Шарлотта Брандиш "Мюзик-холл на Гроув-Лейн"

Кухня тоже преобразилась. В буфете поселились жестяные банки с печеньем, кофе, чаем и прочей бакалеей. На открытых полках, вытеснив щербатые чашки из дешёвого фаянса, стоявшие здесь невесть сколько и успевшие покрыться липким налётом, теперь стояли две фарфоровые – одна белоснежная, в мелких незабудках, вторая же ярко-голубая, с серебристой каёмкой, похожей на иней. На приставном столике обосновался тостер, над плитой нашла себе место медная кастрюля такой величины, что в ней можно было бы приготовить целого кабана, и в недрах посудного шкафа, как апофеоз хозяйственной лихорадки, охватившей Оливию, скрывался её побратим – невероятно пузатая фарфоровая супница, больше походившая на компактную сидячую ванну. (Это была не просто супница, а королева среди всех супниц – супница-символ, супница-олицетворение всего самого домашнего, что только существует в этом мире. Оливия нашла её в комиссионной лавке, и, хотя за неё просили больше, чем допускал здравый смысл или элементарные понятия о приличиях, она всё равно гордилась этой покупкой.)

Как ни странно, но после того, как разошлись их с братом пути и она без всяких сожалений съехала из маленького грязного пансиона миссис Флойд, что на Броуди-стрит, эта меблированная квартира на Аберкорн-Плейс подарила ей чувство настоящего дома. Впервые за множество лет Оливия по утрам пила чай из собственной, только лишь ей принадлежавшей чашки, а по вечерам читала или слушала радио в своём собственном кресле, устроив ноги на брошенной на пол подушке.

Изменения в жизни брата-близнеца, Филиппа Адамсона, она вопреки всем стараниям принять так и не смогла. Теперь, когда они оба благодаря полученному наследству имели возможность купить наконец дом в понравившемся месте, вести размеренную жизнь и перестать скитаться по дешёвым пансионам, его одержимость некой Имоджен Прайс, актрисой смешанных жанров, и идеей арендовать для неё целый театр, казалась ей сродни предательству.

Ещё летом между близнецами наметилось охлаждение. Они отдалялись друг от друга медленно, но неотвратимо. Каждый из них искренне сожалел о размолвках и потере взаимопонимания, но непоправимое уже свершилось – незримая связь, благодаря которой даже в разлуке они оставались единым целым, прервалась, и в новом одиночном существовании Оливия против собственной воли отчаянно тосковала по брату.

В августе, несмотря на все призывы сестры внять здравому смыслу и оставить пустую затею, которая может лишить его последних сбережений, Филипп окончательно решил посвятить себя драматургии и стать антрепренёром труппы странствующих артистов. Это поставило точку в спорах между близнецами. Поддавшись чарам обворожительной Имоджен Прайс, Филипп с головой погрузился в новую жизнь, а Оливия из гордости запретила себе приезжать на Гроув-Лейн.

Близнецы, которые раньше с трудом переносили расставание длиной даже в пару дней, теперь получали друг от друга редкие письма, тон которых был прохладен и преувеличенно любезен. Каждый ждал от другого капитуляции, и каждый собирался держать оборону до последнего. Затянувшаяся ссора разбивала Оливии сердце, но свойственное ей упрямство не позволяло пойти на попятную. Решимость Филиппа отстаивать свои убеждения и право поступать по-своему была также непоколебима.

Неизвестно, во что бы превратилось это противостояние между близнецами, если бы не письмо, которое доставили с вечерней почтой. Оливия вынула его из почтового ящика вместе со счетами от бакалейщика и, как только по надписи на конверте она узнала неряшливый почерк брата, сердце её забилось быстрее.

Сама не зная, что ожидает в нём найти, Оливия, которая только что вернулась с прогулки и успела не на шутку продрогнуть, бросила покупки на стол, включила плиту, так как в квартире было зябко, присела на низкую кухонную скамеечку и торопливо вскрыла конверт.

«Привет, Олив!

Надеюсь, у тебя всё хорошо. Дни стоят морозные, настоящая холодрыга. Вообще, зима в этом году не радует. Как поживает кузина Грейс с малышкой Полли? Ты, случайно, не виделась с ними? Наверное, кузина и тётушка Розмари уговаривают тебя приехать к ним на Рождество?»

