В состав первого сборника «Истории, или сказки былых времён» вошло восемь сказок; таким образом, мы имеем у Перро всего одиннадцать сказок (включая и стихотворные). Как в сюжетном отношении, так и по оформлению сказки Перро представляют довольно разнообразную картину.
Сказки Перро обычно называли «волшебными».
Однако это определение подходит не ко всем сказкам в равной мере. «Гризельда» является сказкой чисто новеллистического характера, без всяких элементов чудесности; почти лишена чудесного элемента также сказка «Ослиная Кожа», где только факт появления фей нарушает чисто новеллистический характер повествования; «Потешные желания» – рассказ, в сущности, анекдотического типа, но с включением в него легендарно-чудесных мотивов. Из числа сказок в прозе почти отсутствует волшебный элемент в сказке «Синяя. Борода», где только несмываемое кровавое пятно напоминает о чудесном; ослаблен и даже почти снят реалистическим толкованием «чудесный» характер в сказке «Рике с хохолком»; в сказке «Красная Шапочка» волшебный элемент проявляется только в разговорах Шапочки с волком. Таким образом, только сказки «Феи», «Спящая красавица», «Золушка», «Мальчик-с-пальчик», «Кот в сапогах» относятся к волшебным сказкам.
Как уже указывалось, Перро заимствовал свой материал по большей части из устной традиции.
Довольно точно передавая свои оригиналы в смысле сюжетном, Перро, однако, отнюдь не стремился к точности изложения. Сказки его – не записи фольклорных текстов, а своеобразные литературные произведения, в одних случаях ближе стоящие к фольклору, в других – отходящие от него дальше. Они неоднородны по сложности композиции и по изложению. Наиболее просты по композиции сказки «Феи», «Красная Шапочка» и «Потешные желания», по последняя по изложению отличается от первых более «литературным» характером. Довольно просты также сказки «Синяя Борода» и «Кот в сапогах», значительно сложнее «Золушка», «Спящая красавица» и «Мальчик-с-пальчик»; наиболее литературным изложением характеризуется «Рике с хохолком», а также «Гризельда» и «Ослиная Кожа».
Перро придает сказкам морализующий характер.
Об этом он сам прямо заявляет в предисловии к собранию своих стихотворных сказок (1695). Противопоставляя современные ему сказки античным, Перро говорит: «Я утверждаю даже, что мои рассказы больше заслуживают рассказывания, чем большая часть античных сказок, в особенности такие, как «Матрона эфесская» и «Психея», если рассматривать их в отношении морали, что во всех видах рассказов важнее всего и ради чего они и должны бы создаваться».
Отмечая антиморальный или аморальный характер античных сказок, Перро замечает: «Не таковы сказки, сочинённые нашими предками для своих детей, – они рассказывали их не с таким изяществом и украшениями, какими греки и римляне украсили свои мифы; они всегда весьма заботились о том, чтобы сказки их заключали в себе похвальную и поучительную мораль. Везде в них добродетель вознаграждена и порок наказан. Все они стремятся показать, как выгодно быть честным, терпеливым, рассудительным, трудолюбивым, послушным и какое зло постигает тех, кто не таковы».
Эта характеристика сказок чрезвычайно интересна.
Перро утверждает, что самое важное в сказках – мораль; отсюда его собственные нравоучения, прибавляемые к каждой сказке и иногда, в сущности, притягиваемые за волосы. Особенно выдвигает он нравоучительное значение сказок для детей; и этим сказкам он придаёт местами специфически «детский», т. е. приспособленный для детей, характер. Но как раз «нравоучения» у Перро обычно не подходят для детского возраста, да и в целом он всё же обращался со своими сказками не к детской аудитории.
Перро отмечает также большее изящество, большую отделанность античных мифов сравнительно с позднейшими сказками; естественно, что, вводя сказки в «общество», он стремился придать им более изящный характер.
Деятельность Перро имела, в сущности, двоякое значение. Для литературы введение сказок означало некоторый отход от «высокой» античной традиции, некоторое «опрощение» искусства, своего рода «снижение стиля», демократизацию. Для фольклора же такое введение сказок в аристократическую среду означало значительную деформацию. «Низкий», «простонародный» материал поднимался в аристократические салоны и становился средством развлечения; это было своего рода расширение материала, которым пользовалась дворянская литература. Естественно, при этом сам материал деформировался и приобретал новые качества, а не усваивался механически. Сложное происхождение вело к сложной стилистической системе.
VI
В сказках Перро мы находим в различных сочетаниях три основных элемента: собственно, фольклорную основу – в сюжетах и иногда в словесно-стилистическом оформлении, своеобразную буржуазную окраску – нередко в нравоучениях и во многих деталях бытового характера, и, наконец, аристократическую «прециозность», стремление к изяществу – в трактовке многих сцен и мотивов и в особенности в характере изложения.
