Величайшее благо
Оливия Мэннинг
Балканская трилогия #1
Осенью 1939 года, через несколько недель после вторжения Германии в Польшу, английские молодожены Гай и Гарриет Прингл приезжают в Бухарест, известный тогда как «восточный Париж». Жители этого многоликого города, погруженного в неопределенность войны и политической нестабильности, цепляются за яркую повседневную жизнь, пока Румынию и остальную Европу охватывает хаос. Тем временем Гарриет начинает по-настоящему узнавать своего мужа, университетского профессора-экстраверта, сразу включившегося в оживленное общение с множеством людей, и пытается найти свое место в своеобразной компании чопорных дипломатов, богатых дам, соблазнительных плутов и карьеристов.
Основанная на личном опыте автора, эта книга стала началом знаменитой «Балканской трилогии», благодаря которой Оливия Мэннинг вошла в историю литературы XX века. Достоверное воссоздание исторических обстоятельств, широкая палитра характеров, тонкий юмор – всё это делает «Величайшее благо» одним из лучших европейских романов о Второй мировой войне.
Оливия Мэннинг
Величайшее благо
Посвящается Джонни и Джерри Слэттери
THE GREAT FORTUNE © Olivia Manning, 1960
© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2023
Часть первая
Ликвидация
1
Неподалеку от Венеции Гай заговорил с грузным пожилым беженцем из Германии, который направлялся в Триест. Гай спрашивал, беженец с готовностью отвечал. Когда поезд остановился, никто из них, кажется, не заметил этого. Недавно начавшаяся война принесла с собой такой хаос, что поезд то и дело останавливался. Гарриет выглянула в окно и увидела чернеющие на фоне сумеречного неба столбы, на которых лежал верхний рельс. Между столбами копошилась какая-то парочка, и в пятно света, падающего из окна вагона, попадала то чья-то нога, то локоть. За столбами мерцала вода, в которой отражались фосфоресцирующие шары, освещавшие рельс.
Когда поезд неожиданно двинулся прочь, в темноту, оставляя позади влюбленную парочку и мерцающую воду, Гарриет подумала: «Теперь может случиться всё что угодно».
Гай и беженец по-прежнему были полностью поглощены разговором. Чувствуя симпатию со стороны Гая, беженец придвинулся к нему, так что теперь сидел на самом краешке кресла. Он размахивал руками, а Гай слушал его с тревожным вниманием и почти восторженно кивал, словно показывая, что именно это ожидал услышать.
– Что он говорит? – спросила Гарриет, которая не знала немецкого.
Гай махнул ей, чтобы не перебивала. Он всецело сосредоточился на собеседнике, а тот несколько раз оглядывался на других пассажиров с воинственным видом, словно говоря: «Да, я свободный человек и имею право слова!»
Поезд вновь остановился: пришел контролер. Беженец встал и принялся рыться во внутреннем кармане висевшей рядом шинели. Вдруг он замер, затем полез во внешний карман. Ничего там не обнаружив, он проверил следующий карман, а за ним и все остальные. Затем, тяжело дыша, он принялся выворачивать карманы пиджака и брюк, а потом снова схватился за шинель.
Гай и Гарриет Прингл встревоженно наблюдали за соседом. Он побелел, щеки запали, как у старика. От всех этих усилий он взмок, руки его тряслись. Когда он вновь принялся рыться в карманах пиджака, голова его подергивалась, а глаза бегали.
– Что случилось? – спросил Гай. – Что вы потеряли?
– Всё. Всё.
– Билет?
– Да, – выдохнул беженец. – Бумажник, паспорт, деньги, удостоверение… Виза, виза!
Голос его дрогнул. Прекратив поиски, он попытался успокоиться. Он сжал кулаки и воздел их к небу, словно не веря в случившееся.
– Может, за подкладкой? – спросила Гарриет. – Документы могли завалиться за подкладку.
Гай кое-как перевел ее слова. Сосед чуть не разрыдался – так потрясла его эта мысль. Он судорожно начал ощупывать подкладку шинели – но впустую.
Остальные пассажиры, наблюдая за ним с равнодушным интересом, показывали свои билеты контролеру. Когда проверка подошла к концу, контролер подошел к беженцу с таким видом, словно не замечал, что с ним творилось.
Гай объяснил, что его попутчик потерял билет. Кое-кто из соседей забормотал что-то утвердительное. Контролер молча перевел взгляд на служащих, которые стояли в коридоре, и один из них двинулся за подкреплением, тогда как второй остался караулить у двери.
– У него ни гроша при себе, – сказал Гай жене. – Что бы ему дать?
