо, Отис.
Не успел он выйти за порог, как в комнату вернулись Селеста и Уэсли.
– С тобой все хорошо? – взволнованно спросила Селеста.
– Мне лучше, чем до его прихода, – твердо заявил Отис.
– Какого цвета была кожа у трупа? – допытывался Уэсли. – Коп не говорил?
– Не белого, но и не черного.
– Мулатка, значит?
– Этого он не сказал. Так в Луизиане говорят, Уэс.
– Мулаты не белые, а цветные, – удовлетворенно заключил Уэсли.
– Да хватит тебе делать из мухи слона! – прикрикнул на него Отис.
– Пойду проведаю Мохаммеда, – отозвался Уэсли и подтянул молнию на черной куртке из искусственной кожи, с нарисованным на спине по трафарету белым кулаком.
– Не к Мохаммеду, сынок, а работать, сию же минуту! Социальное пособие тебе не светит, а я держать тебя здесь из милости не стану! – отрезала Селеста. – Давай поторапливайся!
Со вздохом Уэсли взял пропуск в штаб-квартиру Мохаммеда эль-Несра в доме 18 на Пятнадцатой улице, набросил пуховик и погнал свой побитый «де сото» 1953 года к зданию фирмы «Хирургические инструменты Парсона».
Для Кармайна день выдался тяжелым. На столе продолжали скапливаться дела пропавших девочек, похожих на Мерседес. Их было уже шесть: из Уотербери, Холломена, Миддлтауна, Данбери, Меридена и Торрингтона. За почти два года преступник повторился лишь однажды, выбрав жертвы в Норуолке. Все шестнадцатилетние девочки были полукровками, с карибскими корнями, но ни одна не принадлежала к семье недавних эмигрантов. Пуэрто-Рико, Ямайка, Багамы, Тринидад, Мартиника, Куба. Полтора метра ростом, очень хорошенькие, с развитыми формами, на редкость воспитанные. Все новоприбывшие были католичками, но не все учились в католических школах. С парнями не встречались, учились только на «отлично» и пользовались популярностью у одноклассников. И самое важное: ни одна из пропавших девочек не признавалась подругам или родственникам, что у нее появились новые друзья, новые занятия или хотя бы новые знакомые.
В три часа дня Кармайн отправился в Норуолк, где лейтенант Браун организовал для него встречу с семьей Альварес у них дома. Браун поспешно добавил, что сам присутствовать не сможет, и Кармайн понял его. Джо был не в силах снова смотреть в глаза Альваресам.
Хосе Альваресу принадлежал трехквартирный дом. Сам он с женой и детьми жил на нижнем этаже, а квартиры на втором и третьем сдавал. Так жил весь рабочий люд: возмещали арендную плату и оплачивали ипотеку и коммунальные расходы благодаря квартире на втором этаже, а доход, который приносила квартира на третьем, пускали на ремонт и откладывали на черный день. Живя внизу, семья получала в свое распоряжение задний двор, половину гаража на четыре машины и подвал.
Как и все соседние дома, этот был выкрашен в темно-серый цвет. Двойные рамы окон на лето заменялись сетками от насекомых, веранда выходила прямо на тротуар, большой двор был обнесен высокой сетчатой оградой, а гараж располагался позади дома, перпендикулярно к нему, и был обращен к подъездной дорожке. Стоя на улице под кроной высокого дуба и разглядывая дом, Кармайн слышал лай крупной собаки: при таком стороже едва ли кто-то мог вломиться в дом через заднюю веранду.
Священник открыл дверь. Она была отделена от двери, ведущей в квартиры верхних этажей, небольшим коридором. Кармайн улыбнулся ему.
– Сожалею, святой отец, но этот разговор необходим, – начал он. – Меня зовут Кармайн Дельмонико. Как мне здесь представиться – лейтенантом или Кармайном?
Подумав, священник сказал:
– Думаю, лучше лейтенантом. Меня зовут Барт Тезорьеро.