Наиболее проста по своему характеру сказка о Красной Шапочке. Элементарность изложения доведена здесь до предела: почти отсутствует описательный элемент, совершенно нет психологических мотивировок и психологических сцен, до минимума сведено и изображение действия. Изложение весьма простое, сообщающее лишь об основных фактах и оживленное диалогами; собственно говоря, диалоги здесь – основная часть рассказа, причём в них характерны повторения и параллелизмы, типичные для фольклорного повествования (особенно показателен разговор мнимой бабушки с Красной Шапочкой).
Сказке явно придан сугубо «детский» характер: очень характерно в этом отношении усиленное употребление уменьшительных и ласкательных форм. В изложение внесено и нравоучительное замечание: «Бедная девочка не знала, что это очень опасно – останавливаться в лесу и слушать, что говорит волк». Это замечание служит как бы переходным мостиком к заключительному нравоучению, но само нравоучение обращено скорее к взрослым девицам, чем к детям, и, конечно, придумано самим Перро, так как фольклорные сказки о нравоучениях не заботятся. В отличие от версии Перро, которая является древнейшим известным нам текстом этой сказки, в фольклорных записях окончание довольно часто благополучное (как, например, в тексте братьев Гримм): Красную Шапочку и её бабушку достают живыми из убитого волка. Возможно, что Перро сознательно не дал такого окончания, так как оно мешало бы его нравоучению.
Сказка «Подарок Феи» также сравнительно очень проста и также довольно явно приспособлена к детскому обиходу; нравоучение её естественно и непосредственно примыкает к содержанию.
Сказка «Кот в сапогах» также довольно проста по изложению, но это в своём роде плутовской роман: вся сказка стремится показать ловкость кота, рисует его мошеннические проделки, – целью которых является благополучие героя, – отнюдь не осуждая эти проделки.
И чрезвычайно характерно для такого ревнителя морали, как Перро, что он также не замечает именно мошеннического характера проделок кота и присоединяется к типично буржуазному выводу, вытекающему из содержания сказки: «Плутуй, но плутуй удачно!». И то нравоучение, которое Перро присоединяет к сказке, также является типично буржуазным: «Как ни велико преимущество пользоваться богатым наследством, переходящим у нас от отца к сыну, для молодых людей искусство и ловкость обыкновенно значат больше, чем нажитые богатства».
Сказке о Синей Бороде Перро придает ясно выраженный бытовой характер. Герой её – богатый дворянин, богатство которого изображается довольно живыми реалистическими чертами. Изображается поездка гостей в загородный замок Синей Бороды и пребывание там; даётся детальное описание пребывания соседок и подруг у молодой жены Синей Бороды.
Когда жена нарушает запрет мужа, Перро показывает её душевные колебания, – такой психологизм совершенно не свойствен фольклору. С психологической тонкостью изображается также встреча жены с неожиданно приехавшим мужем; объяснение их значительно приукрашено сравнительно с обычным фольклорным материалом. Зато сюжетная ткань сказки, в сущности, упрощена: в фольклорных записях обычно речь идет о трёх сестрах, две из которых погибают вследствие нарушения запрета, а третья благодаря своей осторожности спасается, оживляя своих сестер и заставляя мужа отнести их, а затем и её к родителям. Героем сказки в фольклорных текстах является колдун или даже сам дьявол, иногда разбойник; в скандинавских и русских вариантах – волк пли медведь. Перро превращает, таким образом, волшебную сказку в коротенькую повесть или новеллу, сохраняя лишь слабые следы «чудесности».
Любопытны здесь нравоучения. Первое довольно естественно примыкает к содержанию сказки, как она изложена у Перро, и говорит о губительности любопытства. Второе же нравоучение – шутливого характера и представляет собой лёгкую насмешку над современными Перро семейными правами.
Значительно сложнее и фантастичнее – в изложении Перро – сюжет сказки о Мальчике-с-пальчик.
Изложение здесь дальше отступает от фольклорного, начиная уже с шутки о многочисленных детях дровосека: «Можно удивляться, как это у дровосека за такое короткое время было столько детей, но его жена была проворна, и меньше двух зараз у неё не бывало».
Беседа родителей перед уходом детей в лес передана довольно подробно и с психологическими тонкостями, точно так же, как и настроение их после того, как они получили долг от своего сеньора и хорошо поужинали. Совершенно невозможно в фольклорном тексте такое, например, замечание о дровосеке: «Как и многие другие, он очень любил женщин, которые дело говорят, но думал, что уж очень докучливы те, которые всегда дело говорят».
Не свойственны фольклору и такие описания, как довольно подробное и картинное описание ночи в лесу или описание наружности дочерей людоеда, а также замечания о жене людоеда: «Она упала в обморок (так как это первое средство, к которому прибегают почта все женщины в таких случаях)», или: «Добрая женщина ужасно перепугалась и отдала ему всё, что у неё было, потому что этот людоед, хоть он и ел маленьких детей, но был ей очень хорошим мужем»; эти замечания придают изложению бытовой, несколько юмористический характер, и уже явно в юмористическом плане дается вариант развязки, повествующий о том, как Мальчик-с-пальчик со своими семимильными сапогами служит при дворе.