Они направлялись в Бухарест. Им не разрешили взять с собой в Румынию деньги, и у них при себе почти ничего не было. Гарриет вытащила банкноту в тысячу франков. У Гая обнаружилось три английских фунта. Беженец даже не посмотрел на предлагаемые деньги. Он снова принялся рыться в карманах, словно надеясь, что бумажник вдруг вернулся туда, и не обращая внимания на людей, собравшихся у двери. Когда его тронули за рукав, он нетерпеливо обернулся. Его пригласили пройти.
Он подхватил шинель и сумку. Лицо его уже вернуло свои обычные краски, но было начисто лишено выражения. Когда Гай протянул ему деньги, беженец молча их взял.
– Что теперь с ним будет? – спросил Гай, когда их соседа увели. Он выглядел беспомощным и печальным и хмурился, словно послушный ребенок, у которого отобрали любимую игрушку.
Гарриет покачала головой. На этот вопрос не мог ответить никто. Впрочем, никто и не пытался.
Предыдущий день они провели на привычной земле – пусть даже Восточный экспресс и не соблюдал расписание. Гарриет наблюдала, как мимо окон плывут виноградники, залитые августовским солнцем. В жарком воздухе разворачивалась скомканная жирная бумага из-под бутербродов, под сиденьями катались пустые бутылки из-под минеральной воды. Поезд остановился, но начальника станции было не видать. Под окнами не толпились носильщики. Репродукторы на пустынной платформе перечисляли номера солдат запаса, которых призывали в их полки. Монотонность этих объявлений как бы приравнивала их к тишине: сквозь них слышалось жужжание пчел, чириканье птиц. Где-то вдалеке пропел гвардейский рожок: так бывает, когда в сон вторгаются звуки окружающего мира. Поезд собрался с силами и протащился еще несколько миль, после чего снова замер под звуки всё того же голоса, выкликавшего один номер за другим.
Во Франции они были среди своих. Теперь же путь лежал через Италию, которая казалась пределом известного мира. На следующее утро они проснулись на словенской равнине. Весь день мимо них проплывали однообразные сцены пахоты, бурые посевы и поля со стогами под тяжелым небом. Каждые полмили или около того попадалась крестьянская хижина величиной с сарай, рядом – овощные грядки и крупные плосколицые подсолнухи. Крестьяне толпились на станциях, словно слепые. Гарриет попыталась улыбнуться одному из них, но ответной реакции не получила. Непогода и горе высекли на худом лице маску застывшего отчаяния.
Гай путешествовал этим маршрутом уже во второй раз и теперь полностью погрузился в книги. Близорукость не позволяла ему любоваться пейзажами, и к тому же ему надо было готовиться к лекциям. Он уже второй год преподавал на английской кафедре Бухарестского университета. С Гарриет они познакомились и поженились во время летних каникул.
Поскольку денег у них оставалось только на один прием пищи, Гарриет решила, что это должен быть ужин. Весь день, не прерываемый ни завтраком, ни обедом, ни чаем, голод мрачно стелился по словенским равнинам. Наступили сумерки, потом стемнело, и тут наконец пришел официант, позвякивающий колокольчиком. Принглы первыми пришли в вагон-ресторан. Обстановка там была обычная, еда оказалась вкусной, но ближе к концу трапезы старший официант вдруг запаниковал. На столах стояли корзины с фруктами. Он растолкал их, чтобы разложить счета, и потребовал немедленно заплатить. В довольно высокую стоимость ужина входил кофе. Когда кто-то потребовал кофе, официант отмахнулся: «Позже!» – и продолжил торопливо давать сдачу. Один из пассажиров сказал, что не заплатит, пока ему не принесут кофе. Официант ответил, что кофе не будет, пока все не расплатятся. Он приглядывал за теми, кто не успел заплатить, словно опасаясь, что они сбегут.
В конце концов все заплатили. Поезд остановился. Они прибыли к границе. Принесли слишком горячий кофе, и тут же в ресторан вошел чиновник и приказал всем покинуть вагон, так как его сейчас отцепят. Кто-то из пассажиров отхлебнул раскаленный кофе, вскрикнул и выронил чашку. Кто-то требовал объяснить, почему вагон отцепляют. Официант объяснил, что этот вагон принадлежит Югославской железной дороге, а в это неспокойное время ни одна здравомыслящая страна не позволит своему транспорту пересекать границу. Пассажиров вытолкали прочь, все кричали что-то на полудюжине языков одновременно. Война была позабыта.
Пограничники лениво прошагали по коридорам. Когда эта процедура была окончена, поезд встал на крохотной станции. Через окна потек холодный осенний воздух, пахнущий соломой.