– Вам приходится говорить с прихожанами по-испански?
Отец Тезорьеро открыл внутреннюю дверь.
– Нет, хотя среди моих прихожан немало латиноамериканцев. Это старый район города, все они живут здесь уже давно. Район не криминальный, это уж точно.
В довольно просторной гостиной было многолюдно, но очень тихо. Сам итальянец, Кармайн понял, что родственники Альваресов съехались отовсюду, чтобы помочь им пережить беду. Священник выпроводил на кухню всех, кроме близкой родни. Ему помогала старуха с малышом на руках.
В гостиной остались Хосе Альварес, его жена Кончита, их старший сын Луис и три дочери – Мария, Долорес и Тереза. Отец Тезорьеро усадил Кармайна в лучшее кресло, а сам сел между супругами.
В этом доме любили кружевные салфеточки и кружевные занавески. Портьеры из синтетического бархата, солидная, хотя и не новая мебель, потертые ковры на терракотовых плитках пола. На стенах висели репродукции «Тайной вечери», «Крещение Христа» и «Мадонны Литты», а также многочисленные семейные фотографии в рамках. Повсюду были расставлены вазы с цветами, в каждом букете белела карточка. От удушливого аромата фрезий и жонкилей у Кармайна закружилась голова. Откуда они у флористов в такое время года? В центре каминной полки, перед портретом Мерседес в серебряной рамке, горела свеча в красном стеклянном подсвечнике-бокале.
Входя в дом людей, понесших тяжелую утрату, Кармайн обычно старался представить себе, как они выглядели до трагедии. Но здесь все присутствующие были на редкость хороши собой, у всех кожа имела оттенок кофе с молоком. Немного негритянской крови, немного крови карибских индейцев, но главная – испанская. Родителям было лет под сорок, но сейчас они выглядели пятидесятилетними и сидели, как две тряпичные куклы, погрузившись в призрачный мир своих страшных дум. Кармайна они будто не видели.
– Ты Луис? – обратился он к мальчику с опухшими, красными от слез глазами.
– Да.
– Сколько тебе лет?
– Четырнадцать.
– А твоим сестрам? Им сколько?
– Марии двенадцать, Долорес десять, Терезе восемь.
– А младшему брату?
– Франсиско три.
На глаза Луиса снова навернулись слезы – тоскливые, безнадежные. На миг его сестры оторвались от насквозь промокших платков, и Кармайн увидел их глаза – в них было столько молчаливого страдания, что ему стало не по себе. Он понял, что они знают все.
– Луис, ты не мог бы увести сестер на кухню, а потом вернуться на минуту?
Отец семейства наконец-то взглянул на гостя.
– Мистер Альварес, может быть, отложим разговор еще на несколько дней? – мягко спросил Кармайн.
– Нет, – прошептал Хосе Альварес, глаза которого были сухими. – Мы выдержим.
– Вы – может быть, а я? – Луис вернулся, успев утереть слезы.
– Луис, вопросы будут все теми же. Я понимаю, вам задавали их много раз, но память иногда скрывает от нас детали, а затем вдруг выдает их без какой-либо причины, поэтому нам и приходится снова и снова спрашивать об одном и том же. Насколько мне известно, вы с Мерседес учились в разных школах, но мне говорили, что вы были друзьями. На таких миловидных девушек, как Мерседес, многие обращают внимание, это естественно. Она никогда не рассказывала, что с ней пытаются познакомиться? Следят за ней? Наблюдают из автомобиля или, может быть, с противоположной стороны улицы?
– Честное слово, лейтенант, никогда. Многие мальчишки при виде ее присвистывали, но она на них и не глядела.
– А когда она работала в больнице прошлым летом?
– Она рассказывала мне только о пациентках и о том, как добры к ней сестры. Ее никуда не пускали, кроме родильного отделения. Ей там очень понравилось.
Он снова расплакался. Кармайн кивнул в сторону кухни, отпуская его.