В шутливом тоне даётся и нравоучение в этой сказке. Так Перро превращает порой волшебную сказку в новеллистическое повествование юмористического оттенка.
VII
«Золушка» отличается более ярко выраженным светским характером. Рассказ значительно «причёсан», изящество изложения подчёркнуто довольно определённо. Отец Золушки – «благородный человек», дочери её мачехи – «барышни», в комнатах у них паркетные полы, самые модные кровати и зеркала, они занимаются выбором нарядов и причёсок.
Описание того, как крёстная наряжает золушку и даёт ей карету и слуг, опирается на фольклорный материал, но дано у Перро значительно подробнее и литературно утончённее. То же следует сказать и о появлении Золушки на балу.
Ещё сильнее светский характер выражен в сказке «Спящая красавица». Здесь встречаем и такие бытовые детали, как поездки на воды, описание столовых приборов для фей, собачка принцессы Пуфочка и проч. Здесь же встречаются психологические характеристики, например: принцесса «была очень живая и немного легкомысленная»; «молодой и влюблённый принц всегда держится молодцом». Некоторые детали бытового характера изображаются юмористически, например: «прыщеватые носы и красные рожи привратников», аппетит проснувшихся придворных. Зато любовные сцены изображаются весьма галантно. Любопытно, что эта галантность была значительно сильнее выражена в первоначальном тексте сказки, опубликованном в 1696 году. В позднейшем издании Перро выпустил, например, разговор принца с принцессой после пробуждения последней. В журнальном тексте этот разговор передаётся так:
«Как, прекрасная принцесса! – говорил ей принц, смотря на неё глазами, которые говорили в тысячу раз больше. – Как! Благосклонная судьба создала меня, чтобы служить вам! Неужели эти прекрасные очи открылись только ради меня, и все цари земные со всем своим могуществом не смогли бы совершить то, чего я достиг своей любовью?» —
«Да, дорогой мой принц, – отвечала ему принцесса – Сам вид ваш говорит мне, что мы созданы друг для друга. Вас я видела, с вами я беседовала, вас любила во время сна. Фея упоила моё воображение видом вашего лица. Я была уверена, что тот, кто должен был снять с меня чары, будет прекраснее, чем сама любовь, и что он будет любить меня сильнее, чем самого себя. Как только вы появились, я без труда вас узнала…»
О любви принца к принцессе говорится в первоначальном тексте так:
«В течение двух лет он продолжал тайно видеть свою дорогую принцессу и любил её всё больше и больше. Воздух тайны поддерживал в нём ощущение первой страсти, и все прелести брака нисколько не уменьшили живости любви…»
Есть и ряд других сокращении, которые показывают, что Перро шёл по пути некоторого ослабления придворно-галантного характера своих сказок; но всё же такие сказки, как «Спящая красавица», сохранили свой аристократический характер.
Наконец, сказке «Рике с хохолком» придан чисто литературный характер. В фольклоре известны многочисленные рассказы о женихе, имеющем образ животного («Царевич-волк», «Царевич-рак», «Царевич-лягушка», «Царевич-козёл2 и проч.), и любовь девушки возвращает обычно такому заколдованному герою его человеческий облик. Но Перро дает более сложную, а с другой стороны, менее волшебную картину: Рике не превращён в животное, а только очень некрасив; и вместе с тем красавица-невеста его отличается отсутствием ума, причём он имеет возможность сделать её умной, а она – сделать его красивым. Последнее превращение Перро, однако, сводит на нет рационалистическим толкованием: «Кое-кто говорит, что это вовсе не чары фей так его переделали, но что одна любовь виновата в этом превращении. Говорят, что когда принцесса хорошенько подумала о постоянстве своего возлюбленного, о его скромности и о всех добрых сторонах его души и его ума, она после этого больше уж не видела кривого его тела и безобразного его лица» и т. д.
Частью эти замечания имеют юмористический характер, например: «его громадный красный нос показался ей чем-то воинственным и героическим».
Само изложение здесь чрезвычайно пространно; особенно подробно изложены разговоры Рике с принцессой, и изложены совершенно не так, как в фольклоре: это – искусные и остроумные разговоры светских людей.
В стихотворных сказках, естественно, отступления от фольклорного изложения особенно значительны, тем более, что и написаны эти сказки раньше, а Перро, как показывает история текста «Спящей красавицы», ещё в 1696 году находился под более сильным влиянием прециозного стиля, чем в 1697 и позднее. «Гризельда» является типичной литературной повестью в стихах, с обширными описаниями и характеристиками, с тонкими и сложными переживаниями героев; сам язык здесь несравненно более торжественный и украшенный, чем в прозаических сказках; эта ориентация на украшенность изложения привела к тому, что «Гризельда» по своему объему далеко превышает соответствующую новеллу Боккаччо.