Оливия нахмурилась. Кружить вокруг да около было не в характере Филиппа. Обычно его письма больше походили на телеграммы.

«Слушай, Олив, тут такое дело. Всё идёт не так гладко, как того хотелось бы».

Дальше между строк была втиснута фраза, явно написанная позже: «Сделай усилие, постарайся не злорадствовать».

Оливия ухмыльнулась и продолжила чтение.

«Чем ты там занимаешься сейчас? Записалась на художественные курсы, как планировала? А у нас тут всё наперекосяк. Квартира, что ты сняла, она хотя бы тёплая? У нас в пансионе собачий холод. Стараемся больше репетировать.

Хотел спросить тебя. Если ты сейчас не занята чем-нибудь крайне важным, то было бы неплохо, если бы ты смогла приехать на несколько дней. Познакомлю тебя с членами труппы. Серьёзно, все страшно хотят с тобой познакомиться. Миссис Сиверли, наша хозяйка, уже приготовила для тебя комнату.

P.S: бери с собой побольше тёплых вещей».

Вместо подписи в конце письма была наспех изображена долговязая женская фигура в фартуке с оборками, остроносых туфлях на кривых каблуках и с большущей бородавкой на кончике длинного носа. Оливия догадалась, что карикатура изображает хозяйку пансиона, и хмыкнула.

Она отложила письмо и выключила плиту. От сухого воздуха у неё резко разболелась голова.

Сумбурное послание Филиппа, в котором не было ни одного упоминания об Имоджен. Вопросы невпопад. Что-то произошло там, на Гроув-Лейн, и ей стало ясно, что письмо брата на самом деле было не чем иным, как отчаянной просьбой о помощи.

Глава четвёртая, в которой Оливия Адамсон прибывает в пансион на Камберуэлл-Гроув и получает от брата предложение, которое ей категорически не нравится

Миссис Сиверли, женщина немолодая и в высшей степени добропорядочная, с раннего утра была на ногах. Как всегда по понедельникам, впереди предстояла масса хозяйственных хлопот: отправить постельное бельё в стирку, предварительно обновив на нём метки, пересчитать полученные от прачки наволочки и простыни, заставить горничную хорошенько начистить серебро и сбить лёд с каменного крыльца, заказать провизию на всю неделю и оплатить счета бакалейщика и мясника – да мало ли дел найдётся у хозяйки пансиона?

Всю жизнь проведя в промышленном городке на севере Англии, миссис Сиверли, оставшись на всём белом свете одна, выгодно продала свой уютный коттедж и, добавив к вырученной сумме скромное наследство, переехала в Лондон, на Камберуэлл-Гроув, и завела пансион.

Дело сразу пошло. Её заведение стало пользоваться успехом сначала у отставных военных и пожилых леди, чьё благосостояние с годами медленно, но верно ухудшалось, потом у молодых клерков и юных девушек, вынужденных зарабатывать себе на жизнь конторским трудом, а потом, совершенно неожиданно для неё – у артистов, которые почему-то называли её респектабельный пансион «берлогой» и относились к самой шумной категории постояльцев.

Платили они, как правило, вперёд (такой порядок миссис Сиверли завела после нескольких весьма огорчительных для неё эпизодов) и вносили в размеренную жизнь пансиона яркие краски и праздничную суету. «Никаких хождений в халатах и горячительных напитков! Разврата я не потерплю, у меня приличное заведение!» – строго, но доброжелательно заявляла она, и, хоть порой, конечно, бывали некоторые недоразумения, но по большей части означенные требования соблюдались.

Её отношение к жильцам было сродни отношению пожилой тётушки к любимым племянникам – шумным, не слишком воспитанным, от которых вечно ждёшь неприятностей, но без которых всё же не представляешь свою жизнь. Миссис Сиверли никогда не упускала возможности поведать молоденьким актрисам поучительную историю, которая должна была служить для них наставлением, или мягко обратить их внимание на необходимость посещать церковь и меньше пользоваться гримом вне сцены.

К джентльменам она относилась с опаской и если журила их за шум на лестнице в позднее время суток или находки в виде пустых пивных бутылок, о которых ей сообщала горничная, делала это с такой добродушной лаской, что назидание мало чем отличалось от похвалы. (Надо сказать, что миссис Сиверли состояла в обществе борьбы с пьянством и никогда не упускала случая подчеркнуть своё отношение к этому пороку.)

