Некоторые не уснут. Английский диагноз
Адам Нэвилл
Тайные миры
Что может быть лучше диких лесов, свежего воздуха и других благ первозданной природы? Вот только чтобы ей насладиться, нужно принести жертву исконным хозяевам земли.
Говорят, что в большом белом доме на холме появляются ангелы. Тварь, замотанная в изъеденный молью клетчатый плед, существо, сделанное из костей и наряженное в драную ночную рубашку – разве они ангелы?
Воспоминания о прошлом стираются, и скоро в голове остается только одна мысль – «мне нужно молоко». И только Мать может подарить ощущение прохладной влаги на губах.
Омерзительный лес, нарисованный человеческим дерьмом – фекальный дендрарий на стенах цвета морской волны. И это только малая часть того, во что превратилось образцово-показательное жилище молодого профессионала из Западного Лондона. Во славу Богини, узрите посвященный Ей храм грязи!
Адам Нэвилл
Некоторые не уснут. Английский диагноз
Редакторский проект Марата Нигматулина
© Нэвилл А., 2022
© Локтионов С. В., пер. с англ., 2022
© ООО «Издательство Родина», 2022
Куда приходят ангелы
Половина тела у меня ноет, как гнилой зуб. Боль проникает до самых костей. Левую руку и ногу колет, словно ледяными иголками. В них уже никогда не вернется тепло. Вот поэтому бабушка Элис и находится здесь. Сидит на кресле у изножья моей кровати, ее морщинистое лицо скрыто тенью. И все же молочный свет, проникающий сквозь тюлевые занавески, отражается в ее юрких глазах, блестит на желтоватых зубах, оскаленных в ухмылке, которая не сходила с ее лица с тех пор, как мать впустила ее в дом, приготовила ей чашку чая и провела в мою комнату. От бабушки Элис пахнет, как от сливных труб за муниципальными домами.
– По крайней мере, одна половина у тебя здорова, – говорит она. На ее тощую ногу надет металлический ортез, ступня под шарниром обута в детскую туфельку. Я знаю, что это невежливо, но не могу оторвать взгляд. Ее здоровая нога заплыла жиром.
– Они отняли у меня руку и ногу. – Здоровой рукой она вынимает мертвую конечность из кармана своего кардигана, и та падает ей на колени. Маленькая и серая, она напоминает мне кукольную. Я отвожу взгляд.
Она наклоняется ко мне со своего кресла, и я чувствую в ее дыхании запах чая.
– Покажи, где тебя трогали, малыш.
Я расстегиваю ворот пижамы и переворачиваюсь на здоровый бок. Увидев мой шрам, бабушка Элис не теряет зря времени, и ее короткие толстые пальцы начинают ощупывать сморщенную кожу моего плеча, но не касаются тех полупрозрачных мест, где меня хватала рука. Глаза у бабушки Элис округляются, губы растягиваются в стороны, обнажая десны, скорее черные, чем розовые. Кукольная рука на бедре подрагивает. Бережно прижимая ее к груди и гладя заботливыми пальцами, бабушка Элис кашляет и садится обратно в кресло. Когда я прячу плечо под пижамой, бабушка Элис продолжает смотреть на него немигающими глазами. Она, похоже, разочарована тем, что я не дал ей насмотреться вдоволь. Она облизывает губы.
– Расскажи, что случилось, малыш.
– Я откидываюсь на подушки, смотрю в окно и сглатываю подступивший к горлу ком. Меня слегка мутит, и я не хочу вспоминать, что случилось. Ни за что.
– В парке через улицу, за металлическим забором я вижу обычный круг мамаш. Закутанные в пальто, они сидят на скамейках возле детских колясок, либо прогуливаются, удерживая на поводке рвущихся бегать собак, и следят за игрой детей. Те карабкаются по «лазалкам», носятся по сырой траве, визжат, смеются, падают и плачут. Замотанные в шарфы, одетые в теплые куртки, они снуют среди голодных голубей и чаек. Тысячи белых и серых птичьих фигурок что-то выискивают в земле у них под ногами. Наконец, птицы испуганно взлетают дугой, поднимают свои пухлые тельца в воздух, громко хлопая крыльями. И дети на мгновенье слепнут от страха и возбуждения, вызванных краткосрочным ураганом из пыльных крыльев, красных лапок, острых клювов и испуганных глаз. Но они – дети и птицы – здесь, за частоколом железной ограды, в безопасности. За ними пристально следят их внимательные мамаши. Только здесь детям позволено играть после того, как я вернулся домой. Один. В нашем городе много кто пропадает: кошки, собаки, дети, И никто не возвращается. Кроме меня и бабушки Элис. Мы вернулись, хотя и наполовину живые.
