– Ну-ка?
Видя, что супруга увлеклась его рассказом и позабыла об огорчениях, Гуров почувствовал вдохновение.
– Рассказываешь все, что добросовестно выучил! О чем прочел от и до, курсовики самолично настрочил, о том, в чем считаешь себя сведущим. А этот… пардон. Ну или ногти чистит, или зевает, а на закуску обязательно выдает со скучающим видом: «Ну это все понятно…»
– Подлец, – искренне посочувствовала жена. – А дальше?
– Дальше в зависимости от настроения. Говорит банальное: «…и что из того?», или умное: «…а вот чем отличается система от совокупности?».
Мария, поразмышляв, спросила, к чему пан Ректор задавал последний вопрос. Гуров признался, что не знает, но отличия выучил наизусть, на всякий случай.
– Да, пожалуй, соглашусь, что до такой степени злобных преподов у меня не было, – заявила Мария. – Смотри, сколько лет прошло, а тебя до сих пор гложет.
– Ну что ты, я великодушен и не злопамятен.
– Ага. А про старого хрыча-то вспомнил?
– Так это по аналогии. Видишь ли, генерал один в один по-Ректорски сообщил, что жаждет меня видеть по «архиважному» делу. Еще бы «р» не выговаривал – точь-в-точь пан Ректор. Вот и навеяло.
– Он что, еще и картавил? – давясь от смеха, уточнила Мария.
– Да еще как, прямо по-ленински, – подтвердил Гуров и с облегчением подумал: «Ну слава богу, успокоилась».
Глава 2
Прибыв в управление и поднявшись на этаж, уже у кабинета Орлова Гуров обнаружил непривычно мрачного Крячко. Оказалось, что полковника тоже мучили воспоминания о пятне, омрачавшем его светлые студенческие времена. То есть о пане Ректоре.
– Всю ночь чертовщина снилась. Будто я в очередной раз в родной аудитории заваливаю у этого кровососа теорию государства и права, – признался Станислав, понизив голос, – нормально? А сколько лет-то прошло. С чего бы это?
– Как с чего. Генерал приглашал пошептаться по архиважному делу? – уточнил собрат Гуров.
– Точно. Вот с этого, значит, чертовщина и снилась.
Вскоре выяснилось, что зловещая тень пана Ректора была вызвана к жизни не только его любимым словом «архиважно»…
Верочка радушно распахнула дверь, но на этом испытываемые сыщиками положительные эмоции и закончились. Генерал был задумчив и мрачен, как туча, и долго собирался с мыслями, решая, с чего начать разговор. Эти приготовления ничего доброго не сулили.
Наконец, тяжело вздохнув, он полез в сейф и извлек коробку:
– Вот, смотрите, какая штукенция.
– Пальчики сняли? – пошутил Крячко, на что генерал сказал вполне серьезно, что сняли, равно как и пробы для экспертизы.
– Пробы-то зачем? – спросил Гуров несколько озадаченно.
– Вот как раз это пока тебя не касается. Неважно. Смотрите да рассматривайте. Даже можете потрогать, если есть желание.
Лев Иванович пожал плечами и послушно принялся рассматривать коробку. Она была клееная, покрытая качественным шпоном, нарочито грубо отполированным, на крышке красовалась выжженная стилизованная литера «Д@». Внутри, в гнезде из древесной стружки, покоилась «штукенция» – продолговатая ключница из кожи цвета густого красного вина. С первого взгляда видно, что сделано не в Китае, сработано на совесть, с исключительным изяществом. Благородно мерцали металлические детали, цепочка и клепки, точь-в-точь состаренное серебро. Но самое главное – это рисунок на ключнице, чуть выступающий над поверхностью. Крест, роза и готическая надпись: «Der Mutter die mich nie geboren», рисунок черно-белый, несмотря на отсутствие цветов, выглядел объемным, мастерски исполнен короткими, нервными штрихами, как на полотнах Ван Гога.
Станислав, повертев вещицу в руках, протянул:
– Красивая вещь. Мне бы такую на день угро. Если вот сюда монеток натолкать, то кистень получится.
– Не знаю, что там у тебя получится, – ворчливо заметил Орлов, постукивая карандашом, – и подарок не тебе. Один уважаемый человек уже получил эту вещь на День юриста, после чего угодил прямиком в реанимацию.
– Растрогался, – предположил Крячко. – Или вещь отравлена?