Кто-то, вероятно, мог бы назвать её чересчур бережливой или даже попросту скупой особой, но сама она, случись ей услышать намёки на подобное, любила цитировать Адама Смита, который утверждал, что всякий расточитель – враг общества, всякий бережливый человек – благодетель. Поспорить с этим было трудно, и жильцы молча терпели еле тёплые батареи и скудные трапезы, радуясь, как дети, когда по вечерам в гостиной разжигали камин и подавали хрустящие тосты с маргарином и домашним джемом.

Пансион миссис Сиверли располагался между постижёрной мастерской и аптекой, и выглядел так, словно кто-то сумел исхитриться и увеличить в несколько десятков раз кукольный домик, принадлежавший маленькой девочке. Фасад трёхэтажного здания в викторианском стиле был выкрашен в нежно-сиреневый цвет, но краска успела поблёкнуть и облупиться, и кое-где сквозь неё виднелись трещины в кирпичной кладке. У входа в пансион, на полукруглом крыльце с коваными перильцами стояли каменные вазоны с греческим орнаментом, и в одном из них неряшливо топорщились сухие, побледневшие от инея стебли. Из ниши рядом с дверью выглядывал металлический скребок для обуви.

Оливия Адамсон, стараясь по поскользнуться на обледенелой корке, покрывающей ступени крыльца, с осторожностью приблизилась к парадному входу. Ей пришлось дважды дёрнуть за шнурок и услышать, как где-то в глубине дома гаснет дребезжащий звук, прежде чем дверь открыла раскрасневшаяся юная горничная в криво повязанном переднике.

– Вам кого, мисс? – спросила она с терпеливым видом человека, давно смирившегося с тем, что его непрестанно отвлекают от важных дел.

– Полагаю, мне нужна миссис Сиверли. Для меня должна быть приготовлена комната, – Оливия дружелюбно улыбнулась, но бледное лицо горничной осталось хмурым.

Та украдкой вздохнула и посторонилась, пропуская гостью внутрь, и Оливия, шагнув вперёд, очутилась в прихожей, до того тесной, что, казалось, войди сюда ещё один человек, и ему придётся стоять на одной ноге.

– Кто там, Элис? Я же тысячу раз говорила тебе, чтобы ты и не думала любезничать с зеленщиком на парадном крыльце! Он должен являться к чёрному ходу и оставлять свой товар там, и не отвлекать тебя от работы, а сразу же идти по своим делам!

Крутая деревянная лестница, ведущая на второй этаж, заскрипела, и сначала Оливия увидела худые ноги в тёмно-серых нитяных чулках и остроносых туфлях, затем подол платья того же унылого оттенка, а после и целиком миссис Сиверли. Хозяйка оказалась худощавой высокой женщиной с блёклыми полуседыми волосами, узкими бледными губами и бесцветными, но очень густыми бровями. И её одеяние, и весь облик придавали ей сходство с гигантским мотыльком, которое усилилось, когда она стремительно спустилась в прихожую. В её маленьких светло-голубых глазках светилась насторожённость, а на кончике носа чудом держались очки в стальной оправе. Единственным украшением её скучного облика служила брошка в виде белой ленты, приколотая к лифу платья, какие носят члены британской женской ассоциации трезвости.

Взмахом руки хозяйка отпустила горничную, и та стремительно скрылась в глубине коридора, прошелестев накрахмаленным подолом форменного передника.

– Меня зовут Оливия Адамсон, миссис Сиверли. Мой брат, мистер Филипп Адамсон, написал мне, что у вас найдётся для меня комната.

Мимолётным движением руки миссис Сиверли поправила очки и сразу же расплылась в улыбке.

– Ах да! Ах да, конечно, – повторила она. – Комната! Ну разумеется, мисс Адамсон! Для вас имеется чудесная комната. Очень уютная. Вам непременно понравится. Я так и сказала мистеру Адамсону: предоставьте это мне, и я устрою вашу сестру как принцессу. Комната отличная, вот увидите. Небольшая, но очень, очень уютная. С великолепным видом. И… довольно тёплая, да.