Недаром в своём послесловии Перро приводит замечание якобы одного из слушателей о том, что «Гризельда» – настоящая поэма, хотя и названа автором новеллой.
Приблизительно такой же характер имеет и «Ослиная Кожа», где только основной сюжет – типично сказочный. В предпосланных изложению сказки стихах («А madame la marquise de L…») Перро ясно говорит о развлекательной роли сказки: «Есть люди, важничающий ум которых, под всегда наморщенным лбом, не терпит, не одобряет и це ценит ничего, кроме пышного и высокого; я же осмеливаюсь утверждать, что иногда самый совершенный ум может не краснея любить даже марионеток, и что бывают такие времена и обстоятельства, когда важное и серьёзное не сравняются с приятными пустяками. Зачем же удивляться тому, что самый рассудительный ум перестаёт частенько бодрствовать и с удовольствием дремлет, искусно убаюкиваемый сказками о людоедах и о феях?» Эту развлекательную роль Перро и осуществляет посредством украшенного изложения, с многочисленными описаниями в духе салонной поэзии того времени и с вставленными там и сям юмористическими деталями и замечаниями.
Эти юмористические ноты в полной мере господствуют в третьей стихотворной сказке Перро – «Потешные желания». В посвящении „А mademoiselle de la С…“ Перро сам отчётливо противопоставляет сюжет этой сказки требованиям прециозности, но замечает вместе с тем, что прелесть рассказа заключается не в сюжете, а в манере его изложения. Однако и манера изложения в этой сказке не прециозная, а скорее бурлескная: вводятся грубоватые выражения и детали, причём эти грубоватые детали намеренно сталкиваются с элементами «высокой» поэзии. Так, простой дровосек мечтает о берегах Ахерона и беседует с самим Юпитером. Текст сравнительно краток и по изложению напоминает средневековые фабльо, а также басни Лафонтена. Как и другие сказки, Перро заключает эту шутливую сказку нравоучительным выводом.
VIII
Таков пёстрый характер сказок Перро. Фольклорные сюжеты – и литературное оформление их; установка на развлекательность – и моралистические выводы; юмористическое, иногда грубоватое изложение – и галантная салонная поэзия.
Рядом с Перро, отчасти независимо от него, отчасти под непосредственным его влиянием, выступает целый ряд других авторов сказок. У них, однако, мы обычно уже не видим такой сложной картины и такой живости изложения. Обычно собственная фольклорная основа сказок оказывается, сравнительно с Перро, ослабленной, литературность же изложения выступает на первый план, причём литературность эта связана именно с дворянской линией. «Сказки» превращаются нередко в настоящие повести; с течением времени усиливается тенденция к превращению их в материал специально для детского чтения.
Ещё в 1696 году Леритье де Виллодон выступила со своими сказками, из числа которых одна «Aventures de Finette, l’adroite princesse» (Ловкая принцесса, или Приключения Вострушки) с 1742 года включалась в состав сказок Перро. В посвящении графине де Мюра Леритье говорит: «У меня сегодня настроение буржуа во дворянстве, мне не хочется писать ни прозой, ни стихами, не хочется мне ни высоких слов, ни блеска, ни рифм, – мне хочется говорить наивным языком. Одним словом, меня привлекает простой рассказ, обычная речь, – мне хочется только вывести маленькую мораль. Таким образом, здесь видим и установку на простоту и стремление к нравоучительности. Однако изложение далеко не может считаться «простым» и «наивным», и хотя сказка заключает в себе моральные сентенции, но сам текст её – довольно легкомысленный. И сама Леритье замечает в конце: «Смею вас заверить, что я её прикрасила и рассказала вам немножко длинновато. Но ведь когда рассказывают сказки, это значит, что нам нечего делать и мы хотим поразвлечься, и мне кажется, что в таком случае надо рассказывать подлиннее, чтобы подольше поговорить. А кроме того, я думаю, что различные подробности в наших чудных сказках и есть самое в них приятное. Вы можете поверить мне, дорогая графиня, что очень легко сократить мою сказку. Уверяю вас, что в следующий раз, когда вы захотите, я вам расскажу приключения Вострушки в очень немногих словах. Однако мне её не так рассказывали, когда я была ребенком, и рассказ длился, по меньшей мере, целый час».
Здесь видим, таким образом, установку на развлекательный характер сказки, и действительно, сказка Леритье является, сравнительно со сказками Перро, настоящей обширной новеллой, изложенной в духе лёгкой светской болтовни, с лирическими отступлениями и авторскими ремарками, с обширными описаниями и диалогами. Такой же характер имели и другие новеллы Леритье, часто к тому же не связанные с подлинной сказочной традицией.