– Сейчас я целыми днями лежу в кровати, с бледным лицом и слабым сердцем, пью лекарства, читаю книжки и слежу из окна спальни за игрой детей. Иногда сплю, но лишь когда это необходимо. Когда я бодрствую, то могу хотя бы читать, смотреть телевизор, слушать разговоры матери с сестрами. Но во снах я возвращаюсь в большой белый дом на холме, где старые, юркие существа окружают меня, а затем кидаются ко мне, и я вижу их лица.
Что касается бабушки Элис, то она считает тот день, когда она маленькой девочкой вошла в большой белый дом, торжественной датой. И она по-прежнему благодарна, что ее пустили внутрь. Наш папа называет ее старой дурой и не любит, когда она появляется у нас. Он не знает, что она сегодня здесь. Но когда исчезает ребенок, или кто-то умирает, родственники зовут бабушку Элис к себе домой. «Она видит и чувствует то, чего никто из нас не видит и не чувствует», – говорит моя мама. Она просто хочет знать, что со мной случилось. Как и те две женщины-полицейские, как и матери двух пропавших прошлой зимой девочек, как и родители Пикеринга.
– Расскажи нам, малыш. Расскажи нам про дом, – просит бабушка Элис, улыбаясь. Никто из взрослых не любит говорить о красивом, высоком доме на холме. Даже наши папы, которые возвращаются с фабрики домой, пахнущие пластмассой и пивом, смущаются, когда их дети говорят, что снова слышали женский плач. Плач, который раздавался откуда-то сверху, и у нас в голове одновременно. Шел издали, с того холма, и в то же время у нас из груди. Наши родители уже больше не слышат этот плач, но помнят его с детства. Плач людей, запертых в том доме на холме и молящих о спасении. А когда никто не приходит на помощь, в их голосах начинает слышаться злость. «Чушь», – говорят нам родители, стараясь при этом не смотреть нам в глаза.
После «моего случая» я долго лежал в больнице без сознания. А когда очнулся, был настолько слаб, что оставался там еще три месяца. Постепенно правая сторона моего тела пришла в норму, и меня отпустили домой. Тогда и начались расспросы насчет моего приятеля, Пикеринга, которого так и не нашли. А теперь еще бабушка Элис хочет знать все, что я помню, и все о моих снах. Только я не знаю, что случилось по-настоящему, а что привиделось мне, когда я находился в коме.
* * *
Мы давно уже обсуждали поход туда. Мы с Пикерингом и Ричи, как и все мальчишки, хотели быть самыми смелыми в школе. Хотели забраться туда и утащить какое-нибудь сокровище, в доказательство тому, что побывали внутри, а не просто посмотрели на дом сквозь ворота, как другие. Некоторые говорят, что белый дом на холме когда-то был тем местом, куда уходили на покой старые, богатые люди, владевшие фабрикой, землей, нашими домами, нашим городом, и нами. Другие говорят, что здание было построено на месте старой нефтяной скважины, и что почва там загрязнена. Учитель в школе рассказывал, что в особняке раньше располагался госпиталь, и там все еще полно микробов. Наш папа говорил, что более ста лет назад в доме был приют для умалишенных, и с тех пор он пустует, потому что разрушается, а на ремонт нет средств. Вот почему детям нельзя туда ходить: может завалить кирпичами, или пол провалится под ногами. Бабушка Элис говорит, что это место, «куда приходят ангелы». Но все мы знаем, что это место, где можно пропасть без следа. На каждой улице города есть семьи, у которых пропали дети, либо домашние животные. И каждый раз полиция, обыскивавшая дом, ничего не находила. Никто не помнит, чтобы большие ворота перед домом были открыты.