Пока хозяйка расхваливала на все лады комнату, Оливию охватывали все большие подозрения на этот счёт. Внезапно умолкнув, миссис Сиверли подошла ещё немного ближе, впрочем, по-прежнему не делая никаких попыток забрать у гостьи саквояж, и, деликатно понизив голос, как если бы речь зашла о не самых приличных материях, поинтересовалась:

– А вы, мисс Адамсон, что же, поёте, танцуете? Вы ведь актриса, не так ли?

– Нет, нет, миссис Сиверли, – Оливия поспешно открестилась от принадлежности к братству служителей Мельпомены, – я приехала навестить мистера Адамсона, по его просьбе.

– Как угодно, мисс Адамсон, как угодно, – миссис Сиверли явно ей не поверила. – Да что же это такое! Где носит эту девчонку? Никогда её нет под рукой, когда она нужна. Элис! – она нахмурилась и, сделав пару шагов по направлению к коридору, крикнула ещё раз: – Элис!

Горничная появилась с ещё более недовольным лицом, чем прежде.

– Проводи мисс Адамсон в её комнату и не задерживайся, пожалуйста. Ты нужна мне на кухне.

Горничная, вновь демонстративно вздохнув, нехотя взяла у Оливии саквояж и, ни слова не сказав, принялась подниматься по лестнице. Она была такой худенькой, что ступеньки даже не скрипели под её весом.

Вместе с ней Оливия поднялась ещё на один этаж, потом ещё на один, потом проследовала по длинному коридору, в который выходило множество дверей. Как и на первом этаже, стены здесь были отделаны линкрустом, а на полу лежал линолеум, и такое пристрастие к искусственным материалам могло бы сильно порадовать Фредерика Уолтона[1 - Фредерик Эдвард Уолтон (1834–1928) – британский промышленник и изобретатель. В числе его изобретений линолеум и линкруст.], будь он до сих пор жив.

Было очень тихо, и Оливия поинтересовалась:

– А что, Элис, все остальные уже в театре?

– Что вы, мисс, – Элис так развеселило это предположение, что она даже повернулась к новой постоялице. – Все ещё спят. Театральные так рано не поднимаются. Правда, я видела, как мистер Адамсон уходил с час тому назад, и вроде бы с ним был мистер Рафаил. Вот они ранние пташки.

Она отперла ключом дверь, находившуюся в самом конце коридора, в неприметном закутке, и вошла в комнату. Пристроила саквояж на стул, стоявший возле кровати, одёрнула передник и мрачно посоветовала:

– Располагайтесь, мисс. – После короткой паузы она добавила: – Миссис Сиверли считает, что вам здесь будет очень удобно.

Спрятав неподобающую улыбку, горничная вышла, оставив гостью одну.

Опасения Оливии подтвердились. Как она и подозревала, комната отнюдь не соответствовала высокой оценке хозяйки пансиона.

Узкая, с таким низким потолком, что Оливия могла упереться в него макушкой, если бы встала на цыпочки, загромождённая какими-то коробками и баулами, стоявшими у стены, она производила впечатление картонного жилища для куклы, которое наспех смастерил старательный ребёнок. Правда, определённый уют в ней всё же был, особенно если сравнивать с сырыми и тёмными комнатами пансиона на Броуди-стрит.

Стены, выкрашенные в кремово-бежевый цвет, были почти сплошь покрыты потускневшими портретами актёров и актрис, вырезанными из газет и журналов, и репродукциями на пасторальные темы, изображавшими барашков, пастушек и покрытые зеленью холмы и долины. Некоторые были без рамок, и бумажные края обтрепались и свисали неряшливыми фестонами.

Небольшое полукруглое окно украсили кокетливыми голубыми занавесками, которые сейчас были задёрнуты, узкую кровать застелили лоскутным одеялом с пышными рюшами, и в некоторых лоскутках можно было узнать ту же материю, из какой были пошиты занавески. По кровати беспорядочно разбрелись некогда пухлые бархатные подушки, сейчас своей формой напоминавшие чёрствые овсяные лепёшки. Платяного шкафа здесь не было, да он бы сюда и не поместился, зато к стене робко жался низенький пузатый комод с захватанными латунными ручками. Здесь, на Камберуэлл-Гроув, могла бы поселиться старая дева, сестра каноника или сельского викария, обожающая своего сиамского кота, или пожилая горничная, получившая скромное наследство, подумалось Оливии.