– Прошу прощения, – сказал он мистеру Альваресу, когда мальчик ушел.
– Мы понимаем, лейтенант, расспросы – это ваша работа.
– Скажите, сэр, Мерседес была доверчивым ребенком? Она делилась секретами с вами или с матерью?
– Постоянно делилась с нами. Она любила поговорить о своей жизни, которая так нравилась ей. – У Альвареса перехватило горло, и он вцепился в подлокотники кресла. Его глаза стали неподвижными, а мать Мерседес словно смотрела в глубины преисподней. – Лейтенант, нам рассказали, что с ней сделали, но в это почти невозможно поверить. Нам объяснили: дело Мерседес расследуете вы и вам известно, что стало с ней, лучше, чем полицейским Норуолка… – В его голосе послышались умоляющие нотки. – Пожалуйста, скажите мне правду! Ее… моя малышка мучилась?
Кармайн сглотнул, наткнувшись на этот взгляд, как на кол.
– Это известно только Богу, но вряд ли он способен на такую жестокость. Такие убийства совершают не для того, чтобы увидеть страдания жертвы. Скорее всего преступник усыпил Мерседес, чтобы действовать без помех. В одном я могу вас заверить: у Бога и в мыслях не было причинять ей страдания. Если вы верите в него, тогда поверьте и в то, что она не мучилась.
«Да простит мне Бог эту ложь, – думал Кармайн, – но разве я могу сказать правду убитому горем отцу? Вот он сидит, мертвый разумом и духом, а шестнадцать лет любви, заботы, тревог, радостей и мелких огорчений развеялись как дым над трубой крематория. Зачем мне растравлять его раны? Ему еще предстоит собраться с силами и продолжать жить, в нем нуждаются еще пятеро детей и жена, сердце которой не просто разбито – оно перемолото».
– Спасибо вам, – вдруг произнесла миссис Альварес.
– Спасибо, что вытерпели мои расспросы, – отозвался Кармайн.
– Вы безмерно утешили их, – сказал отец Тезорьеро по пути к двери. – Но ведь на самом деле Мерседес мучилась?
– Насколько я понимаю, неописуемо. Трудно заниматься моей работой и верить в Бога, святой отец.
На улице появились два журналиста – один с микрофоном, другой с блокнотом. Заметив Кармайна, оба ринулись к нему.
– Кыш, стервятники! – рявкнул он, забрался в машину и рванул прочь.
Проехав несколько кварталов и убедившись, что репортеры не висят у него на хвосте, Кармайн свернул на обочину и дал волю чувствам. Мучилась ли она? Еще как! Она страшно мучилась, а ее мучитель сделал все возможное, чтобы она не потеряла сознание раньше времени. Последним, что она увидела в жизни, скорее всего была ее собственная кровь, исчезающая в отверстии стока, но об этом ее родные не должны узнать. Этот мир захватывает дьявол. А воины добра проигрывают битву за битвой.
Глава 4
Понедельник, 11 октября 1965 г.
День Колумба не входил в число государственных праздников. И члены правления Центра неврологических исследований имени Хьюлингса Джексона ровно в одиннадцать часов собрались в конференц-зале на четвертом этаже. И хотя его никто не приглашал, Кармайн тем не менее твердо решил присутствовать на заседании. Он прибыл пораньше, наполнил чашечку тонкого фарфора из общественного кофейника, положил на хрупкую фарфоровую тарелку два пончика и уселся в дальнем конце зала, лицом к окну.
Мисс Дездемона Дюпре, войдя в зал и увидев, как Кармайн уписывает за обе щеки угощение, приготовленное для членов правления, назвала его поступок наглостью.