В купе уже расстелили постели, и Гай что-то писал в блокноте. Стоя в коридоре, Гарриет пыталась разглядеть в окно приграничную деревню. Сложно было даже понять, есть ли там деревня. Тьма казалась пустой, словно космос, но в центре ее, подобно Солнцу, сияла ярмарочная площадь. С нее не доносилось ни звука. Колесо обозрения медленно вращалось, подымая в небо пустые кабинки в форме лодок.
Прямо перед окном простиралась платформа, освещенная тремя слабыми лампочками, свисавшими с провода. Под дальней были люди: необычайно худой высокий мужчина, с плеча которого, словно с дверной ручки, свисало длинное пальто, а вокруг него суетились пятеро низкорослых человечков в униформе. Они уговаривали его пройти. Худой человек был встревожен и напоминал пугливое голенастое животное, окруженное сворой терьеров. Каждые несколько ярдов он останавливался и начинал протестовать, а те кружили вокруг и жестикулировали, понукая его продолжать движение. Так эта процессия добралась до вагона, из которого за ними наблюдала Гарриет. В одной руке у высокого мужчины был крокодиловый несессер, в другой – британский паспорт. Один из пятерых, носильщик, тащил два больших чемодана.
– Якимов, – повторял высокий. – Князь Якимов. Господин! – вдруг возопил он. – Господин!
– Да, да, – затараторили остальные. – Добо, господин.
Его длинное, странное лицо выражало печаль и смирение. Он позволил увлечь себя к началу состава, где его торопливо запихнули в вагон, как будто поезд должен был вот-вот тронуться.
Мужчины в униформе разбежались. Платформа опустела. Поезд стоял еще около получаса, потом медленно запыхтел через границу.
Когда в поезд зашли румынские чиновники, атмосфера изменилась. Теперь преимущество было на стороне румынских пассажиров, которые составляли большинство. Крепкие, низкорослые румынки, ранее державшиеся незаметно, теперь уверенно расхаживали по спальному вагону и болтали по-французски. Все они ликовали оттого, что в целости и сохранности пересекли границу своей страны. Говоря с пограничниками, они восторженно ахали, а те снисходительно улыбались. Когда Гай вышел из купе с паспортами, одна из женщин узнала в нем профессора, который учил ее сына английскому. Он ответил ей по-румынски, и женщины сгрудились вокруг него, восхищаясь беглостью его румынского и верным произношением.
– Да вы просто идеал! – сказала одна из них.
Гай, раскрасневшись от всеобщего внимания, ответил ей по-румынски, и женщины разразились бурным ликованием.
Гарриет не понимала ни слова из того, что говорили эти женщины; она улыбалась всеобщему веселью, притворяясь, что принимает в нем участие. Она заметила, что Гай словно опьянел и протянул руки к этим незнакомым женщинам, будто желая обнять их всех.
Со свадьбы Принглов не прошло и недели. Хотя Гарриет готова была заявить, что знает о муже всё, что нужно, теперь ей вдруг пришло в голову, что на самом деле, возможно, она не знает о нем ничего.
Когда поезд тронулся, женщины разошлись, а Гай вернулся в купе. Гарриет еще постояла у окна, наблюдая, как на фоне темного, беззвездного неба вздымаются эбеновые горы. К рельсам подступал сосновый лес, и падающий из окон свет выхватывал из темноты деревья. В самом сердце лесного мрака двигались какие-то мелкие огоньки. Вдруг к рельсам подбежала серая собака и тут же скрылась в чаще. Это глаза животных сверкают в темноте, поняла Гарриет. Она закрыла окно.
Когда она вошла в купе, Гай поднял взгляд и спросил:
– Всё в порядке? – Он взял ее заледеневшие руки в свои и потер, чтобы согреть. – Обезьянкины лапки.
– Я люблю тебя, – сказала она, ощущая, как ей передается его тепло. Раньше она такого не говорила.
Казалось бы, такое признание должно было быть встречено восторгом, но Гай воспринял его спокойно.
– Я знаю, – сказал он и, сжав ей пальцы напоследок, вернулся к книге.
2
Прибыв на главный вокзал, Якимов оттащил свою поклажу в камеру хранения. В каждой руке у него было по чемодану, под мышкой зажат крокодиловый несессер. С левого плеча свисало подбитое соболем пальто. Носильщики – на каждого пассажира приходилось по доброй дюжине – провожали его ошеломленными взглядами. Его бы наверняка ограбили, если бы его рассеянный, спокойный взгляд, витавший над толпой, не создавал впечатления полной недостижимости.