Она присела на кровать. Та незамедлительно издала протестующий скрип, а потом отчётливо что-то хрустнуло, и вся конструкция ощутимо зашаталась. Оливия тут же вскочила на ноги и подошла к окну. Отдёрнула занавески, помня о великолепном виде, обещанном хозяйкой пансиона – через мутное стекло виднелась часть улицы, параллельной Камберуэлл-Гроув, и чахлое деревце на заднем дворе, в ветвях которого вяло трепыхался обрывок бумаги. На подоконнике лежали жёлудь и сухая муха.

Она покатала жёлудь туда-сюда, ещё раз бегло осмотрела комнату и, обращаясь к томной красотке в меховом боа, улыбавшейся ей со стены, заверила её:

– И ничего страшного! Тут довольно уютно. Мне, знаете ли, доводилось жить в местах и похуже, тем более что это всего на пару дней.

Девушка на афишке продолжила улыбаться, скептически приподняв одну бровь.

***

Театр «Эксельсиор», в котором «Лицедеи Адамсона» с самого начала сезона давали по два представления в день, благодаря подсказке миссис Сиверли долго искать не пришлось. Он располагался совсем рядом с пансионом, на пересечении двух оживлённых улиц, и выглядел весьма внушительно.

Четырёхэтажное угловое здание из серого песчаника имело величественный фасад с колоннами, широкими проёмами арочных окон и лепниной в виде виноградных лоз и притаившихся в них мифических существ. Черепичная крыша скрывалась за множеством стрельчатых башенок, дымовых труб и флигелей, отчего здание напоминало важничающую даму в богато украшенной шляпке.

Подойдя ближе, Оливия прочла на самой большой, самой красочной афише: «Спешите видеть! Каждый день, не исключая воскресенья, на сцене покорительница зрительских сердец, восходящая звезда мюзик-холла – несравненная мисс Имоджен Прайс!»

Тут же, в правом нижнем углу афиши, была изображена несравненная мисс Прайс: в матросском костюмчике, лихо сдвинутой набекрень фуражке и почему-то со штурвалом, который прижимала к груди обеими руками, кокетливо отставив в сторону ножку в парусиновой туфельке. Фантазия художника на этом себя не исчерпала – за спиной девушки красовались пальмовые ветви, экзотические цветы, пламенеющий закат и огромный попугай с видом одновременно хулиганским и недоумевающим. Нижний уголок был плохо закреплён, ветер трепал его, словно бродячий пёс обрывок промасленной бумаги, и от этого казалось, что девушка на афише танцует, не в силах оставаться неподвижной.

Имена на остальных афишах Оливии были незнакомы. Она мельком просмотрела репертуар и, с усилием потянув на себя высокую дубовую дверь, вошла внутрь.

Запахи старого театра тотчас же обступили её со всех сторон, медленно подкрались, окутали тенями, заставили воскреснуть воспоминания из прошлого. В детстве близнецы, чей отец был знаменит громкой карьерой пианиста и не менее громким разводом с их матерью, часто бывали в театрах и музыкальных салонах, и запахи пыльных портьер и сухих цветов, сладковатой пудры и театрального грима, дерева и мастики на мгновение вернули ощущение предстоящего счастья, заставили сердце биться быстрее. Мимолётное дуновение сквозняка пронеслось дыханием призрака, и Оливия догадалась, что где-то внутри театра кто-то открыл двери в зрительный зал.

Она начала подниматься по широкой лестнице, одновременно оглядываясь по сторонам. Шаги её были бесшумны, рука скользила по мрамору перил, ощущая его гладкую прохладу. Роскошная люстра, висевшая под сводчатым восьмигранным потолком, сейчас терялась в сумраке, и вестибюль освещал лишь тусклый утренний свет, проникавший сквозь арочные окна. При таком освещении здание театра казалось спящим, заброшенным, как будто в нём не было ни одной живой души, кроме неё. Захотелось спуститься и толкнуть двери – проверить, откроются ли.

В ту же секунду, как ей пришла в голову эта мысль, она услышала голос брата.

– Олив! Ты не представляешь, как я рад, что ты смогла приехать так быстро!