В 1698 году выходят сразу несколько сборников:
«Contes nouveaux, ou Les fеes ? la mode» и «Contes des fеes» баронессы д’Онуа, «Nouveaux contes des fеes» графини Мюра, «La tyrannie des fеes dеtruite» графини д’Оней[23 - Луиза де Босиньи, графиня д’Оней (? – 1700) – французская салоньерка и автор сказок. Она вышла замуж за графа д’Онея и упрочила своё положение в Париже и при дворе благодаря салону, который был «открыт для всех изящных особ и писательниц». Её сборник сказок «La Tiranie des fеes dеtruite» (Тирания уничтоженных фей) игриво намекает на ранее существовавший жанр сказок, популярный в её время.], «Les fеes, contes des contes» мадемуазель де Ла Форс[24 - Шарлотта-Роза де Комон де Ла Форс или Мадемуазель де Ла Форс (1654–1724) – французская писательница и поэтесса. Её самым известным произведением была сказка 1698 года «Персинетта».], «Contes moins contes que les autres» аббата де Прешак[25 - Жан де Прешак (1647–1720) – французский писатель.]. Таким образом, сборник Перро послужил как бы сигналом к выступлению целой группы «сказочников». Но у всех этих «сказочников» линия несколько иная, чем у Перро.
У баронессы д’Онуа сказки которой приобрели особенную популярность (в частности, такие, как «Красавица Золотые Кудри», «Лесная лань», «Голубая Птица»), особенно чётко проявляется тяготение к салонному стилю и к превращению довольно примитивных в основе своей сказок в сложные литературные повести; таков же характер рассказов графини Мюра и мадемуазель де Ла Форс. От подлинных сказок у двух последних авторов нередко остаются лишь отдельные мотивы, своеобразно использованные и переплетенные; в значительной степени они опираются на литературные источники.
Графиня д’Оней, со своей стороны, стремится придать своим сказкам своеобразный педагогический характер: фантастику сказок она истолковывает рационалистически, объясняя все «чудеса» могуществом человеческого разума, проникающего в самые глубокие тайны природы. Наконец, аббат де Прешак вносит в своё изложение некоторые ноты сатиры и скептицизма по отношению к самому сказочному материалу. «Сказочное движение» продолжалось и в XVIII веке, и многочисленные сказки были объединены в многотомном издании «Cabinet des fеes» (Сказочный кабинет), выходившем в 1785–1789 годах в Женеве и в Париже (вышел 41 том; издателем был Жозеф-Шарль Мейер; существовало также амстердамское издание). Однако ни из числа современников Перро, ни из числа позднейших подражателей его (назовем, например, госпожу де Бомон[26 - Лепренс де Бомон, Жанна-Мари (урождённая Мари-Барб Лепренс; 1711–1780) – французская писательница и педагог, вероятная прабабушка Проспера Мериме, автор наиболее известного варианта сказки «Красавица и чудовище».], выпустившую в Лондоне в 1757 году детскую книжку «Magasin des enfants» (Детский магазин); сюда включена одна из знаменитейших детских сказок – «Красавица и Чудовище»), никто не мог сравниться с Перро. «Перро… ввел в оборот народную сказку, увлек свежестью её содержания, своим наивным, несколько деланным стилем; но его новшество вызвало эфемерный литературный род, быстро источившийся в вычурности, и не принесло обновления: эти сказки отзывались и детской и салоном; к их фантастическим образам привыкли сызмала, а в романе этот элемент иссяк со времени Амадисов[27 - Имеется в виду «Амадис Гальский» – средневековый рыцарский роман об Амадисе, созданный Гарси Родригесом де Монтальво.], и благодетельные феи и злые волшебники утратили свой поэтический чекан»[28 - А. Н. Веселовский. Сказки Тысячи одной ночи в переводе Галлана, – Тысяча одна ночь. Арабские сказки. Новый полный перевод Ю. В. Доппельмайер, М., 1890, т. II, стр. V.].
Перро принадлежала заслуга новаторства, заслуга введения нового материала в литературу, с подчёркнутым противопоставлением этого нового материала старому; при этом Перро придавал своеобразный характер и самому изложению, сближая фантастическую сказку с реалистической повестью. Последователи его пошли по пути приспособления сказок к требованиям салонного искусства или к требованиям детской педагогики (той, конечно, какая существовала в то время). На первом пути сказки не могли выдержать конкуренции с подлинными литературными произведениями и легко принимали шаблонный, стандартный характер. «Отсюда, в частности, появление сказок пародийного типа, каковы, например, сказки графа Гамильтона[29 - Антуан Гамильтон, граф (правильнее д’Амильтон; фр. Antoine, comte d’Hamilton, 1646–1720) – англо-французский писатель]; его «Contes de fеerie» (Сказочные феерии), вышедшие в сборнике «Cabinet des fеes» (том 20-й), в сущности являются осмеянием приёмов рассказывания сказок, да осмеянием и самой фантастики (например, герой попадает на «Остров кухонных горшков и вертелов»). Это значит, что как серьезный литературный жанр сказка не привилась. Второй путь также уводил сказку от «настоящей» литературы и передавал её в детскую аудиторию.