– Знаете, вам очень повезло, – услышала она в ответ. – Если бы архитекторы больницы Холломена не разместили стоянку перед зданием, вид отсюда был бы совсем не тот. А так панорама открыта до самого Лонг-Айленда. Чудесный день, правда? Наступает лучшая пора осени, и если вязы внушают мне чувство скорби, то кленам нет равных в яркости. Их листья – таких разных оттенков, такая гармония спектра…
– Не думала, что вам хватит словарного запаса на такую тираду! – перебила его мисс Дюпре. Ее глаза стали ледяными. – Вы сидите на месте председателя правления и едите то, что приготовлено не для вас! Будьте любезны сейчас же покинуть зал!
В этот момент появился профессор. Заметив лейтенанта Дельмонико, он тяжело вздохнул.
– Боже, о вас я не подумал, – сказал он Кармайну.
– Нравится вам это или нет, профессор, но я должен присутствовать здесь.
Прежде чем профессор успел ответить, вошел Моусон Макинтош из университета Чабба. Он засиял при виде Кармайна и тепло пожал ему руку.
– Кармайн! Я знал, что Сильвестри поручит это дело вам, – заявил Моусон – так обычно звали президента все, кто его знал. – Я несказанно рад. Садитесь здесь, рядом со мной. Только не вздумайте, – добавил он заговорщицким шепотом, – портить себе аппетит пончиками. Рекомендую яблочный кекс.
Мисс Дездемона Дюпре, сдерживая ярость, удалилась, чуть не столкнувшись в дверях с деканом Даулингом и профессором неврологии Фрэнком Уотсоном – тем самым, который ввел в обращение злополучные названия «Хаг» и «хагисты».
Макинтош, которого Кармайн хорошо знал по нескольким щекотливым внутренним делам Чабба, был настоящим американцем. Рослый, всегда элегантно одетый и подтянутый, с шапкой густых волос, золотисто-каштановый оттенок которых с возрастом превратился в медный. Американский аристократ до мозга костей! Когда он появлялся в обществе президента США Линдона Джонсона, тот выглядел рядом с Моусоном довольно бледно, несмотря на свой рост. Впрочем, августейшие особы с такой родословной, как у Макинтоша, предпочитали управлять большим университетом, а не разнузданной шайкой скандалистов в конгрессе.
Декан Уилбур Даулинг с виду был типичным психиатром: неряшливо одет в твид и фланель, розовый галстук-бабочка в красный горошек. Он носил кустистую каштановую бородку, чтобы хоть как-то компенсировать полное отсутствие волос на голове, и смотрел на мир сквозь бифокальные очки в роговой оправе.
Кармайн видел Фрэнка Уотсона всего несколько раз, и тот неизменно напоминал ему злодея Бориса из «Приключений Рокки и Буллвинкля». Уотсон носил черные костюмы, верхнюю губу на его длинном тонком лице украшали черные усики альфонса, прилизанные черные волосы и вечная ухмылка довершали сходство с Борисом. Да, Фрэнк Уотсон был из тех людей, которые в любой момент могли брызнуть ядом. Но разве он входит в правление Хага?
Оказалось, нет. Уотсон закончил разговор с деканом и ускользнул. «Любопытный тип, – подумал Кармайн. – Надо бы его прощупать».
Пятеро Парсонов явились одновременно и не стали протестовать против присутствия Кармайна после того, как Моусон представил его, рассыпавшись в похвалах.
– Если кто-нибудь и способен разобраться в этом возмутительном преступлении, так только Кармайн Дельмонико, – заключил Макинтош.
– В таком случае, – отозвался Роджер Парсон-младший, занимая место в конце стола, – предлагаю всем оказать содействие лейтенанту Дельмонико. Разумеется, после того, как он введет нас в курс дела и объяснит, что намерен предпринять.
Парсоны были настолько похожи, что любой принял бы их за близких родственников; даже тридцать лет разницы между тремя старшими и двумя младшими членами клана не играли роли. Все – чуть выше среднего роста, худощавые, сутулые, с длинными шеями, крючконосые, с выдающимися скулами, опущенными уголками губ и жидкими волосами неопределенного коричневатого цвета. Глаза у всех – серовато-голубые. Если Моусон производил впечатление царственного магната, то Парсоны – нищих ученых.