Филипп стоял на верхней площадке и казался искренне обрадованным. Не в силах дождаться, пока она поднимется, он легко сбежал вниз, обнял сестру и повлёк её наверх, всё это время не прекращая говорить и прикасаясь к её плечу своим так, точно они по-прежнему были детьми и нуждались в ежеминутном подтверждении присутствия рядом другого. Радость от встречи и теплота, с которой брат её принял, согрели Оливии душу, заставили позабыть о недавних размолвках и о том, что послужило их причиной, и она даже не сразу поняла, почему в бурном потоке слов Филиппа всё чаще упоминаются имена Имоджен Прайс и некой Люсиль Бирнбаум.

Филипп распахнул перед ней двери, ведущие в зрительный зал, не слишком деликатно подтолкнул сестру вперёд и помахал рукой кому-то, кто находился на ярко-освещённой сцене.

– Я же говорил, что она непременно приедет! Сейчас я вас познакомлю! – прокричал он ликующе, и энтузиазм в голосе брата Оливии категорически не понравился.

Ровным счётом ничего не понимая, она вслед за ним поднялась на сцену и теперь сумела рассмотреть того, кому Филипп так сильно желал её представить. Это был сухой жёлчный мужчина лет шестидесяти на вид, с длинным носом с горбинкой, очень тёмными глазами и такой же тёмной бородкой, свивавшейся в мелкие кольца и придававшей ему облик водевильного злодея. На бесстрастном лице его застыло выражение, будто бы он, разочаровавшись в жизни единожды, решил больше не давать ей шанса обмануть себя, и теперь на всё происходящее взирал с подозрительным ожиданием неминуемого подвоха. Одет он был небрежно: вязаный свитер горчичного цвета, фланелевые брюки с заплатками на коленях и твидовый пиджак, такой ветхий, что лацканы и манжеты обзавелись по краям неряшливой бахромой.

– Рафаил Смит, знаменитый маг, чародей и иллюзионист, объездивший всю Англию, Ирландию и Шотландию и всюду удивляющий публику своим мастерством. Моя сестра Оливия Адамсон, – представил их друг другу Филипп и сразу отошёл в сторону.

Ни слова не говоря, знаменитый маг и чародей медленно обошёл вокруг Оливии, крайне невежливо рассматривая её сверху донизу и время от времени бросая странные взгляды на Филиппа.

Оливия уже привыкла к тому, что их поразительное внешнее сходство вызывает у большинства людей изумление, сравнимое с оторопью, но подобное поведение заставило её порозоветь от досады.

– Филипп, может быть, ты объяснишь мне, что происходит?

– Вы и правда очень похожи на брата, мисс Адамсон, – вдруг произнёс Рафаил Смит, всё ещё разглядывая её. У него был мягкий бархатистый голос, однако в нём не было ни толики обаяния или желания расположить к себе собеседника. – И вы такая же высокая, как и мистер Адамсон, что не слишком подходит для наших целей, – неудовольствие в его тоне позабавило Оливию. – Тем не менее, я полагаю, что при должных усилиях мы непременно добьёмся успеха. Руки у вас достаточно крепкие?

– Кто добьётся успеха? И причём здесь мои руки? – быстро спросила Оливия и тотчас же обернулась к брату. – Филипп, что происходит?

Мужчины переглянулись, и Филипп, подхватив сестру под локоть, вновь повлёк её за собой. Всю дорогу упираясь и повторяя, что больше не сделает и шагу, пока Филипп не ответит на её вопросы, Оливия всё-таки последовала за братом и оказалась в каморке за сценой, всю обстановку которой составляли письменный стол, два стула, конторка и низкая кушетка из тех, что обычно стоят в привратницких. В качестве единственного украшения на облупившейся стене висел тканый гобелен, изображавший одного из античных близнецов-лучников – Апполона, златокудрого юношу в ниспадающем складками хитоне, с колчаном серебряных стрел за спиной и лирой в руках. Его окружали девять прекрасных танцующих муз в развевающихся хитонах: их лица выражали божественный экстаз, а в волосах сверкали золотые ленты.

Окна здесь отсутствовали, и источником неяркого жёлтого света, липкой плёнкой лежавшего на всех предметах, была настольная лампа с треснувшим плафоном. В этой тесной комнатке запахи старого театра почему-то усилились, и к ним прибавился отчётливый душок сырости.

Филипп усадил сестру на стул, предварительно смахнув с него пыль, а сам уселся на диван и обречённо вздохнул. На лицах близнецов застыло одинаковое упрямое выражение, но Оливия первой нарушила молчание.