Гуров взял у коллеги вещицу, повертел, осмотрел со всех сторон, потянул носом:
– Ну что, интересно. В основе-то кожа толстая, судя по рыхлой и грубой структуре, скорее всего, крупный рогатый скот, бык.
– А картинка?
– А картинка на накладке, кожа накладки другая по фактуре, тонкая, и оттенок отличается. Красиво, но быстро вытрется. Жалко.
Генерал усмехнулся:
– Не вытрется. Набито на совесть.
– Да, странно, это не рисунок на поверхности и не тиснение. – Гуров постучал пальцем по надписи. – А что сия надпись значит?
– Я в последнее время по-немецки не говорю, – посетовал Крячко. – Возможно, вот Вера знает.
Верочка, которая стояла рядом с генералом, держа папки с документами и стакан чая, немедленно отозвалась:
– Разумеется, знаю. Еще бы не знать. «Матери, которая меня не родила».
Крячко поперхнулся.
– Ничего себе, пошутил.
– Верочка, ты, оказывается, полиглот, – с уважением заметил Лев Иванович.
Вера сморщила носик:
– Да бросьте. Ерунда. Младший племянник замаял своим «Раммштайном», к тому же учит немецкий. Вот кое-что и запомнила.
– Вот оно что…
Орлов, хмыкнув, быстро проставил подписи на документах и отправил Верочку обратно в приемную. Подождав, пока секретарь плотно прикроет за собой дверь, Лев Иванович продолжил:
– Ну, хорошо. Пока не понимаю, чем такой милый, пусть и непрактичный, подарок может привести в реанимацию, тем более отца, а не мать.
– И что за архиважное дело нам с вами следовало обсудить? – осведомился Крячко.
Генерал потер лицо, собираясь с мыслями.
– Да вот, собственно, по поводу этой ключницы. Ситуация, знаете ли, складывается некрасивая и скользкая… – Он замолчал.
Стремясь ускорить мыслительный процесс генерала, Крячко задал наводящий вопрос:
– Ситуация со Счастливым? С паном Ректором?
Генерал дернул бровями:
– В общем, да, с ним. Вы же у него оба учились?
– Я так и знал, – сокрушенно произнес Станислав.
– И я, – вставил Гуров.
– Недаром всю ночь библиотека снилась.
– Какая библиотека, что ты городишь? – недовольно спросил Орлов.
– Большая. В основном книги Достоевского, и особенно «Бесы».
– Ладно вам. Не надо нагнетать обстановку. Вот вы передо мной, здоровые, румяные, с высшим образованием и в чинах, а ваш наставник…
Станислав открыл было рот, но генерал сделал знак, и возражений не последовало.
– В любом случае ситуация такова: третьего декабря, получив эту вещицу в подарок, пан Ректор загремел в реанимацию. В настоящее время Олег Емельянович пребывает в кардиоцентре, в Бакулевке. Его откачали и перевели из реанимации в палату. Состояние пусть и стабильное, но тяжелое. Так вот, он очень просит вас, цитирую: «дорогих мальчиков», навестить его.
Станислав с надеждой осведомился:
– Нельзя ли в письменной форме передать, что мы ему все прощаем? И другие тоже, уверен. Мы, правоведы, народ великодушный.
– Я подписываюсь, – поддержал Лев Иванович.
Генерал с укоризной напомнил:
– Слушайте, не за горами Новый год, Рождество, полагается раздавать подарки, излучать радость и свет. Съездите, сделайте доброе дело, чтобы на старости лет совесть не заела.
– Кого? – требовательно спросил Крячко.
– Вас. Ну и меня. И потом, не забывайте: Олег Емельянович не абы кто, а руководство одного из ведущих вузов страны. Выпустил не одно поколение правоведов, готовит кадры и для нас, причем в основном. И насчет диссертаций тоже, того…
– Есть, – кивнул Гуров. – Штукенцию можно взять или лучше сфотографировать?
– Да, забирайте.
Уже на пороге Станислав уточнил насчет пальчиков, не нашлись ли на коробочке.
– Ничего особенного. Отпечатков пальцев взрослых нет, возможно стерты, только какой-то ребятенок залапал. Наверное, домой работенку эксперты таскали, неряхи.
Глава 3
Чтобы не стоять в пробках и не тратить зря время, поехали на метро, и всю дорогу до Бакулевки Крячко предавался недостойному занятию, то есть вспоминал старые обиды:
– Вот умеет генерал уговаривать. «Сделайте доброе дело», «совесть, ум, честь». Сказал бы прямо: не поедете – пан Ректор назло с того света вернется сожрать наших студентиков. А заодно и соискателей запорет.
– Ясное дело, – согласился Лев Иванович.
– Сколько раз тебя этот аспид на переэкзаменовку отправлял?
– Да был казус. Как только пан Ректор из вашего института к нам в универ перешел, он был очень зол. Он прямо сказал, что пятерки таким, как я, не ставит. Чем я ему не потрафил – не ведаю. Я пересдал, правда, уже после того, как он вернулся к вам.
– Во, а на нас он ездил, как панночка на Хоме Бруте, – угрюмо сообщил Крячко. – По-подленькому. Сам понимаешь – вечернее отделение, да еще если уже на следствии трудишься, ну какие тут семинары-лекции? Нет-нет да пропустишь что-то и не особо паришься по этому поводу. Ведь повсюду только и разговоров: юные специалисты, вечерники-практики – это наше все. Ну а как до дела доходит, что ты! Меня он чуть не вышиб за прогулы, только представь себе. А как-то раз еще и за опоздание.
– Какое опоздание? – недоуменно спросил Гуров. – Он что, ночевал в академии? У тебя ж занятия начинались…
– Ну да, вечером, в семь тридцать. А вот слушай. Попросили меня заскочить в академию, за заключением экспертизы, около десяти я туда прихожу, чтобы удостоверением не светить, показываю студенческий… а этот гад стоит на проходной, отбирает у меня билет и картавит: мол, вы исключены, документы получите у секретаря. Опаздывать не надо, молодой человек! Если бы не Лиля… Ивановна…
– Кто-кто? – машинально переспросил Гуров.
– Ну, неважно, – отмахнулся тот, – я бы его порешил бы прямо в рабочем кабинете.
Льву Ивановичу постепенно становился ясным источник нежной ненависти, которую его друг испытывал к уже дряхлому, но некогда весьма деятельному преподавателю с оригинальным взглядом на методы обучения. Станислав же продолжил изливать израненную в студенческие годы душу:
– Еще у него была страсть к конспектам своих тухлых лекций. В последнюю ночь, как и положено, все доучиваешь, с билетом фартит, все отвечаешь, а он так, с ленинским прищуром: «Очень хогошо, а теперь конспектики попгошу, да еще чтобы обязательно газными пастами». Коли нет или все одного цвета ручкой написано – то все, лети на переэкзаменовку. А для рабочего человека переэкзаменовка – швах!
– Да вообще черт картавый, – согласился Гуров, окончивший дневное отделение. Вечерникам и заочникам он всегда сочувствовал, а другу надо было выговориться. Нельзя же в таком состоянии заваливаться в палату к старому, больному сердечнику, пусть и упырю со стажем.
…Строгая медсестра с могучими руками, запустив их в одноместную палату, проверила капельницу и подкрутила на ней колесико. Глянув на часы, предписала не волновать больного, не засиживаться и, вообще, не сметь.
Сыщики пообещали. Выгрузив на тумбочку апельсины, пакеты с соком и бутылки с минералкой, они присели у скорбного ложа у окна.
То ли из-за того, что стены в палате были выкрашены в синий цвет, что премерзко отражалось на цвете кожи пана Ректора, то ли из-за опущенных штор, то ли из-за того, что пациенту в самом деле было дурно, смотреть на него было больно.
Травмированная студенческая память навсегда запечатлела того самого, прежнего пана Ректора – диктатора, сработанного из цельного куска гранита, с благородной сединой, мощными брылями и тяжелым, волевым взглядом. А тут на койке под казенным одеялом лежал дряхлый немощный старик. Его грудь судорожно поднималась и опадала, ключицы торчали из ворота, порядком поредевшие волосы прилипли ко лбу. Впрочем, взгляд пана Ректора сохранил пронзительность и властность, руки не дрожали, и он не спрашивал с трогательной старческой наивностью, где он и кто они.
Пан Ректор перешел прямо к делу, и голос у него был точь-в-точь как прежде твердым, разве что картавость стала отчетливее:
– Видите ли, дгузья мои, дело до такой степени агхи… необычное, что я не могу довегиться кому-то, кгоме своих.
Гуров и Крячко всем своим видом показали, что оценили его доверие и гордятся тем, что пан Ректор им доверяет.
– Полгода года назад пгопал мой сын…
– У вас есть сын? – удивился Крячко и лишь чудом не прибавил «откуда».