В дальнейшем сказки могли получить новую жизнь либо в непосредственном своём виде, как подлинный фольклорный материал, либо в значительно более свободном использовании на новых литературных основах, как это мы видим у романтиков.
IX
За пределами Франции сказки Перро были известны и получили довольно широкое распространение в качестве детских книг, но особого литературного значения не имели. Итальянская литература имела свои собственные сказочные и литературные традиции, испанская в значительной степени питалась теми же итальянскими источниками, английская развивалась самостоятельно. Несколько сильнее, по-видимому, было воздействие сказок Перро (и его продолжателей) на немецкую литературу XVIII века; в частности, с 1761 года на немецкий язык переводилось собрание «Cabinet des fеes». В 1764, 1770, 1780 годах. изданы в немецком переводе сказки Перро. Под влиянием Перро и вообще французской сказочной литературы выпустил свои сказки Музеус[30 - Музеус, Иоганн Карл Август (1735–1787) – немецкий писатель, литературный критик, филолог и педагог. Автор сборника литературных сказок «Народные сказки немцев» (1735–1787).]; сказки эти, в сущности, являются обширными новеллами.
В XVIII веке сказки Перро и его современников и продолжателей проникли и в Россию.
В течение XVIII века на русском языке сказки Перро издавались три раза. В 1768 году в Москве в переводе Льва Воинова – без указания имени переводчика, а также и имени автора – вышла книга «Сказки о волшебницах, с нравоучениями». Сказки названы здесь следующим образом: «Сказка о девочке с красненькой шапочкой»; «Сказка о ворожённых девицах», «Сказка о некотором человеке с синей бородой», «Сказка о спящей в лесу красавице», «Сказка о батюшке котике в шпорах и сапогах», „Сказка о Корчаге, в которой золу содержат», «Рикет в косе», «Сказка о мальчике-с-пальчик», «Сказка от искусной принцессы» (!), письмо к графине Мурат»[31 - В. В. Синовский. Из истории русского романа и повести. (Материалы по библиографии, истории и теории русского романа.) Ч. I, XVIII век, Спб., 1903, стр. 17, № 209.]. Второе издание этой книги вышло в 1781 году. В 1795 году вышел другой перевод: «Волшебные повести с нравоучениями для детей; соч. г. Перольта; на русском и французском языках, с карт.». Сказки здесь названы так: «Маленькая Красная Шапочка», «Обворожённые девицы», «Синяя Борода», «Красавица, спящая в лесу», «Кот, обутый в сапоги», «Сандрильона», «Рикет-с-хохлом», «Мальчик-с-пальчик», «Разумная принцесса». Как видим, сюда вошла и сказка Леритье «Ловкая принцесса, или Приключения Вострушки». Издание это было повторено в 1805 году[32 - Там же, стр. 129, № 1666.].
Неоднократно издавались сказки Перро и впоследствии. Так, например, в 1825 году появилось следующее издание: «Волшебные сказки, или приятное занятие от нечего делать. Соч. Перольта. Из которых взяты оперы и балеты, представляемые на императорских театрах. Перевёл с французского императорского Московского театра актер Баранов», – Москва, в типографии Августа Семёна, 1825. Сказки в данной книге названы так: «Рауль Синяя Борода, или таинственный кабинет», «Красная Шапочка», «Суженого конем не объедешь, или Обворожённые сёстры», «Спящая красавица, или Очарованный лес», «Кот в сапогах», «Сандрильона, или Замарашка», «Хохлатый принц, или Размен ума и красоты», «Мал золотник, да дорог», «Остроумная принцесса», «Ослиная Кожа». Сказки даны отдельными выпусками, но с общей нумерацией страниц (всего 325 страниц, in 16); к каждой сказке даётся иллюстрация.
Выходили и позднейшие издания сказок Перро; к переводу Щербаня в 1866 году предисловие написал И. С. Тургенев.
Переводились также начиная с XVIII века и некоторые сказки других французских авторов (д’Онуа, де Бомон и др.). И несомненно под влиянием именно французской сказочной литературы появляются довольно многочисленные аналогичные произведения в литературе русской. Таковы, например, „Одушевлённая статуя, или Приключения маркиза Альфонса и Луизы. Соч. П. А.», – М, 1786; «Добрая волшебница, или Образ доброжелательства ближнему. Сказка. Соч. А. Л.», – М., 1788; сборник Евграфа Хомякова «Забавный рассказчик, повествующий разные истории, сказки и весёлые повести», – М., 1791, и др.
И в этих произведениях, как во французских сказках, мы нередко видим соединение своеобразной галантности, проявляющейся в напыщенном языке, в сентиментальных психологических сценах, с некоторой демократизацией, пробивающейся в реалистических сценах и картинах. Но ни одного крупного имени наша сказочная литература в XVIII веке не выдвинула.
