Мотю пристроили убирать монастырский двор, мести дорожки, прочищать канавку вдоль стен.
Там, в канавке, на третьем году своего пребывания в обители Мотя и нашла коробку с полуживым младенцем.
Девочке было от силы несколько дней. Пуповина была плохо перевязана и сильно кровоточила.
Мотя принесла ребенка матушке. Та сказала:
– Выходим.
И выходили.
Крестили малютку девятого мая на Глафиру Амасийскую, праведную деву, в приделе святого Андрея Первозванного в храме Вознесения Господня.
Девицу так и нарекли – Глафира Андреевна Вознесенская.
В этот день Мотя пришла в себя. Упав в ноги матушке настоятельнице, она слезно молила ее не отдавать девочку в Дом малютки, а оставить при монастыре.
Матушка Анимаиса была женщиной разумной и понимала, что по закону это почти невозможно, но, помолившись, пошла по инстанциям. И случилось чудо. Девочка осталась на руках Моти, которая была уверена, что это Андрюшенька прислал ей вместо себя утешение. И отчество свое девочке дал.
К Моте все вернулось: и сила, и зрение, и разум. Уж этого ребенка она не потеряет.
Никто никогда не говорил Глафире, что ее нашли в сточной канаве. Все словно вычеркнули это из памяти, а вот Мотя не смогла. Заполненная темной грязной водой канава и размокшая коробка так и стояли у нее перед глазами. Даже посиневшего младенца она помнила словно в тумане, а коробку – так, будто все случилось вчера. Она не могла объяснить это странное свойство памяти, но всякий раз, когда ей чудилось, что Глафире грозит опасность, тонущая в грязи коробка не давала ей покоя.
Мотя понимала это видение как знак от Господа. Мол, будь всегда рядом, не оставляй, не покидай.
Мотя так и делала: оставалась рядом с девочкой каждую минуту. Тем более что ни тятеньки, ни матушки уже не было на этом свете. Когда она, снова войдя в разум, кинулась в родную деревню, оказалось, что родители год как померли. Сначала отец от разрыва сердца, а потом уж и мать. От одиночества.
И остались они с Глафирой вдвоем.
Глафира
Тетя Мотя была знатной ругательницей. Конечно, в монастыре любые ругательства – не только мат, но и все известные современному человеку нехорошие слова – были под строжайшим запретом.
– Это все дьявольское научение! Он вашими устами говорит! – любила повторять матушка Евтихия.
Но Моте все эти слова были не нужны. Всю жизнь прожившая в деревне, она отлично обходилась местной «терминологией», которую, кроме нее, никто расшифровать не мог, хотя догадаться о смысле было несложно.
Глафира знала, что Мотя любит припечатать словечком, поэтому сегодня с самого утра ждала вердикта на свое решение сойти с сытой чиновничьей стези.
И дождалась.
Вернувшись из магазина и повесив на крючок в прихожей пальто, которое Мотя называла салопом и, не снимая, носила почти круглый год – зимой под него надевалась вязаная кацавейка и пристегивался цигейковый воротник, – выгрузила продукты и начала:
– Вот знала я, что ты межеумок. Это ладно. Но хоть не полная балабошка! Ну чего тебе в теплом кабинете не сиделось? Нешто там одни дуботолки сидят? Небось поумней тебя будут! А все потому, что ты поперешница! Тебе слово, ты – десять!
Мотя высунула из кухни сердитое лицо, чтобы видеть, доходят ее ругательства до Глаши или нет.
Глафира, отвернувшись, гладила белье и ничего не отвечала. Улыбалась только.
– А я ведь знаю, кто тебя с пути сбил! Тетешница эта, Ирка! Так ты ее не слушала бы! Она ведь мало того, что белебеня, так еще и свербигузка! Сама больше месяца нигде не работала и тебя совращает!
Глафира знала, что Ирку Мотя приплела не зря: провоцирует! Ждет, чтобы она вступила в пререкания, стала защищать подругу, и вот тогда-то Мотя даст жару!
Ну уж дудки!
Надо набраться терпения и дождаться, когда запал иссякнет и можно будет спокойно объяснить, почему она ушла из комитета соцзащиты. Надоело глупостями заниматься. Бумажки перекладывать, как говорится.
Окончив школу, Глаша выбирала, где учиться, и раздумывала недолго. Она выросла при монастыре и много навидалась. Больные и просто глубоко несчастные люди приходили к ним, чтобы получить помощь и сочувствие. Она умела выхаживать увечных, заботиться о старых – и все это не вызывало у нее отторжения и брезгливости, наоборот, радовала возможность помогать людям.
Она легко поступила в хороший вуз на отделение, где готовили социальных работников, и ни разу об этом не пожалела. Вот только работать ей пришлось в душном кабинете, забитом бумагами и бабами, которые сами не знали, что они тут делают. Просто работали за зарплату.
Мотя ужасно пугалась всяких перемен, а больше всего – неизвестности. Ну дело ли – пойти сиделкой в чужой дом! Что за дом? Какие в нем порядки? Может, там Глашу обижать будут, а это ей, Моте, стерпеть никак невозможно!
– Чего молчишь? Неужто язык проглотила? – поинтересовалась она.
– Жду, когда ты угомонишься и мы нормально все обсудим.
Глафира сложила стопочкой белье и убрала в шкаф.
Мотя ушла на кухню и тяжело вздохнула. Вот ведь с вечера чувствовала, что денек не задастся. Так оно и сталось! Господи, прости!
Глафира тихонько подкралась и обняла сердитую Мотю.
– Да не вздыхай ты так, а то у меня сразу под ложечкой сосать начинает. Все еще лучше будет, чем раньше. Точно тебе говорю.
– Говорит она, – ворчливо ответила Мотя, но было видно, что ласковый голос Глаши подействовал на нее успокаивающе.
– Мой подопечный – литературовед, доктор филологических наук.
– Каких «лологических»? Что за науки такие? – испугалась Мотя незнакомого слова.
– Вот обзываться белебенями и тюрюхайлами ты хорошо умеешь, а слова «филология» не знаешь! – назидательно сказала Глафира. – Это наука о литературе. Филологи ее изучают и нам рассказывают.
– А сколько ему лет, твоему профессору?
Мотя все старалась держаться поближе к интересующим ее проблемам.
– За семьдесят уже. Он инвалид. Не ходит давно.
– А руки у него работают? – продолжала выпытывать Мотя.
– У него голова работает, это главное. Знаешь, из четырех претенденток он сразу меня выбрал, – похвасталась Глафира.
– Так к нему еще и очередь была?
– А то ж! Интеллигентный одинокий человек, воспитанный, приятный в общении. К тому же хлопот с ним не слишком много.
– Как не слишком много, если и горшок выносить, и мыть, и перекладывать! Все тебе одной!
– Так в нем весу сорок килограммов! Он легкий! И потом, руки у него сильные, многое он сам делает, а на кресле, знаешь, как разъезжает! Быстрее меня! И главное, очень обходительный!
– Врешь ты все! Поди, пыня еще тот!
– Да нет, он не чванливый! Добрый! Работы совсем немного будет. Он целый день за столом сидит. Работает.
– И чего же он работает?
– Книгу пишет о поэзии. Толстую.
– Тооолстую, – передразнила Мотя. – Знаем мы этих филолухов!
– Да откуда ты их знаешь?
– Все они колоброды!
– Да как же колоброды, если он день и ночь работает! – всплеснула руками Глафира.
– Ну значит, тогда колупай!
Еще и колупай! Глафира поняла, что так просто Мотя не угомонится. Надо было предпринять что-нибудь эдакое, чтобы ее отвлечь.
– А помнишь, тебе понравился платок на тетке Вале из соседнего подъезда?
– И что с того?
– А вот!
Глафира принесла из коридора сумку и, словно фокусник, вытащила тонкий, переливающийся ярким синим цветом платочек. Вообще-то вещица береглась к выходным, ну да ладно!
Мотя посмотрела и ахнула.
– Газовый!
– Газовый и даже лучше, чем у тетки Вали!
Мотя развернула платок и полюбовалась.
– А где ж ты денег на него взяла?
– Мне аванс выдали. Вроде как подъемные.
– Так ты сразу все на платок профукала?
– Да ты лучше примерь.
– Нет, ты скажи!
– Надень, говорю, а то обижусь!
Мотя аккуратно сложила платочек и повязала на голову.
– Ну как? – спросила она с замиранием сердца.
– Поди, сама глянь!
Мотя подошла к зеркалу и засмотрелась.
– Королевна! Неужто не видишь?
Глафира посмотрела на довольное Мотино лицо. Угодила с платочком-то! Прямо насмотреться на себя не может! Теперь будет думать, как завтра наденет свой салоп, повяжет платочек, пойдет в булочную, и все соседки это заметят.
– Ну спасибо тебе, Глаша. Только все равно…
– Давай чай пить, а, Моть! Ты меня уж притомила!
Мотя, забыв снять обновку, засуетилась, выставляя на стол тарелку с хлебом, сахарницу и чашки. Чай пить она обожала. Чуть управится с делами, сразу ставит чайник, а потом долго, с удовольствием пьет, смакуя сухарик или, что бывало нечасто, молочную карамельку.
Глафира села напротив, любуясь Мотей в новом платке. Много лет назад у Моти обнаружили диабет. Матушка Анимаиса сказала, что это стресс так повлиял. С тех пор Мотя сильно поправилась, раздалась, черты лица стали казаться мелкими и словно сгрудившимися посредине, придавленные большими щеками и несколькими подбородками.
Глафире казалось, что ничего милее Мотиного лица она не встречала.
– Знаешь, Олег Петрович сначала хотел, чтобы сиделка жила у него постоянно…
Мотя перестала жевать и замерла с набитым ртом.
– Не пугайся, ради Бога! Я сразу сказала, что у меня семья, поэтому постоянка меня не устраивает, и он согласился. Буду работать с восьми до шести шесть дней в неделю. В воскресенье вызовет только в крайнем случае.
– А ночью что ж? – поинтересовалась Мотя.
– С ним внучатый племянник живет, все, что необходимо, сделает.
– И в выходные сидеть согласился?
– Бартенев настоял, чтобы в воскресенье его оставляли в покое. Ему нужно личное пространство, как он выразился.
– А как же то самое?
– Мотя! Если ты не в курсе, то наука в этом вопросе шагнула далеко вперед.
– Да неужто? – поразилась Мотя. – Это куда же?