Часть выходных Кармайн потратил, собирая сведения о членах правления и империи Парсона. Ее основатель Уильям Парсон (дядя нынешнего главы правления) начинал с производства деталей машин, постепенно расширяя свои владения, пока не стал выпускать буквально все – двигатели, турбины, хирургические инструменты, пишущие машинки и снаряды. «Банк Парсона» появился как раз вовремя, усилив империю. Уильям Парсон женился довольно поздно, его жена родила сына, Уильяма-младшего, который оказался умственно отсталым эпилептиком. Сын Парсона умер в 1945 году, в возрасте семнадцати лет, его мать – в 1946 году. Уильям Парсон остался один. Его сестра Юджиния вышла замуж и родила единственного ребенка – Ричарда Спейта, нынешнего главу «Банка Парсона» и члена правления Хага.
Брат Уильяма Парсона, Роджер, с юных лет пристрастился к выпивке. В 1943 году он бежал в Калифорнию, прихватив значительную долю капитала компании и бросив жену с двумя сыновьями. Инцидент замяли, потерю пережили, а оба сына Роджера оказались преданными, надежными и на удивление способными наследниками Уильяма. Их сыновья были скроены по той же мерке. В итоге компания «Парсон продактс» уже не первое десятилетие входила в число выгодных «голубых фишек». Депрессии? Чушь! Люди не перестанут водить автомобили, которым нужны двигатели; компания «Турбины Парсона» выпускала дизельные турбины и генераторы задолго до появления реактивных самолетов; девушки как стучали по клавишам пишущих машинок, так и продолжают стучать; хирургических операций проводится все больше, а страны воюют друг с другом, и им нужны пулеметы, гаубицы и минометы всевозможных калибров, выпускаемых компаниями Парсона.
Кармайн выяснил, что паршивая овца семейства, Роджер, в Калифорнии вдруг протрезвел, основал сеть ресторанов «Ребрышки от Роджера», женился на старлетке и жил припеваючи, пока не испустил дух верхом на шлюхе в каком-то убогом мотеле.
Хаг был обязан своим появлением желанию Уильяма Парсона – тот хотел оставить хоть какую-то память о покойном сыне. Естественно, руководство университета Чабба рассчитывало возглавить институт и управлять им, но это не входило в намерения Парсона. Он хотел сотрудничать с Чаббом, но не передавать ему бразды правления. Руководство Чабба сдалось, только когда ему был предъявлен ужасающий по своей сути ультиматум. Уильям Парсон заявил: если понадобится, основанный им исследовательский центр будет присоединен к самому незначительному, не входящему в «Лигу плюща» провинциальному учебному заведению штата. Услышав это обещание от такого преданного «чаббиста», как Уильям Парсон, Чабб понял, что проиграл. Впрочем, свой кусок пирога он так или иначе не упустил: за право присоединения Хага университет ежегодно получал почти двадцать пять процентов бюджета.
Кармайн узнал также, что правление собирается раз в три месяца. Четыре Парсона и кузен Спейт приезжают из Нью-Йорка в лимузине и останавливаются в люксах отеля «Кливленд» напротив театра, где проводят вечер после собрания. Моусон всегда устраивает в честь попечителей ужин, надеясь уговорить Парсонов финансировать строительство здания, где когда-нибудь разместится коллекция произведений искусства, принадлежавших Уильяму Парсону. Эта богатейшая коллекция Америки отошла Чаббу согласно завещанию Уильяма Парсона, но дату ее передачи знали только наследники, а те до сих пор не решились расстаться ни с одним наброском Леонардо.
Заметив, что профессор протянул руку, чтобы включить громоздкий катушечный магнитофон, Кармайн поспешил остановить его:
– Прошу прощения, профессор, собрание абсолютно конфиденциальное.
– Но… но протокол! Я думал, если уж мисс Вилич нельзя присутствовать, она сможет составить протокол по магнитофонной записи.