Поэтому в пятницу утром, когда все дети пошли в школу, мы с Ричи и Пикерингом отправились в совсем другую сторону. Сначала мы пробирались огородами, где однажды нас с Пикерингом поймали, за то, что мы сломали лежаки и опоры для вьющейся фасоли. Потом через лесок, где было полно битого стекла и собачьего дерьма. Переправились по мосту через канал, пересекли картофельное поле, пригнувшись, чтобы фермер нас не заметил. Перебрались через железнодорожные пути и шли, пока город совсем не скрылся из виду. Болтая про спрятанные сокровища, мы остановились возле старого фургона мороженщика со спущенными шинами. Побросали в него камни, почитали выцветшее меню на маленьком прилавке. И истекая слюной, принялись делать воображаемые заказы. Из-за деревьев окружавшего поместье леса выглядывали трубы большого белого особняка.
Хотя Пикеринг все время шел впереди и хвастался, что не боится ни охранников, ни сторожевых собак, ни даже призраков – «Потому что их можно просто проткнуть рукой» – когда мы подошли к подножию лесистого холма, никто не произнес ни слова, и все прятали друг от друга глаза. В глубине души я не переставал верить, что у черных ворот мы повернем назад, поскольку травить байки про дом, планировать экспедицию и представлять себе всякие ужасы, это одно. А идти в дом – совершенное другое, потому что многие из пропавших детей говорили про этот дом накануне своего исчезновения. И некоторые взрослые парни, которые забирались туда смеха ради, возвращались немного не в себе. Наш папа, говорил, что это из-за наркотиков.
Даже деревья там были какими-то другими – неподвижными и молчаливыми, а воздух – очень холодным. Мы поднялись по склону к высокой кирпичной стене, огораживавшей поместье. Ее верх был усыпан битым стеклом и затянут колючей проволокой. Мы шли вдоль стены, пока не оказались у черных железных ворот. Высотой они превосходили дом, а их изогнутый верх заканчивался железными шипами. Две удерживающие их колонны венчали большие каменные шары. При виде таблички с надписью «Частная собственность. Посторонним вход воспрещён», по спине у меня пробежал холодок.
– Я слышал, эти шары падают на головы тех, кто пытается проникнуть в поместье, – сказал Ричи. Я слышал то же самое. Но когда Ричи произнес это, я понял, что он не пойдет с нами в дом.
Схватившись за холодные черные прутья ворот, мы разглядывали мощеную плитами дорожку, поднимающуюся по холму между деревьев, и старые статуи, полускрытые ветвями и сорняками. Некошеная трава на лужайках была бы мне по пояс, а цветочные клумбы разрослись буйным цветом. На вершине холма стоял высокий белый дом с большими окнами, в стеклах которых отражался солнечный свет. Небо над трубами было ярко-голубым.
– Там жили принцессы, – прошептал Пикеринг.
– Видишь хоть одну? – спросил Ричи. Он весь дрожал от возбуждения, и ему захотелось по маленькому. Он попытался пописать на кусты крапивы – тем летом мы объявили осам и крапиве войну – но, в результате, обмочил себе штаны.
– Нет там никого, – прошептал Пикеринг. – Кроме спрятанных сокровищ. Брат Даррена приволок оттуда сову в стеклянном футляре. Я сам видел. Выглядит, как живая, а по ночам даже крутит головой.
Мы с Ричи переглянулись. Каждый из нас слышал о животных и птицах в стеклянных футлярах, которых находили в этом доме. Рассказывали, что дядя кого-то из детей, когда был маленьким, нашел там ягненка без шерсти, заключенного в контейнер с зеленой водой. И что тот все еще мигает своими черными глазами. А кто-то будто бы нашел детские скелеты в древних одеждах, и они держались за руки.
Ерунда все это! Ничего там такого нет! И Пикеринг ничего не видел. Но если б мы возразили ему, он стал бы орать «Нет, видел! Нет, видел!», и что мы с Ричи способны только шептаться у ворот.
– Давайте просто постоим и посмотрим. А в дом можем пойти и в другой день, – предложил Ричи.
– Да ты просто сдрейфил! – Пикеринг пнул его по ноге. – Всем расскажу, что Ричи обмочил штаны.
Ричи побледнел, его нижняя губа задрожала. Как и я, он представил себе толпы налетевших детей, кричащих «Зассыха! Зассыха!». Трусов гонят отовсюду, трусов не зовут играть, и им приходится наблюдать за игрой со стороны, как последним неудачникам. Каждый ребенок в городе знает, что дом забирает братьев, сестер, кошек и собак. Но когда мы слышим доносящийся с холма плач, считаем своим долгом заставить друг друга пойти туда. Так уж повелось. Пикеринг принадлежал к числу самых отчаянных ребят, и он не мог не пойти.