Только в XIX веке Жуковский и Пушкин дают подлинно художественные обработки сказок, причём Жуковский значительно более связан своими иностранными оригиналами. Отметим, в частности, что Жуковскому принадлежит стихотворная обработка «Кота в сапогах» Перро.
Пушкин обращается со сказочным материалом несравненно свободнее, используя и литературный материал и свои собственные записи от Арины Родионовны и создавая, в сущности, новый жанр – настоящей литературной сказки, опирающейся на фольклорные источники.
Н. Андреев
Биография
Один из величайших французских сказочников всех времён, Шарль Перро, родился в 12 января 1628 года в Париже в многодетной семье судьи Парижского парламента Пьера Перро. Его матерью была богатая дворянка Пакетт Ле Клерк. Перро был младшим из шести детей (вместе с ним родился и брат-близнец Франсуа, умерший через шесть месяцев). Получал образование в университетском колледже Бовэ, который, однако, бросил, не доучившись. Купил лицензию адвоката, но вскоре оставил эту должность и устроился клерком к своему брату Клоду Перро, в будущем известному архитектору, одному из авторов восточного фасада Лувра.
Пользовался доверием Жана Кольбера, который в 1660-х годах во многом определял политику двора Людовика XIV в области искусств. По его протекции Перро в 1663 году был назначен секретарём вновь образованной Академии надписей и изящной словесности, а также получил должность контролёра сюринтендантства королевских строений. Однако в 1683 году, после смерти своего покровителя, Перро впал в немилость и потерял выплачивавшуюся ему как литератору пенсию, а в 1695 году лишился и места секретаря.
Перро был довольно плодовитым литератором, но его художественные произведения, за исключением сказок, вскоре были забыты. В историю литературы он вошёл как главный идеолог движения «новых» в споре о древних и новых. Основные программные тексты Перро – поэма «Век Людовика Великого» (1687) и диалоги «Параллели между древними и новыми в вопросах искусства и наук», т. 1–4, 1688–1697 Перро считал, что искусство века Людовиков намного превзошло античное и должно развиваться и далее; представлению о неизменном идеале он противопоставил идею поступательного прогресса искусства, идущего рука об руку с прогрессом наук и ремёсел. Он отдавал предпочтение прозе перед поэзией и считал, что преемником античного эпоса является роман.
В 1697 году опубликовал сборник «Сказки матушки Гусыни, или Истории и сказки былых времён с поучениями». Эта книга широко прославила Перро за пределами литературного круга. Фактически Перро ввёл народную сказку в систему жанров «высокой» литературы.
Шарль Перро скончался 16 мая 1703 года в возрасте 75 лет в Париже. Похоронен на подземном кладбище «Катакомбы Парижа».
Сказки матушки гусыни
Предисловие автора
Благосклонный приём, оказанный публикой этим сказкам, появлявшимся в отдельности, подает известную надежду на то, что она хорошо примет их и теперь, когда они появляются объединенные в этом сборнике. Правда, некоторые лица, претендующие на серьезность и достаточно проницательные, чтобы увидать, что эти сказки написаны для развлечения, а содержание их не слишком глубоко, отнеслись к ним с пренебрежением; однако, к нашей радости, люди, обладающие хорошим вкусом, судили иначе.
Они с удовлетворением отметили, что эти безделушки, в сущности, не совсем безделушки; что они заключают в себе полезную мораль и что занимательная фабула, какой они наделены, была избрана лишь с целью довести их до сознания в наиболее приятной форме, одновременно интересной и поучительной. Казалось бы, всего этого достаточно, чтобы не бояться упреков в том, что я забавляюсь пустыми выдумками. Но так как мне придётся иметь дело со множеством людей, которых нельзя убедить разумными доводами и на которых можно воздействовать лишь авторитетами или примерами древних, – я не замедлю удовлетворить их и в этом отношении.
Милетские сказки, столь знаменитые у греков и услаждавшие Афины и Рим, носили такой же характер, как и сказки, собранные в этом томике. История Матроны Эфесской – того же типа, что и история Гризельды; и та и другая являются новеллами, то есть рассказами о событиях, которые могли бы иметь место в действительности и в которых нет ничего неправдоподобного. Рассказ о Психее, написанный Лукианом и Апулеем, является чистой фантазией, волшебной сказкой вроде «Ослиной Кожи». Недаром Апулей заставляет старуху рассказывать её молодой девушке, похищенной разбойниками, подобно тому, как и в наши дни гувернантки и бабушки постоянно рассказывают детям «Ослиную Кожу». Сказка о земледельце, который получил от Юпитера дар вызывать по своему произволу дождь и хорошую погоду и так плохо им воспользовался, что собрал лишь солому и ни одного зерна, ибо ни разу не попросил ни ветра, ни мороза, ни снега, ни другой непогоды, необходимой для того, чтобы злаки принесли плоды, – эта сказка, говорю я, близка по сюжету к сказке «Потешные желания»; разница лишь в том, что первая носит серьёзную, а вторая комическую окраску; однако обе они хотят сказать, что люди сами не знают, что им нужно, и что, если бы все совершалось по их произволу, они были бы куда несчастнее, чем теперь, когда ими руководит провидение.
Мне кажется, что, имея перед глазами столь прекрасные образцы произведений мудрой и просвещенной античности, никто не вправе делать мне какие-либо упреки. Я утверждаю, что мои сказки даже более достойны того, чтобы их рассказывали, чем большинство античных, в частности история «Матроны Эфесской» и легенда о Психее, – если взглянуть на них с точки зрения морали, которая является основным моментом во всякого рода сказке и ради которой они и создаются. Вся мораль, которую можно извлечь из «Матроны Эфесской», сводится к тому, что самые недоброжелательные женщины кажутся нам зачастую особенно добродетельными, и что почти нет таких, которые были бы на самом деле безгрешными.
Всякий видит, что такая мораль очень плоха и может лишь испортить женщин дурным примером, внушив им, что, изменяя своему долгу, они лишь идут по проторенной дороге. Не такова мораль «Гризельды», которая имеет целью побудить женщин терпеливо сносить всякие выходки мужей и показать, что нет такого грубого или сумасбродного мужа, с которым верная жена не смогла бы сладить благодаря своему терпению.
Что касается морали, скрытой в легенде о Психее, которая сама по себе весьма занимательна и увлекательна, – я сравнил бы её с моралью «Ослиной Кожи», если бы она была мне вполне ясна; но до сих пор мне не удалось её разгадать. Я отлично знаю, что Психея символизирует душу, но мне неясно, что следует разуметь под Амуром, влюбленным в Психею, то есть в душу; ещё того непонятнее, когда автор прибавляет, что Психея могла быть счастливой лишь до тех пор, пока не знала того, кем была любима, то есть Амура, и должна была стать несчастной с того момента, как его узнала. Это является для меня неразрешимой загадкой. Единственно, что можно сказать, – это, что сказание о Психее, как и большинство античных сказаний, было создано лишь для развлечения и не имело целью внушить высокую мораль, о которой отнюдь не заботились.
Не таковы были сказки, которые наши предки сочиняли для своих детей. Правда, они не наделили их таким изяществом и прелестью, какими греки и римляне украшали свои сказания, но они всегда заботились о том, чтобы сказки содержали хорошую мораль и были поучительны. В них постоянно торжествует добродетель и порок наказан. Все они имеют целью показать, каковы преимущества честности, терпения, предусмотрительности, усердия и послушания и какие беды постигают тех, которые уклоняются от этих добродетелей.
То перед нами фея, которая наделяет вежливо ответившую ей девушку свойством при всяком слове ронять из уст брильянт или жемчужину, а другую девушку, ответившую грубо, – свойством при каждом слове изрыгать лягушку или жабу. Или дети, которые, за то, что хорошо исполняли волю отца и матери, становятся знатными сеньорами, в то время как других, порочных и непослушных, постигают ужасные несчастия.
Как бы ни были причудливы и фантастичны различные эпизоды этих сказок, – несомненно, все они возбуждают в детях желание походить на тех, которые достигают счастья, и вместе с тем боязнь навлечь на себя несчастья, какие постигают злых за их пороки. Разве не похвально поступали отцы и матери, когда они своих детей, ещё неспособных постигать чистые истины, лишенные прикрас, – заставляли полюбить эти истины и, если можно так выразиться, проглотить их, придав им форму занимательных рассказов, рассчитанных на слабости, свойственные их возрасту?
Трудно себе представить, с какой жадностью эти невинные души, ещё не утратившие природной чистоты, воспринимают скрытые в сказках поучения. Они грустны и подавлены, когда герой или героиня сказки – в беде, и вскрикивают от радости, когда приходит к ним счастье; подобным же образом, они скрепя сердце переносят благополучие злого или злой и приходят в восторг, видя, что те наконец получают заслуженную кару. Всё это – семена, которые западают в душу и сперва вызывают в ней лишь радость или печаль, но из которых не замедлят вырасти добрые наклонности.
Я мог бы сделать мои сказки более занимательными, введя в них некоторые вольности, которыми авторы привыкли их оживлять; однако желание нравиться никогда не могло заставить меня нарушить усвоенное мной правило – не писать ничего такого, что могло бы оскорбить стыдливость и нарушить благопристойность. Вот мадригал, сочинённый одной очень умной молодой девушкой и написанный ею на заглавном листке «Ослиной Кожи», которую я ей послал:
Здесь об Ослиной Коже дан рассказ простой
С такой наивной чистотой,
Что он во мне восторг невинный
Зажег, как в дни, когда, бывало, у камина