– В третий и последний раз спрашиваю, Филипп, что происходит? Зачем я здесь? Если ты не ответишь на мои вопросы, я сейчас же заберу вещи из пансиона миссис Сиверли и уеду.

– Постой, Олив, не кипятись так. Я… я и правда должен объяснить тебе кое-что. Признаюсь, с моей стороны было не совсем честным умолчать о некоторых обстоятельствах. Но если бы я написал всё как есть, ты могла отказаться приехать!

– Как приехала, так и уеду, – хладнокровно заявила Оливия, демонстративно беря в руки сумочку. Лицо брата вдруг приняло такое потерянное выражение, что она невольно смягчилась: – Расскажи мне, Филипп. Расскажи, в чём дело.

– Я уже писал тебе, что у нас не всё так гладко, как хотелось бы, – было заметно, что признание далось ему с трудом. – Труппу с самого начала сезона преследуют неудачи. Срок уплаты первого арендного периода в конце декабря, и плата фиксированная. Как бы туго ни шли дела, я должен буду заплатить, иначе нас вышвырнут на улицу. Оркестранты тоже потребуют свою долю. Мне повезло найти подходящее помещение, сама видишь, – и Филипп с нелепой гордостью обвёл руками крохотную комнатку, затерявшуюся в недрах театра, – но если мы его потеряем, то другого не найдём. Сейчас разгар сезона, сама понимаешь.

– Что за неудачи? Ты ничего не писал мне об этом, – тон Оливии всё ещё был холоден.

Филипп вновь испустил горестный вздох и принялся перечислять:

– Сперва случилось замыкание в реквизиторской. Потом Эффи Крамбл сломала руку. Имоджен осталась без напарницы – у них было два совместных номера, очень удачных, публика их хорошо принимала. Кроме того, Эффи ассистировала иллюзионисту, и из-за того, что она выбыла из строя, мы лишились уже четырёх номеров, а это треть программы, ведь труппа совсем небольшая.

До Оливии вдруг начало доходить. Теперь пристальное внимание к её персоне со стороны Рафаила Смита получило объяснение, как и замечания насчёт её роста и лживые уверения брата в письме, что «все страшно хотят с ней познакомиться».

– Постой, Олив, дай мне договорить! – взмолился Филипп. – Мы взяли на место Эффи новенькую, временно, пока она не придёт в форму, но и тут нам не повезло. Люсиль Бирнбаум упала с капитанского мостика, и мы снова в ужасном положении. Шекспировская пьеса, в которой у Имоджен главная роль, ещё не готова к премьере, а включить её в репертуар раньше, чем мы будем готовы – это значит навлечь гнев критиков и испортить Имоджен шанс показать себя как серьёзную актрису. Это может погубить её сценическую карьеру, а играть всю жизнь в мюзик-холле слишком мелко для её таланта, сама понимаешь.

Оливия просто ушам своим не верила – худшие её опасения подтверждались.

– И ты вызвал меня, чтобы я вместе с Имоджен наряжалась юнгой, пела и танцевала на сцене? – Оливия вложила в эти слова всю язвительность, на которую была способна.

– Ну, это у тебя вряд ли получится, – с покоробившей её снисходительностью заявил Филипп. – Работа на сцене – это не так-то просто, как тебе кажется. Но ты права: я написал тебе, чтобы умолять выручить меня и всю труппу и на время! слышишь? только на время! ассистировать Рафаилу в нескольких номерах.

– Позволь, я уточню… – Оливия прикрыла глаза, будто не могла поверить услышанному. – То есть ты просишь меня стать помощницей фокусника? Ходить по рядам со шляпой в руке, а потом в эту же шляпу засовывать кроликов? Подкладывать в карманы зазевавшимся зрителям червовых дам, поддельные записки и прочую чепуху… – она оборвала себя на полуслове. – А что же несравненная мисс Прайс? Разве она, такая опытная актриса с большим будущим, не справится с подобной ролью?

– У тебя крайне превратное представление о том, чем занимаются иллюзионисты уровня Рафаила Смита,– обиделся Филипп, никак не комментируя нападки на Имоджен. – «Лицедеи Адамсона» – это тебе не ярмарочные крикуны, и никаких кроликов в программе нет. Вообще, из животных у нас только мисс Дженни, почтенная ослица на пенсии, и Геркулес, дунайский кудрявый гусь.