Отступив назад и смерив взглядом ворота, Пикеринг произнес:
– Я полезу первым. А вы смотрите, где я хватаюсь руками, и куда ставлю ноги. Перебрался он через ворота довольно быстро. Немного замешкался наверху, когда нога попала между двух шипов, но вскоре уже стоял на другой стороне, ухмыляясь нам. Мне же показалось, будто в ворота была встроена маленькая лесенка. Металлические стебли обвивали длинные стержни, образуя ступени для маленьких рук и ног. Я слышал, что маленькие девочки всегда находили в кирпичной стене тайную деревянную дверцу, которую потом никто не мог отыскать. Но это могли быть просто очередные байки.
Если б я не полез, а поход увенчался успехом, я до конца жизни был бы «зассыхой» и жалел, что не пошел с Пикерингом. Мы могли бы вместе быть героями. Меня переполняло то же самое сумасшедшее чувство, которое заставляло меня забираться на самую вершину дуба, смотреть на звезды и отпускать на несколько секунд ствол, зная, что если упаду, то разобьюсь насмерть.
Когда я карабкался вверх, оставив позади что-то шепчущего Ричи, ворота подо мной скрипели и стонали так громко, что, наверняка, слышно было и на холме и в самом доме. Когда я добрался до верха и приготовился перекинуть ногу на другую сторону, Пикеринг пошутил:
– Смотри, не оторви себе этими шипами яйца.
Я не то, чтобы не улыбнулся, я даже не мог дышать. Ворота оказались выше, чем казалось с земли. Ноги и руки у меня дрожали. Я перенес одну ногу через шипы, и к горлу вдруг подступила паника. Я представил, что если сейчас сорвусь, шип проткнет мне бедро, и я буду висеть на воротах, истекая кровью. Я посмотрел на дом, и мне показалось, что из каждого окна за мной наблюдают лица.
Я сразу вспомнил все те истории про белый дом на холме: про красные глаза твари, которая высасывает кровь, про прячущихся там педофилов, которые истязают пленников по нескольку дней, после чего закапывают заживо, поэтому детей никогда не заходят. Некоторые говорят, что существо, плач которого мы слышим, может принимать облик прекрасной женщины, но как только она схватит тебя, лицо у нее тут же меняется.
– Давай быстрее. Это легко, – поторопил меня Пикеринг.
Я медленно перенес вторую ногу через шипы, и спустился вниз. Пикеринг был прав. Перелезть через ворота оказалось совсем не сложно. Даже маленьким детям под силу.
Я стоял под палящим солнцем с другой стороны ворот и улыбался. Здесь солнечный свет был ярче, поскольку отражался еще от белой кладки и окон дома. А воздух был каким-то странным – очень густым и теплым. Когда я посмотрел сквозь ворота на Ричи, мир вокруг него казался серым и мрачным, словно с той стороны наступила осень. Он стоял и покусывал нижнюю губу. Трава под ногами так блестела на солнце, что на нее было больно смотреть. Красные, желтые, лиловые и оранжевые цветы радовали глаз и пахли настоящим летом. Вокруг деревьев, статуй и подъездной дорожки висело марево. Воздух был таким теплым, что по телу у меня прошла легкая дрожь. Закрыв глаза, я произнес:
– Красота.
Это слово я обычно не произносил при Пикеринге.
– Хотел бы я здесь жить, – сказал он и широко улыбнулся.
Мы оба рассмеялись и обнялись, чего никогда до этого ни делали. Все мои прежние тревоги казались какими-то ничтожными. Я почувствовал, будто стал выше и могу идти куда угодно и делать все, что захочу. Знаю, Пикеринг почувствовал то же самое. Слова Ричи казались нам глупыми, и сейчас я их даже не помнил.
Защищенные нависающими ветвями деревьев и высокой травой, мы стали подниматься к дому, держась края дорожки. Но спустя какое-то время я немного занервничал. Дом оказался больше, чем я его себе представлял первоначально. И хотя мы никого не видели и не слышали, я почувствовал, будто мы идем в тихое, но многолюдное место, откуда за нами наблюдает множество глаз. Следят за нами.