Несессер чуть не выскользнул, и один из носильщиков дернулся в его сторону. Якимов ловко обогнул его и продолжил свой путь: плечи сгорблены, пальто метет грязную платформу, клетчатый костюм и желтый кардиган обвисли и болтаются, словно на вешалке. В поезде он сменил рубашку на чистую, но прочая одежда уже пообносилась. Галстук, который много лет назад выбрала Долли за «ангельский голубой» цвет, был так заляпан едой, что вовсе утратил какой-либо цвет. Всем своим отстраненным, дружелюбным видом – жидкие светлые волосы, изящный узкий нос с неожиданно широкими ноздрями, узкие клоунские губы – Якимов напоминал жирафа. На голову он водрузил потертую клетчатую кепку. Дополнительной печали его облику придавал тот факт, что он не ел уже сорок восемь часов.
Он сдал чемоданы в камеру хранения, а крокодиловый несессер, в котором хранились грязная сорочка, британский паспорт и квитанция на его автомобиль марки «Испано-Сюиза»[1 - «Испано-Сюиза» (La Hispano-Suiza) – испанская автомобильная компания первой половины ХХ века, производившая роскошные автомобили. – Здесь и далее – примечания переводчика.], оставил при себе. Когда югославские чиновники на границе изъяли автомобиль за долги, у него хватило денег только на билет третьим классом до Бухареста. После приобретения билета у него осталось всего несколько монет.
Выйдя из здания вокзала, он угодил прямиком в хаос уличного базара, где с наступлением сумерек зажгли факелы. От носильщиков удалось избавиться, но теперь перед ним столпились попрошайки. Почувствовав в воздухе первые признаки осенней свежести, он решил всё же надеть пальто и сумел кое-как натянуть его, держа при этом несессер вне досягаемости чумазых детей.
Он огляделся. Став изгнанником (по собственному выражению) в нескольких столицах, теперь он достиг края Европы, где уже пахло Востоком. Прибывая в очередную столицу, он обычно направлялся в британское посольство, где непременно встречал какого-нибудь знакомого из прошлого. Здесь же, по слухам, культурным атташе служил его приятель и даже должник: он был на одной из роскошных вечеринок, которые они с Долли закатывали в былые времена. Если приехать в миссию на такси, Добсон, возможно, даже заплатит за него. Но если Добсона там уже нет, а желающих заплатить не обнаружится, придется иметь дело с таксистом. Он впервые в жизни решил не рисковать. Стоя посреди попрошаек в своем дорогом пальто, которое болталось на нем, словно палатка, он тихо вздохнул и подумал: «Бедный Яки уже не мальчик».
Один из таксистов распахнул перед ним дверь автомобиля. Якимов потряс головой и спросил, как добраться до британского посольства, – по-итальянски, поскольку ему сказали, что этот язык ничем не отличается от румынского. Водитель жестом пригласил его садиться. Якимов вновь отказался. Таксист гневно ощерился и принялся ковырять в зубах.
– La legazione britannica, per piacere[2 - К британской миссии, пожалуйста (итал.).].
Чтобы избавиться от него, водитель махнул куда-то себе за плечо:
– Grazie tanto[3 - Большое спасибо (итал.).], дорогой.
Закутавшись поплотнее в пальто, Якимов зашагал по улице, которая выглядела словно туннель, ведущий в пучины отчаяния.
Солнечный свет угасал. Якимов уже начал сомневаться в правильности маршрута, но статуя на очередном перекрестке вроде бы подтвердила, что он шагает в нужном направлении: памятник в роскошных боярских одеждах и тюрбане размером с тыкву указывал направо.
Город вокруг снова ожил. На тротуарах толпились низкорослые люди с портфелями, все на одно лицо. Якимов распознал в них мелких чиновников и бедных клерков – первое поколение, пытающееся вырваться из крестьянства, – которые после двенадцатичасового рабочего дня стремились домой, к ужину. Он позавидовал им. Рядом остановился трамвай, и толпа принялась безжалостно пихать его то в одну, то в другую сторону, но он продолжал путь, безразлично возвышаясь над прохожими.
В одной из витрин были выставлены банки с джемоподобной жидкостью, в которой плавали прозрачные персики и абрикосы. Свет пронизывал их насквозь. Глядя на засахаренные фрукты, золотисто сияющие в ледяных синих сумерках, он прослезился. Женщина с корзинкой для покупок грубо толкнула его.