Мы остановились возле первой статуи, не полностью скрытой зеленым мхом и мертвыми листьями. Сквозь ветви дерева мы сумели разглядеть двух каменных детей, стоящих обнаженными на мраморном постаменте. Мальчика и девочку. Они улыбались, но как-то не по-доброму, поскольку зубы у них были оскалены.
– У них вскрыта грудь, – сказал Пикеринг. И он оказался прав. Каменная кожа на груди у каждой статуи была оттянута в стороны, а в вытянутых, сложенных лодочкой руках лежали комочки с прорезанными в мраморе кровеносными сосудами – их маленькие сердца. Хорошее настроение, посетившее меня у ворот, куда-то улетучилось.
Солнечный свет, проникавший сквозь деревья, ронял на нас полоски света и тени. С выпученными глазами и пересохшими ртами мы двинулись дальше, осматривая некоторые статуи, встречавшиеся нам на пути. Мы не могли удержаться. Статуи будто притягивали наши взгляды, заставляли догадываться, что за фигуры выглядывают из-за листвы, веток и плюща. Там было какое-то жуткое, закутанное в ткань существо, выглядевшее слишком реалистично для каменного изваяния. Его лицо было настолько отвратительным, что я не смог долго на него смотреть. Когда я стоял под этим существом, мне почудилось, что оно раскачивается из стороны в сторону и вот-вот прыгнет на нас с постамента.
Пикеринг, идущий впереди, остановился и посмотрел на следующую статую. Помню, он съежился в тени фигуры и уставился себе под ноги, будто боялся поднять глаза. Я встал рядом с ним, но тоже не смог долго смотреть на статую. Рядом с уродливым типом в накидке и большой шляпе стояла маленькая фигурка в рясе с капюшоном, из рукавов у которой торчали какие-то похожие на змей отростки.
Я не хотел идти дальше и знал, что эти статуи еще долго будут мне сниться в кошмарах. Оглянувшись на ворота, я удивился, как далеко мы от них ушли.
– Я, наверное, пойду назад, – сказал я Пикерингу.
Тот даже не стал называть меня трусом. Видимо, не хотел ссориться и оставаться наедине.
– Давай просто заглянем в дом по-быстрому, – предложил он. – Стащим оттуда что-нибудь. Иначе никто не поверит.
Одна мысль о приближении к белому особняку с его глядящими на нас окнами, заставила меня занервничать. Дом был четырехэтажным, и в нем, похоже, были сотни комнат. Окна верхних этажей были темными, поэтому за ними ничего не было видно. Окна нижних этажей были заколочены досками от посторонних.
– Нет там никого, зуб даю, – сказал Пикеринг, пытаясь подбодрить нас. Но на меня это не подействовало. Он уже не казался таким смышленым и крутым как раньше. Просто глупый мальчишка, который не понимает, что творит.
– Не пойду, – сказал я.
Он отошел от меня.
– Ладно, я пойду один. А потом расскажу всем, как ты остался ждать снаружи. Его голос звучал слишком мягко для обычной угрозы. И все же я представил его ликующую рожу, когда нас с Ричи назовут «зассыхами».
Несмотря на то, что я перелез через ворота и зашел так далеко, моя роль будет ничтожной, если Пикеринг дальше пойдет один.
На статуи мы больше не смотрели. В противном случае, вряд ли дошли бы до ступеней, ведущих к огромным железным дверям особняка. Впрочем, дорога к дому не заняла много времени. Даже делая медленные и неохотные шаги, преодолели мы весь путь очень быстро. На ватных ногах я проследовал за Пикерингом к дверям.
– Зачем двери сделаны из металла? – спросил он меня.
Ответа у меня не было.
Пикеринг надавил обеими руками на двери. Одна из них скрипнула, но не открылась.
– Заперто, – констатировал Пикеринг.
Но когда он снова толкнул скрипучую дверь, на этот раз, навалившись всем телом, я заметил, что в окне второго этажа что-то мелькнуло. Какая-то бледная фигура. Как будто она появилась из темноты и нырнула обратно, быстро, но грациозно. Это напомнило мне всплывающего на поверхность темного пруда карпа, который тут же исчезает, едва блеснув белой спиной.
– Пик! – прошептал я.
Тут в двери, на которую навалился Пикеринг, что-то лязгнуло.
– Открыто, – воскликнул он, уставившись в узкую щель между железных дверей.
Я не мог отделаться от мысли, что дверь открыли изнутри.