Он перешел перекресток. Вокруг бряцали и звенели набитые пассажирами трамваи. Оказавшись на другой стороне, он зашагал по уходящей вниз улочке, где толпа поредела и изменилась. Теперь мимо проходили крестьяне в фризовых[4 - Фриз – грубая шерстяная ткань.] одеждах, изможденные апатичные мужчины в каракулевых шапках и ортодоксальные евреи с пейсами, обрамлявшими зеленоватые лица, давно не видевшие свежего воздуха.
Ветер принес с собой прогорклый запах, который осел в горле, словно первый предвестник морской болезни. Якимов забеспокоился. Обстановка вокруг никак не предполагала скорейшего появления британской миссии.
Улица разветвилась, и Якимов выбрал самый широкий из отростков. В витринах тут были выставлены всякие мелочи для шитья: конский волос, брезент, галуны, готовые карманы, зажимы, пряжки, наборы пуговиц, катушки ниток, рулоны подкладочной ткани. Кому это может быть нужно? В поисках еды он свернул в проход, где зловонную атмосферу квартала вытеснил влажный запах распаренной ткани. В освещенных газом комнатушках перед запотевшими окнами, словно рыбы в аквариумах, мужчины стучали утюгами, которые с шипением изрыгали пар. Проход уткнулся в тесную площадь, на которой сидело столько корзинщиков, что казалось, будто увивающий балконы плющ растет прямо из корзинных джунглей внизу. При виде Якимова мужчина, который до этого стоял под единственным фонарем и курил сигарету, выпрямился, отбросил окурок и заговорил, указывая на окружавшие их колыбельки, корзины и клетки.
Якимов спросил, как пройти к британской миссии. Вместо ответа мужчина вытащил из кучи дюжину корзин, связанных веревкой, и принялся их отвязывать. Якимов ускользнул в соседний переулок и вышел к набережной. Это казалось более перспективным, ведь река обычно проходит через центр города. Однако, подойдя поближе к ржавому поручню, окаймлявшему берег, он увидел мутный ручеек, текущий между двумя крутыми глиняными откосами. На обоих берегах стояли некогда роскошные, но теперь обветшалые дома, там и тут на окнах виднелись оттоманские решетки – следы былой империи. На штукатурке кое-где сохранились следы краски, и под светом фонарей были видны бледно-серые или кроваво-красные пятна.
В домах на том берегу, где стоял Якимов, первые этажи переделали под магазины и кафе. В окнах висели надписи «Restaurantul» и «Cafea». В одном из дверных проемов бисерная занавеска была предупредительно отодвинута, и Якимову пришлось вытерпеть зрелище человека, поедающего луковый суп. С ложки свисали нити растаявшего сыра, на поверхности бульона плавали сырная стружка и наломанные гренки.
Он двинулся дальше. За окнами виднелись засиженные мухами зеркала, грубые стулья, столы с грязными бумажными скатертями. В воздухе стоял жирный кухонный запах. Он снова понял, что изменился: раньше ему не раз доводилось наесться досыта, а потом отболтаться, чтобы не платить. В другой части города он, может, и попробовал бы провернуть подобное, но здесь ему было страшно.
Он шел от двери к двери, пока вдруг не ощутил густой запах жареного мяса. Рот наполнился слюной. Его потянуло к источнику запаха – мангалу, на котором крестьянин жарил кусочки мяса. Покупатели-крестьяне столпились на почтительном расстоянии, уставившись на еду и иногда переглядываясь в напряженном, мрачном ожидании. Повар явно осознавал собственную важность и выдавал мясо с таким видом, словно вручал орден. Тот, чья очередь подошла, с недоверчивым видом брал свою порцию, расплачивался и скрывался в тени, чтобы съесть ее в одиночестве.
Увидев, как эта сцена повторилась несколько раз, Якимов достал из кармана монеты и разложил их на ладони: несколько лир, филлер и пара[5 - Лира, филлер, пара – названия турецких и венгерских денег.]. Повар осмотрел их и выбрал самую крупную венгерскую монету, после чего передал Якимову кусок мяса. Подобно остальным, Якимов отошел в сторону. Вкус сбил его с толку, и он проглотил еду слишком быстро. На один дивный миг мясо было здесь – и вот его не стало. Остался лишь вкус, задержавшийся на давно не чищенных зубах. Этот прекрасный вкус придал ему сил снова спросить дорогу.
Якимов вернулся к мангалу и обратился к крестьянину, который выглядел чуть живее остальных. Тот не ответил и даже не поднял взгляда, а вместо этого стал оглядываться по сторонам, словно пытаясь понять, откуда исходит шум. Мелкий смуглый цыган презрительно оттолкнул крестьянина и обратился к Якимову по-английски:
